Рассказы о войне 9

                ГУ-ГА

                Повесть
                Автор Морис Симашко.

  Морис Давидович Симашко (1924-2000), советский писатель, народный писатель Казахстана, прозаик, автор произведений на темы среднеазиатской и русской истории, переводчик казахской литературы на русский язык. За повесть «ГУ-ГА» журнал «Дружба народов» премировал автора в феврале 1988 года, по итогам за 1987 год.

Окончание повести.
Продолжение 6 http://www.stihi.ru/2020/01/30/1393


                ВОЙНА В ОРИГИНАЛЬНОМ ИЗЛОЖЕНИИ

  «Выхожу на какой-то станции. Дождь идёт пополам со снегом.
Бабы с горшками и казанами продают пареную картошку. Беру её на всех в полу шинели. Женщине в мужских ботинках и с закутанным до носа лицом даю немецкий нож с деревянной ручкой.
– Ой, да на что он мне! – говорит она.
– Бери, Дашка, – отзывается мужчина, торгующий табаком. – Кабана будет чем колоть. Не схочешь, я деньгами отдам.
Мне не жалко, у меня в сапоге ещё один, эсэсовский, с надписью по лезвию. Кроме того, везу с собой «вальтер» второй номер и маленький бельгийский «дуо» с перламутровой ручкой чуть больше зажигалки. Его я взял в доте, на офицерской половине. А к чему мне всё это, сам не знаю. И другие везут оружие. Говорят, в Чирчике будут отбирать.
 
  Наступает вечер, потом ночь. Качается и гремит на стрелках вагон. Светятся в темноте красные точки самокруток и папирос. Те, кто не курит, тоже не спят, я знаю. Уже во второй половине ночи где-то на нарах внизу слышится рыдающий крик. Бросаемся туда, держим кого-то руками. От входа приносят фонарь. Здоровенный парень — старший сержант бьётся под нами. Он сбрасывает с себя сразу несколько человек, с размаху ударяется головой о доски и кричит теперь на одной ноте, дико, пронзительно. Мы снова наваливаемся на него, тоже кричим, а он матерится, рвёт на себе зубами гимнастерку. Постепенно старший сержант затихает, тело его делается мягким, беспомощным, слёзы текут по лицу. Мы отпускаем его, ложимся по своим местам и слушаем стук колёс…

  Взрывается и долго, нескончаемо гремит железо за тонкой стенкой вагона. В приоткрытую дверь виден белый речной туман, мелькают близко чёрные пролёты. Днём переезжаем ещё один мост, и сразу становится теплей. Поезд делает поворот и идёт теперь прямо к югу. Голая безбрежная степь движется вместе с нами. Никого не видно тут до самого горизонта. Парень, который шумел ночью, всё стоит у сдвинутой до отказа двери. На лице его какая-то слабая улыбка. Он роется в своём вещмешке, достаёт массивный «парабеллум» и, всё так же странно улыбаясь, начинает садить в небо. Кто-то внизу примерился, чтобы подбить у него руку, но тут слышатся выстрелы из другого вагона, из третьего. Весь эшелон уже палит просто так, неизвестно почему. Я тоже выпускаю из «вальтера» целую обойму, и с каждым толчком в руку будто жизнь возвращается ко мне. Из переднего вагона далеко в сторону летит что-то хорошо мне знакомое, становится торчком и катится по песку. И, лишь когда ударяет взрыв, понимаю, что это граната.

  Стрельба сразу стихает. Все мы в вагоне словно ожили, переговариваемся друг с другом, кто-то громко смеётся. Чувствую, что очень голоден. Начинаем есть, наперебой рассказываем о том, кто куда едет – говорится при этом не часть или училище, а фамилия командира: к генералам Спирину или Лобанову, к генералу Дужкину, к полковникам Ермакову, Бастрыкину, Бородину. К двери теперь не протолкаться. У некоторых сохранились немецкие фляжки в сумке, и всем приходится по глотку. Но к вечеру в вагоне делается тише. Постепенно заканчиваются разговоры. Лунный серп сеет в степи покойный призрачный свет. Плавно покачивается вагон. Тёплый ветер задувает в широко открытую дверь, принося далёкие смутные запахи. И, будто вздох, приходит песня… Эту песню знают все. Её пели когда-то мои родители и родители каждого из тех, кто лежит здесь на нарах в качающейся теплушке. Неизвестно даже, запел ли кто-то один её или сама она началась, только горький толчок отзывается в сердце.

  Больше месяца я не пел и всей грудью ощущаю обретённое право. Песня рвёт сердце, слёзы проступают на глазах от общей нашей причастности к тому, что было и будет. Из всех вагонов она теперь слышится: задумчивая, печальная, полная осмысленного страдания.
«Разгорелась кровавая битва.
И боец молодой вдруг поник головой
Комсомольское сердце пробито...»
Эшелон несётся в ночной степи, жёлтый слабый свет падает из вагонных дверей на землю, рассеиваясь, умирая где-то совсем рядом. И только великая простота чувства может вылечить раненые души. Песня кончилась, уйдя куда-то вместе с жёлтым светом из дверей, эшелон спит крепким сном.

  Днем на большой степной станции ярко светит солнце. Мы сбрасываем гимнастёрки и ходим голые по пояс, подставляя грудь и спину мягкому ровному ветру. Кудрявцев поставил напротив вагонных дверей чей-то фанерный чемодан и бреется, глядя в маленькое немецкое зеркальце. Смотрю внимательно, как он густо мылит лицо, с лёгким скрипом срезает жёсткую рыжую щетину. Пробую рукой свой подбородок и ощущаю уже не один только мягкий пух, как было раньше. Прошу у Кудрявцева бритву. Она тоже немецкая, с монограммой. Смачиваю лицо тёплой водой из котелка, так же, как и Кудрявцев, старательно тру его пахучим эрзац-мылом. Потом осторожно раскрываю бритву и, далеко отставив от себя локоть, прикасаюсь лезвием к щеке. К радости моей, бритва легко и свободно скользит по лицу, не врезаясь в кожу. Вздыхаю облегчённо и начинаю уже с твёрдостью водить ею по щекам и подбородку, снимая редкие, неровно растущие волосы. Бреюсь я первый раз в жизни.

                ***
  Ещё через неделю я лечу самостоятельно. Три дня подряд мне давали вывозные инструктор Кравченко и командир отряда Чистяков. Перед этим в медкомиссии меня крутили на стуле и всё такое прочее. Я скрыл от них больную ногу: кость ещё видна в ране у щиколотка припухшая. Стараюсь не хромать, когда смотрит Ларионова или комэска… Механик Лёшка Танцура прилаживает во второй кабине мешок с песком. Выруливаю на старт, делаю разбег. Так… Осмотрительность прежде всего… капот – горизонт, скорость, стрелка, шарик… Иду в зону.
Вчера меня встретил сержант Митрошкин из штаба, суетливый парень с мягкими полными щеками.
– Тираспольский, третий месяц уже взносы не платишь! – строго сказал он мне. Митрошкин комсорг, и со штабом у нас общая организация. Видно, не знает он, что со мной было, или забыл. По комсомольской части меня не разбирали. Заплатил ему восемьдесят копеек за два месяца… На почте я забрал все письма.
Долго стоял в казарменном коридоре перед ровной линией плакатов. «Будь таким, как Покрышкин!», «Будь таким, как Луганский!», «Будь таким, как Кожедуб!..»

  Да, здесь тоже уже осень. Белые хлопья облаков движутся навстречу. Выхожу в мутную сырость! И «разу ледяной ветер задувает за спину. Становится холодно, хоть под комбинезоном у меня новая гимнастёрка. Скоро станем летать в куртках с воротником… Над облаками беспредельно синее небо. Летом оно тут белое от жары. И солнце теперь другое – чистое и холодное. Мне нужно нагонять пропущенное, но сегодня ещё всё старое, как записано в задании. Начинаю с того, чему учат с самого начала на крайний случай. Убираю обороты и резко, одновременно даю левую ногу и ручку вправо до отказа. Как задержанная на ходу лошадь, машина становится дыбом, бессильно зависает, валится через крыло, и земля вместе с белыми облаками начинает навстречу мне круговое, затягивающее вращение. Отсчитываю полтора витка, резким обратным движением ручки и ноги вывожу машину из штопора. Даю полный газ. Земля перестает кружиться, медленно поворачивается, уходя косо вниз, под крыло, меня привычно прижимает к сиденью, очки давят на лоб, и я выхожу боевым разворотом снова в синее небо…».