Набоков. Лолита. заметки

НАБОКОВ. ЛОЛИТА. ЗАМЕТКИ
Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Лолите и Гумберте-Гумберте. Вот именно такими словами мне бы хотелось высказать впечатление о «Лолите», закрывая последнюю страницу романа. И признаюсь – сложное, достаточно тяжелое чувство овладело мной в этот момент, чувство сопричастности к трагедии героя, и не только его одного, и чувство какой-то вселенской трагедии, общей, причины и картину которой хотелось понять и осознать.
Я сопереживал Гумберту, его судьба не может оставить равнодушным. Трогательный, чувственный, глубоко интровертный персонаж Набокова. Думаю, что и сам автор был неравнодушен к своему герою, правда формально высказывался однозначной фразой, что «Я сказал бы иначе: Гумберт Гумберт — пустой и жестокий негодяй, которому удается казаться «трогательным». Этот эпитет, в его точном душещипательном смысле, может относиться только к моей бедной девочке. Это не на мой взгляд отношения Гумберта Гумберта с Лолитой являются глубоко аморальными: это взгляд самого Гумберта. Ему это важно, а мне безразлично».
Но уверяю вас, (это, естественно только мое личное мнение) что Набоков не тот писатель, чьи слова стоит воспринимать буквально. Противоречивость интеллекта и мровоззрения Набокова часто скрывается за его категоричными высказываниями на те или иные темы, за безапеляционным мнением о других писателях и нравственных принципах литературы. Да, он не любил Достоевского, презрительно высказывался о его психологизме в произведениях, декларируя, что он сам, Набоков, руководствуется совершенно другими принципами в отражении «реальности».
У меня есть сомнения, что Набоков несколько лукавил, характеризуя так Гумберта. Трудно представить, что в американском обществе он бы заговорил о симпатиях к педофилу.
И кажется мало вероятным, что без некоей внутренней симпатии и сочувствия можно так изобретательно, скорее – с любовью, описать трагическую судьбу Гумберта. И да, наверное, скорее сочувствие и осознание той трагедии, в которую вверг Набоков своего героя.
Но чуть отвлекусь: скорее невзначай, желая заполнить время, пока я повторно перечитывал «Лолиту», включил в Ю-тубе комментарии некоторых невзрачных личностей о «Лолите» и Набокове. Признаюсь – лучше бы я этого не делал. Доморощенные литературные «критики» примерно в возрасте 25-35 лет с ухмылкой или скабрезной улыбочкой пытались демонстрировать свой «интеллект» и рассказывали с экрана о некоем «40-летнем дядьке», который совратил бедную девочку, об ужасном русском языке автора, мол читать такое невозможно, пересказывали некоторые факты из романа, заменяя анализ романа элементарным упоминанием отдельных событий и делая вывод, что роман пошленький и нечитабельный.
Это было скорее смешно, Набоков настолько глубокий, нестандартный, многоликий, метафизичный, символичный писатель, что понять его работы и личность великого творца 20-го века могут единицы. Да, он может нравится или не нравится, если ограничиться только этим первичным восприятием Набоковской прозы. Это как бы первоначальная стадия познания явлений, в том числе и литературы. Но уже этого достаточно, наверное, чтобы говорить о том, что Набоков «достучался» до сердца, разума и души читателя.
Признаюсь – о Набокове и «Лолите» писать оказалось чрезвычайно сложной задачей. Он настолько неординарный и многоликий, что просто кристализировать писательскую идею и изложить ее своим языком и с личными впречатлениями не получалось. Может это от того, что у Набокова нет идеи. У него нет неких моральных принципов, которых он предполагает придерживаться и подстраивать под них поступки своих героев. Аморфной прозу Набокова не назовешь. Скорее в своем взгляде на жизнь он ведет себя как ученый.
Известно, что Набоков писал, используя некие карточки, где он делал разного рода заметки по поводу будущего произведения. Он их раскладывал как пасьянс (мне так показалось) и соединял в единый сюжет.
У Набокова окончательно сложился сюжет после того, когда он прочитал в прессе о реальной истории девочки Салли Хорнер, которую при почти аналогичных обстоятельствах, как и Гумберт, похитил Фрэнк Ласалль. Похищение Салли тесно связано с ее родным городком Кэмденом в штате Нью-Джерси, который в то время считался воплощенной американской мечтой. Салли должна была бы странствовать по Америке по собственному желанию — этакая кульминация мечты. Но девочку увезли против воли, и путешествие превратилось в кошмар. После ареста Лассаль умер в тюрьме, Салли через пару лет погибла в автоаварии.
Разные эмоции и мысли посещали меня после чтения книги, да и сейчас не могу вырваться от влияния. Поэтому, наверное, стоит сказать о тех формальных обстоятельствах, известных, читаемых о книге и Набокове, возможно позже «щелкнет» какая-нибудь интересная идея.
Итак – о языке: двусмысленность этого выражения требует пояснения. Язык как форма изложения и лексика, построение фраз, метафоры, сравнения. И язык – русский и английский, и особенность передачи им писательских настроений Набокова.
Набоков – эстет, высочайшей культуры, интеллигентности, мышления. Английский он усвоил от гувернантки в детстве в России. И при этом оставался носителем русского. Причем того русского, с каким уехали перед революцией 1917 года или сразу после нее представители русской культуры. Поэтому русский Набокова – богатейший, насыщенный, несколько отличающийся от того русского, на котором говорят сейчас в России.
«Лолита» написана по-английски. Это феномен Набокова. Наверное, нет подобных примеров в литературе. И тем сложнее было Набокову, решившему издать «Лолиту» на русском. Он не переводил, он заново писал книгу, передавая русским языком те нюансы и тонкости английского, которые ему были доступны и известны.
Вот как Набоков писал о переводе «Лолиты»: «Меня же только мутит ныне от дребезжания моих ржавых русских струн. История этого перевода — история разочарования. Увы, тот «дивный русский язык», который, сдавалось мне, все ждет меня где-то, цветет, как верная весна за наглухо запертыми воротами, от которых столько лет хранился у меня ключ, оказался несуществующим, и за воротами нет ничего, кроме обугленных пней и осенней безнадежной дали, а ключ в руке скорее похож на отмычку.
Утешаюсь, во-первых, тем, что в неуклюжести предлагаемого перевода повинен не только отвыкнувший от родной речи переводчик, но и дух языка, на который перевод делается. За полгода работы над русской «Лолитой» я не только убедился в пропаже многих личных безделушек и невосстановимых языковых навыков и сокровищ, но пришел и к некоторым общим заключениям по поводу взаимной переводимости двух изумительных языков.
Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски; но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлеченнейшими понятиями, роение односложных эпитетов — все это, а также все относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям — становится по-русски топорным, многословным и часто отвратительным в смысле стиля и ритма. Эта неувязка отражает основную разницу в историческом плане между зеленым русским литературным языком и зрелым, как лопающаяся по швам смоква, языком английским: между гениальным, но еще недостаточно образованным, а иногда довольно безвкусным юношей, и маститым гением, соединяющим в себе запасы пестрого знания с полной свободой духа. Свобода духа! Все дыхание человечества в этом сочетании слов».
В 1956 году Набоков сказал: «Личная моя трагедия — которая не может и не должна кого-либо касаться — это то, что мне пришлось отказаться от природной речи, от моего ничем не стесненного, богатого, бесконечно послушного мне русского слога ради второстепенного сорта английского языка, лишенного в моем случае всей той аппаратуры — каверзного зеркала, черно-бархатного задника, подразумеваемых ассоциаций и традиций, — которыми туземный фокусник с развевающимися фалдами может так волшебно воспользоваться, чтобы преодолеть по-своему наследие отцов.»

Русский язык тем не менее в романе превосходно-безупречен. Отдельные предложения построены настолько сложно и ассоциативно с различными событиями и эмоциями, что нужно несколько раз перечитывать. Кажется, что, пытаясь на русском выразить тонкости английского звучания, Набоков выстраивал очень сложные конструкции фраз, используя ассоциативные словосочетания. С первого раза порой непросто понять то, что хотел сказать автор. Глубина познаний, эрудиция Набокова постоянно задает некие задачи, которые нужно для себя решать.

Не следует забывать, что Набоков состоялся как известный ученый-энтомолог. Ловил бабочек и систематизировал. Описывал. В Европе его коллекции погибли, в Америке его коллекции представлены в разных научных центрах.
В одном интервью его спросили: «Чем бы вы хотели больше всего заниматься, кроме литературы?
Набоков ответил - Ну конечно же ловлей бабочек и их изучением. Удовольствие от литературного вдохновения и вознаграждение за него — ничто по сравнению с восторгом открытия нового органа под микроскопом или еще неизвестного вида в горах Ирана или Перу. Вполне вероятно, что, не будь революции в России, я бы целиком посвятил себя энтомологии и вообще не писал бы никаких романов.
Каждое лето мы с женой ездим ловить бабочек. Собранные экземпляры идут в научные институты, как, например, Американский Музей Естественной Истории в Нью-Йорке, или Музей Сравнительной Зоологии при Гарвардском Университете, или Энтомологический Музей Корнельского Университета. На булавку с бабочкой накалывается снизу этикетка с указанием места поимки, даты и имени ловца; эти мои этикетки чрезвычайно пригодятся в двадцать первом веке иному исследователю литературы, заинтересовавшемуся моей малоизвестной биографией. И вот на этих-то местах ловли, или «станциях», в Теллюриде (Колорадо), в Афтоне (Вайоминг), в Портале (Аризона), в Аштоне (Орегон), я опять принялся за «Лолиту», занимаясь ею по вечерам или в дождливые дни. Гумберт Гумберт написал ее в тридцать раз быстрее меня.»

Итак, представьте себе Набокова-ученого, осторожно и трепетно берущего в руки экземпляр пойманной бабочки, с помощью булавки прикрепляющего бабочку к какому-то основанию. Нежно расправляет крылья, чтобы не повредить, разглаживает почти незаметным движением. Потом разглядываает ее в микроскоп или увеличительное стекло, изучая прожилки, крепления, практически незаметные невооруженным глазом. Глаза, лапки, соединения. Садится с ручкой и журналом и начинает методически описывать все, что увидел через стекло, последовательно переходя от верхней части к нижней.
Мне пришла в голову мысль, что и проза Набокова создавалась с такой же методичностью, скурпулезным углублением в детали. Мыли Гумберта-Набокова расчленяются на мельчайшие составляющие, ассоциативно возникают воспоминания и сравнения из прошлого или экскурс в будущее. Это полотно исповеди Гумберта как под тем же увеличительным стеклом анализирует самые мелкие и, казалось бы, не всегда значимые поступки и чувства Гумберта, читателя Набоков ведет по самым глубинным переживаниям героя, их разноплановость, меняющееся настроение, прописанные мельчайшие оттенки сомнений Гумберта, создают сложнейшую картину образа несчастного Гумберта.
Если помните, то какие только эпитеты не употреблял Набоков к имени Гумберта: комедийный папаша Профессор Гумбертольди, тяжелый Гумберт, ужасно глупый бедный Гумберт в любовных делах, Гумберт Грозный, Гумберт Кроткий, Гумберт Гумберт, сумрачный Гумберт, Подбитый паук Гумберт, Гумберт Густопсовый, Окаянный, умирающий Гумберт, начитанный Гумберт, Гумберт Выворотень, изворотливый Гумберт, подлый Гумберт.
Возможно это не все эпитеты. Мне показалось, что применение Набоковым столь разных эпитетов, показывает внутреннюю потерянность Гумберта. И в романе, начавшийся как легкий, романтичный текст, ироничный, даже несколько шутливо-игривый, все нагнетаются тучи, все ближе ощущение трагедии.
Это состояние замечательно передано в фильме 1997 года «Лолита», особенно через музыку Морриконе.
Игра со своими прошлыми эмоциями в настоящем. Перенесение пережитых эмоций.

Набоков амбициозный, самодостаточный писатель, Мастер, интеллектуал с энциклопедическими знаниями русского интеллигента до 1917 года. Как говорил – мне кажется, что не очень следовало бы доверять высказанному Набоковым мнение по тем или иным вопросам. Сознавая свое мастерство, многогранность таланта, Набоков практически не признавал никаких авторитетов, пытаясь остаться единственным и неповторимым.
В принципе – он уникальный писатель. Его нравственные критерии оригинальны. Например, он рассуждал о таком понятии как «пошлость».
-«Пошлость имеет много нюансов. Всякий банальный хлам, вульгарные клише, филистерство во всех его проявлениях, подражание подражанию, ложная глубина, грубая, тупая и лживая псевдолитература — вот очевидные примеры пошлости. Если же мы хотим пригвоздить пошлость в современной литературе, то мы должны искать ее во фрейдовском символизме, в изъеденных молью мифологиях, в социальной критике, в гуманистических посланиях, в политических аллегориях, в излишней заботе о расе или классе и в журналистских общих местах, о которых все мы знаем. Пошлость слышна в заявлениях типа «Америка не лучше России» или «мы все разделяем вину Германии». Ростки пошлости расцветают в таких выражениях и словах, как «момент истины», «харизма», «экзистенциальный» (употребленном серьезно), «диалог» (о политических переговорах между странами) и «изобразительный язык» (когда говорят о каком-нибудь мазиле). Перечислять на одном дыхании Освенцим, Хиросиму и Вьетнам — это возмутительная пошлость. Быть членом клуба для избранных, в котором единственная еврейская фамилия принадлежит казначею, — это модная пошлость. Расхожие журналы часто печатают пошлость, но она проскальзывает и в некоторых высоколобых эссе. Пошлость называет мистера Глупца великим поэтом, а мистера Хитреца великим романистом. Одним из излюбленных мест выращивания пошлости всегда была художественная выставка; там ее производят так называемые скульпторы, использующие инструменты рабочих со свалки, создающие колченогих кретинов из нержавейки, дзен-буддистские радиоприемники, птиц из вонючего полистирола, вещи, отысканные в отхожих местах, пушечные ядра, консервные банки. Там мы любуемся образцами обоев так называемых художников-абстракционистов, восхищаемся фрейдистским сюрреализмом, грязными кляксами в форме росы, чернильными пятнами из тестов Роршаха— все это по-своему так же банально, как академические «Сентябрьские утра» и «Флорентийские цветочницы» полувековой давности. Это длинный список, и, конечно, у каждого в нем есть свой b;te noire, свой домашний черный кот. Самое невыносимое для меня — авиареклама: подобострастная девка подносит закуски парочке молодых пассажиров — она в экстазе взирает на бутерброд с огурцом, а он с тоской любуется стюардессой. И «Смерть в Венеции» сюда же. Видите, какой диапазон.»

О Набокове написано много. С литературным анализом, с анализом психологии героев, его «женоненавистничеством». Отношение к женщине у него – это отношение к пошлости, женщины глупы. Шарлотта – пошлость. Помните, как у Чехова? Пошлые люди и глупые женщины вокруг.

Но может оставить всю эту критику, умную, научную, и просто сказать несколько личных замечаний? Так будет яснее, понятнее и короче? Ведь для высказывания личного мнения о «Лолите» Набокова нужен другой подход и принципы. Литературы по Набокову множество написано. Умной, глубокомысленной, может – правильной, но как правило – трудночитаемой и скорее всего мудрено-однобокой. Набоков – это цельный мир, а не отдельные элементы типа «язык Набокова», «женская любовь в романе Набокова», «философия Набокова», «нимфолепсия как рецепция темы «ставрогинского греха»», «Философия любви в романе Владимира Набокова «Лолита» - и т.п. мудреные названия критиков. Читая подобную критику простому читателю многие утверждения покажутся вычурными и труднопонимаемыми.

Итак – что же такое «Лолита»? Трогательный, сильный роман о Любви. И это трудно отрицать. Гумберт – условно можно было бы его назвать педофилом, но он мягкий, нежный, чувствующий. И совсем не стремился обладать Лолитой физически и сексуально, ему достаточно было ощущения любви к ней и целомудренных тактильных прикосновений. Он признает, что «мы не солдаты», насилующие женщин.

Помните их встречу в лагере после смерти Шарлоты?
Гумберт в машине говорит: «Знаешь, Ло, я ужасно скучал по тебе».
«А вот я по тебе не скучала. Мало того — мерзко изменяла, но это ровно ничего не значит, так как ты все равно перестал мной интересоваться.
«Почему ты думаешь, что я перестал тобой интересоваться?»
«Ну, во-первых, ты меня еще не поцеловал».
Внутренне обмирая, внутренне изнывая, я смутно увидел впереди сравнительно широкую обочину и с подскоками и покачиванием съехал на траву. Помни, что это ребенок, помни, что это…

Не успел автомобиль остановиться, как Лолита так и вплыла в мои объятия. Не смея, не смея дать себе волю — не смея позволить себе понять, что именно это (сладкая влажность, зыбкий огонь) и есть начало той несказанной жизни, которую усилием воли при умелой поддержке судьбы я наконец заставил осуществиться — не смея по-настоящему ее целовать, я прикасался к ее горячим раскрывающимся губам с величайшим благоговением, впивал ее мелкими глотками — о, совершенно безгрешно! Но она, нетерпеливо ерзнув, прижала свой рот к моему так крепко, что я почувствовал ее крупные передние зубы и разделил с ней мятный вкус ее слюны. Я, конечно, знал, что с ее стороны это только невинная игра, шалость подростка. Подражание подделке в фальшивом романе. Я ужасно боялся зайти слишком далеко и заставить ее отпрянуть с испуганным отвращением.»
 
И в гостинице Гумберт был целомудренен. Он рассуждает – «Через несколько минут — скажем, двадцать, скажем, полчаса я отопру дверь номера 342 и найду мою нимфетку, мою красу и невесту, в темнице хрустального сна. Присяжные! Если бы мой восторг мог звучать, он бы наполнил эту буржуазную гостиницу оглушительным ревом. И единственное, о чем жалею сегодня, это что я не оставил молча у швейцара ключ 342-ой и не покинул в ту же ночь город, страну, материк, полушарие и весь земной шар.»

«Я все еще был твердо намерен придерживаться решения щадить ее чистоту, работая лишь под покровом ночи над совершенно усыпленной наркозом голенькой крошкой. «Сдержанность и благоговение» — вот был мой всегдашний девиз. Я намерен был придерживаться его, даже если бы эту чистоту (между прочим, основательно развенчанную современной наукой) слегка подпортило какое-нибудь ребячье эротическое переживание (по всей вероятности, гомосексуального порядка) в этом ее мерзостном лагере. Ведь все-таки Лолите было только двенадцать лет, и какие бы я поправки ни делал на среду и эпоху (даже принимая во внимание разнузданность американских детей школьного возраста), мне казалось, что развратные игры между этими резвыми подростками происходят все-таки позже, да и в другой обстановке. Посему (подбираю опять нить моего рассуждения) моралист во мне обходил вопрос, цепляясь за условные понятия о том, что собой представляют двенадцатилетние девочки. Детский психиатр во мне (шарлатан, как большинство из них, но это сейчас неважно) пережевывал новофрейдистский гуляш и воображал мечтательную и экзальтированную Лолиту в «латентной» фазе девичества. Наконец, сексуалист во мне (огромное и безумное чудовище) ничего бы не имел против наличия некоторой порочности в своей жертве. Но где-то по ту сторону беснующегося счастья совещались растерянные тени — и как я жалею, что им не внял! Человеческие существа, слушайте! Я должен был понять, что Лолита уже оказалась чем-то совершенно отличным от невинной Аннабеллы и что нимфическое зло, дышащее через каждую пору завороженной девочки, которую я готовил для тайного услаждения, сделает тайну несбыточной и услаждение — смертельным. Я должен был знать (по знакам, которые мне подавало что-то внутри Лолиты, — настоящая детская Лолита или некий изможденный ангел за ее спиной), что ничего, кроме терзания и ужаса, не принесет ожидаемое блаженство. О, крылатые господа присяжные!
Я тут задерживаюсь так долго на содроганиях и подкрадываниях той давно минувшей ночи, потому что намерен доказать, что я никогда не был и никогда не мог быть брутальным мерзавцем. Нежная мечтательная область, по которой я брел, была наследием поэтов, а не притоном разбойников.
Я полагал, что пройдут месяцы, если не годы, прежде чем я посмею открыться маленькой Долорес Гейз; но к шести часам она совсем проснулась, а уже в четверть седьмого стала в прямом смысле моей любовницей. Я сейчас вам скажу что-то очень странное: это она меня совратила…ни следа целомудрия не усмотрел перекошенный наблюдатель в этой хорошенькой, едва сформировавшейся, девочке, которую в конец развратили навыки современных ребят, совместное обучение, жульнические предприятия вроде гэрл-скаутских костров и тому подобное. Для нее чисто механический половой акт был неотъемлемой частью тайного мира подростков, неведомого взрослым. Как поступают взрослые, чтобы иметь детей, это совершенно ее не занимало. Жезлом моей жизни Лолиточка орудовала необыкновенно энергично и деловито, как если бы это было бесчувственное приспособление, никак со мною не связанное. Ей, конечно, страшно хотелось поразить меня молодецкими ухватками малолетней шпаны, но она была не совсем готова к некоторым расхождениям между детским размером и моим. Только самолюбие не позволяло ей бросить начатое, ибо я, в диком своем положении, прикидывался безнадежным дураком и предоставлял ей самой трудиться — по крайней мере пока еще мог выносить свое невмешательство. Но все это, собственно, не относится к делу; я не интересуюсь половыми вопросами. Всякий может сам представить себе те или иные проявления нашей животной жизни. Другой, великий подвиг манит меня: определить раз навсегда гибельное очарование нимфеток».

Я только следую за природой. Я верный пес природы. Откуда же этот черный ужас, с которым я не в силах справиться? Лишил ли я ее девственности? Милостивые государыни, чуткие госпожи присяжные: я даже не был ее первым любовником!

««Ma ch;re Dolores! Я хочу тебя защитить, милая, от всех ужасов, которые случаются с маленькими девочками в угольных складах и глухих переулках, а также, comme vous le savez trop bien, ma gentille, в лесах, полных синих ягодок в синейшее время года. Что бы ни произошло, я останусь твоим опекуном и, если ты будешь вести себя хорошо, надеюсь, что в близком будущем суд узаконит мое опекунство. Забудем, однако, Долорес Гейз, так называемую судебную терминологию — терминологию, находящую рациональным определение: „развратное и любострастное сожительство“. Я вовсе не преступный сексуальный психопат, позволяющий себе непристойные вольности с ребенком.
Растлением занимался Чарли Хольмс; я же занимаюсь растением, детским растением, требующим особого ухода: обрати внимание на тонкое различие между обоими терминами. Я твой папочка, Ло.»

Так о чем же роман? Разве о педофиле?
Трогательные, проникновенные строки о любви Гумберта к Лолите. - Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ло-ли-та: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по нёбу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ло. Ли. Та.

Разве не напоминает это что-то уже слышанное, по интонации, глубине, силе эмоций как  в Песне Песней??
«Мирровый пучок - возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.  Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских. О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные. О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас – зелень». О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника;  живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои - как два козленка, двойни серны;  шея твоя - как столп из слоновой кости; глаза твои - озерки Есевонские, что у ворот Батраббима; нос твой - башня Ливанская, обращенная к Дамаску; – Песня Песней.

Нигде я не читал и не слышал, чтобы Песнь Песней о царе Соломоне и Суламит в Ветхом Завете обвинили бы в пропаганде педофилии. А истории про Данте, Петрарку – разве они вызывают возмущение читателей? Также я не искал и не возникло в интернете даже намека на то, чтобы «Суламифь» А.Куприна вызвала в свое время у современников ажиотаж. Но ведь это тоже девочка 13 лет.

Так в чем скандальность «Лолиты»? Ведь возможно Гумберт предстает многим как просто сексуально больной маньяк, упоминание о Лолите и Гумберте скорее всего у многих вызовет ту же скабрезную усмешку, хотя сомневаюсь, что они прочитали «Лолиту» целиком.

Сложное ощущение после чтения книги мне кажется неизбежным. Я пытался анализировать первопричину этих ощущений, и что-то мне подсказывает, что эти эмоции возникают при осознании внутреннего противоречия между тем якобы чистым и светлым чувством Любви Гумберта и его поведением с Лолитой.
Как бы мы не симпатизировали Гумберту, как бы не сопереживали его мучительным размышлениям о своих эмоциях, как бы мы не верили слова Гумберта о том, что «он не солдат-насильник» и не мерзавец, но так или иначе будем вынуждены признать, что что-то не складывается в этом союзе Гумберт-Лолита, есть осознание неестественности. Поэтому Набоков и говорит: «Гумберт Гумберт — пустой и жестокий негодяй. Отношения Гумберта Гумберта с Лолитой являются глубоко аморальными по мнению самого Гумберта. Ему это важно».
Так ли искренен Набоков, называя Гумберта пустым и жестким негодяем – нам не известно. И скорее всего вдумчивый читатель не назовет Гумберта таким, возможны другие эпитеты, раскрывающие наше отношение к Гумберту. Трагичность его личности несомненна. Тут, конечно, можно было бы говорить о слабости характера, об отсутствии воли героя романа, о том, что, рассуждая о законах штатов, об ответственности, он потакает своим тайным желаниям, и этот конфликт между осознаваемой порочностью своих эмоций и поступками создает основу трагедии в сюжете. Да, он выдуманный персонаж, выдуманы его страдания, многогранность личности, привлекательность и обаяние. Но для нас он существует. И обладает несомненным «феноменом Гумберта – великого грешника с нежным сердцем».

Впрочем – я готов дать Гумберту и другие эпитеты: сомневающийся и терзающий себя интроверт, психологический садо-мазохист, психоневротик, маньяк, параноидальный шизофреник. Может кому-то эти определения и покажутся правильными?

Заметьте, что в романе нет ни одного достойного героя. Гумберт единственный. Остальные – пошленький фон. И даже Лолита – это просто 12-14-летняя девочка. Нимфетка.
Кстати – что такое «нимфетка»? Набоков описывает внешние признаки словами Гумберта:
«В возрастных пределах между девятью и четырнадцатью годами встречаются девочки, которые для некоторых очарованных странников, вдвое или во много раз старше них, обнаруживают истинную свою сущность - сущность не человеческую, а нимфическую (то есть демонскую); и этих маленьких избранниц я предлагаю именовать так: нимфетки...Спрашивается: в этих возрастных пределах все ли девочки - нимфетки? Разумеется, нет. Иначе мы... нимфолепты, давно сошли бы с ума. Но и красота тоже не служит критерием, между тем как вульгарность (или хотя бы то, что зовётся вульгарностью в той или другой среде) не исключает... присутствия тех таинственных черт...которые отличают нимфетку от сверстниц, несравненно более зависящих от пространственного мира единовременных явлений, чем от невесомого острова завороженного времени, где Лолита играет с ей подобными. Внутри тех же возрастных границ число настоящих нимфеток гораздо меньше числа некрасивых или просто "миленьких", или даже "смазливых", но вполне заурядных, пухленьких, мешковатых, холоднокожих, человечьих по своей природе девочек, с круглыми животиками, с косичками, таких, которые могут или не могут потом превратиться в красивых, как говорится, женщин (посмотрите-ка на иную гадкую пышечку в чёрных чулках и белой шляпке, перевоплощающуюся в дивную звезду экрана). Если попросить нормального человека отметить самую хорошенькую на групповом снимке школьниц или гэрл-скаутов, он не всегда ткнёт в нимфетку. Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей... дабы узнать сразу по неизъяснимым приметам... маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти".

Вот как бы характеристика есть, литературная, с трудноуловимыми намеками больше на внешность и модель поведения. Стало ли нам более понятно содержание выражения «нимфетка» после прочтения текста? Ведь в этих словах больше намеков, полутонов. Они устремлены на эмоции так называемого «нимфолепта» при взгляде на «нимфолетку». Но сам обьект остается в тени. Так что же такое «нимфолетка»? Скажем так – это в детском организме девочки-подростка великая Природа, неумолимо толкающая любой организм к совокуплению и продолжению рода, медленно входит в физическое развитие и психологию, и постепенно выталкивает ребенка, и на это место приходит самка, незаметно, отвоевывая все больше пространства, которая все больше и сильнее направляет внутренние силы на поступки, связанные с реализацией этого могущественного зова Природы сближаться с противоположным полом и в конце концов прийти к физической близости. О, как много слов сказано об этом странном чувстве, этой волне эмоций молодого организма, направленных по сути на одно: продолжение Жизни. Да, соглашусь, это будоражит весь организм. Это может быть впечатлением на всю жизнь. Но все же большей иллюзии чем Любовь нет.

Итак, Лолита – «нимфетка», подросток. Что в ней есть? Она самка. А по тексту романа – рядовая личность, даже более – отражение «пошлости» своей матери Шарлотты, вот даже имена их похожи – Лолита-Шарлота. Что-то в этом есть. Это ведь о Шарлотте - "...вообще же говоря, ее раскрытие души оказалось столь же мало интересно, как было бы вскрытие ее тела. Никогда не видал я более здоровой женщины - несмотря на диетические голодовки".
 
Да, трагично выглядит сцена, когда Гумберт, приехав к Лолите домой, слышит, что она его никогда не любила, что единственной ее любовью был Куильти, и вот к нему бы она вернулась. Помните – «Он, оказывается, был единственный мужчина, которого она безумно любила. Позволь — а я — я был, конечно, не в счет?
Некоторое время она смотрела на меня, будто только сейчас осознав неслыханный и, пожалуй, довольно нудный, сложный и никому не нужный факт, что сидевший рядом с ней сорокалетний, чуждый всему, худой, нарядный, хрупкий, слабого здоровья джентльмен в бархатном пиджаке когда-то знал и боготворил каждую пору, каждый зачаточный волосок ее детского тела. В ее бледно-серых глазах, за раскосыми стеклами незнакомых очков, наш бедненький роман был на мгновение отражен, взвешен и отвергнут, как скучный вечер в гостях, как в пасмурный день пикник, на который явились только самые неинтересные люди, как надоевшее упражнение, как корка засохшей грязи, приставшей к ее детству».

Вспомните – Лолита пропала из больницы. Для меня было загадкой, как это произошло, кто ее похитил или забрал. И сквозь некоторые фразы Лолиты и Куильти вдруг приходит понимание, что Лолита во время путешествия с Гумбертом созванивалась с Куильти, с этим теннисистом с площадки, которому принадлежало ранчо, где Лолита проводила с ними время.
Что же это было? Как это оценить?
А может и не стоит заниматься обьяснением поступков молодой самки? Признаем – молодая девушка самка по природе, какие еще критерии нужны для ее понимания? В чем трагедия Лолиты?
В романе после убийства Куильти Гумберт, безразличный, успокоенный, вялый, отрешенный от действительности едет на машине, сворачивает с шоссе и, сильно подскочив два-три раза, взъезжает вверх по травянистому склону. «И покуда я ждал, чтобы они (полицейские) взбежали ко мне на высокий скат, я вызвал в воображении последний мираж, образ, полный изумления и безнадежности. Когда я подошел к ласковой пропасти, до меня донеслось оттуда мелодическое сочетание звуков, поднимавшееся, как пар, над горнопромышленным городком, который лежал у моих ног в складке долины. И вдруг я понял, что все эти звуки принадлежат к одному роду и что никаких других звуков, кроме них, не поднимается с улиц прозрачного городка. Читатель! Мелодия, которую я слышал, составлялась из звуков играющих детей, только из них, и столь хрустален был воздух, что в мреющем слиянии голосов, и величественных и миниатюрных, отрешенных и вместе с тем волшебно близких, прямодушных и дивно загадочных, слух иногда различал как бы высвободившийся, почти членораздельный взрыв светлого смеха, или бряк лапты, или грохоток игрушечной тележки, но все находилось слишком далеко внизу, чтобы глаз мог заметить какое-либо движение на тонко вытравленных по меди улицах. Стоя на высоком скате, я не мог наслушаться этой музыкальной вибрации, этих вспышек отдельных возгласов на фоне ровного рокотания, и тогда-то мне стало ясно, что пронзительно-безнадежный ужас состоит не в том, что Лолиты нет рядом со мной, а в том, что голоса ее нет в этом хоре.»
И как говорит Гумберт, это его история, к которой «пристали кусочки костного мозга, на ней запеклась кровь, на нее садятся красивые ярко-изумрудные мухи. На том или другом завороте я чувствую, как мое склизкое «я» ускользает от меня, уходя в такие глубокие и темные воды, что не хочется туда соваться».

Трагичность эпизода и признание Гумбертом внутренней катастрофы. Любовь, порочная, греховная, животная, мерзкая, и при этом глубочайшие душевные переживания, и сила чувства. Грех, влекущий своей неповторимостью сопутствующих эмоций, что-то примитивно-подобное есть у Дориана Грея. Трагедия осознанного порока. Гумберт живет в пороке, он (наверное, как и Набоков) не представляет себе настоящей Любви без мучений и сомнений и штамп пошлости стандартных отношений убивает Любовь.
Лолита – это Бабочка, Набоковская бабочка. К ней ни в коем случае нельзя прикасаться грубо, любое усилие, давление ломает хрупкие крылья, перепонки, члены, лапки и лучшее, что может посторонний наблюдатель – это не ловить ее в сачок и дать лететь свободно, оставаясь красивым созданием природы, радующим глаз эстета.
Гумберт, по собственному признанию, убил в Лолите способность чувствовать Любовь.
И может поэтому Лолита говорит о любви к Куильти, что, по его признанию, он оказался импотентом и не смог насладиться телом Лолиты?

ЛОЛИТА И ФРЕЙД

Да, точнее было бы спросить – Набоков и Фрейд. Набоков презрительно относился к идеям Фрейда и называл его теорию шаманством. Можно было бы также сказать, что Набоков претендовал на уникальность своего мировоззрения и никогда не признавал влияния других авторов, ученых на свое творчество. Он отрицал Фрейда, отрицал влияние Достоевского. Отрицал философию, идеи многих авторов. Не было в русской литературе писателя столь беспощадного в своих литературных суждениях, как Владимир Набоков.
В набоковский "чёрный список" попали авторы самые разные: Достоевский, Бальзак, Фрейд, Сартр, Цвейг, Фолкнер, Хемингуэй, Т. Манн, Голсуорси, Элиот, Э. Паунд, Дж. Конрад, Горький, Шолохов, Пастернак... Для Набокова почти все они являются представителями так называемой литературы Больших Идей, для борьбы с которой на страницах своих книг и в публичных выступлениях он никогда не жалел сил.
Набоков – самоуверенный, аррогантный, т.е. надменный, самонадеянный, признающий только свои литературные идеи, для него мир Высоких идей не существовал. Барственость, пожалуй – кичливость, высокомерие, гордыня, амбициозность, спесивость, гонор. Все эти эпитеты, вроде нелестные, могут подойти Набокову. Но Набокову – Великому писателю 20 века. И это правда.
Об этом позже. А сейчас о Фрейде и Набокове.
Роман «Лолита» - идеальное отображение в великой Набоковской литературе идей Фрейда. Вспомните Аннабелу. Это трогательное и чувственное описание первых чувств.
«Нежность и уязвимость молодых зверьков возбуждали в обоих нас то же острое страдание. Внезапно мы оказались влюбленными друг в дружку — безумно, неуклюже, бесстыдно, мучительно; я бы добавил — безнадежно, ибо наше неистовое стремление ко взаимному обладанию могло бы быть утолено только, если бы каждый из нас в самом деле впитал и усвоил каждую частицу тела и души другого; между тем мы даже не могли найти места, где бы совокупиться, как без труда находят дети трущоб. После одного неудавшегося ночного свидания у нее в саду (о чем в следующей главке) единственное, что нам было разрешено, в смысле встреч, — это лежать в досягаемости взрослых, зрительной, если не слуховой, на той части пляжа, где было всего больше народу. Там, на мягком песке, в нескольких шагах от старших, мы валялись все утро в оцепенелом исступлении любовной муки и пользовались всяким благословенным изъяном в ткани времени и пространства, чтобы притронуться друг к дружке: ее рука, сквозь песок, подползала ко мне, придвигалась все ближе, переставляя узкие загорелые пальцы, а затем ее перламутровое колено отправлялось в то же длинное, осторожное путешествие; иногда случайный вал, сооруженный другими детьми помоложе, служил нам прикрытием для беглого соленого поцелуя; эти несовершенные соприкосновения доводили наши здоровые и неопытные тела до такой степени раздражения, что даже прохлада голубой воды, под которой мы продолжали преследовать свою цель, не могла нас успокоить.
Когда стараюсь разобраться в былых желаниях, намерениях, действиях, я поддаюсь некоему обратному воображению, питающему аналитическую способность возможностями безграничными, так что всякий представляющийся мне прошлый путь делится без конца на развилины в одуряюще сложной перспективе памяти. Я уверен все же, что волшебным и роковым образом Лолита началась с Аннабеллы.
Знаю и то, что смерть Аннабеллы закрепила неудовлетворенность того бредового лета и сделалась препятствием для всякой другой любви в течение холодных лет моей юности. Духовное и телесное сливалось в нашей любви в такой совершенной мере, какая и не снилась нынешним на все просто смотрящим подросткам с их нехитрыми чувствами и штампованными мозгами.
Я приберег к концу рассказа об Аннабелле описание нашего плачевного первого свидания. Однажды поздно вечером ей удалось обмануть злостную бдительность родителей. В рощице нервных, тонколистых мимоз, позади виллы, мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены. В темноте, сквозь нежные деревца виднелись арабески освещенных окон виллы — которые теперь, слегка подправленные цветными чернилами чувствительной памяти, я сравнил бы с игральными картами (отчасти, может быть, потому, что неприятель играл там в бридж). Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку уха. Россыпь звезд бледно горела над нами промеж силуэтов удлиненных листьев: эта отзывчивая бездна казалась столь же обнаженной, как была она под своим легким платьицем. На фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние. Ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, чего искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности — не то боль, не то наслаждение — появилось на ее детском лице. Сидя чуть выше меня, она в одинокой своей неге тянулась к моим губам, причем голова ее склонялась сонным, томным движением, которое было почти страдальческим, а ее голые коленки ловили, сжимали мою кисть, и снова слабели. Ее дрожащий рот, кривясь от горечи таинственного зелья, с легким придыханием приближался к моему лицу. Она старалась унять боль любви тем, что резко терла свои сухие губы о мои, но вдруг отклонялась с порывистым взмахом кудрей, а затем опять сумрачно льнула и позволяла мне питаться ее раскрытыми устами, меж тем как я, великодушно готовый ей подарить все — мое сердце, горло, внутренности, — давал ей держать в неловком кулачке скипетр моей страсти.
Помню запах какой-то пудры — которую она, кажется, крала у испанской горничной матери — сладковатый, дешевый, мускусный душок; он сливался с ее собственным бисквитным запахом, и внезапно чаша моих чувств наполнилась до краев; неожиданная суматоха под ближним кустом помешала им перелиться. Мы застыли и с болезненным содроганием в жилах прислушались к шуму, произведенному, вероятно, всего лишь охотившейся кошкой. Но одновременно, увы, со стороны дома раздался голос госпожи Ли, звавший дочь с дико нарастающими перекатами, и доктор Купер тяжело прохромал с веранды в сад. Но эта мимозовая заросль, туман звезд, озноб, огонь, медовая роса и моя мука остались со мной, и эта девочка с наглаженными морем ногами и пламенным языком с той поры преследовала меня неотвязно — покуда наконец двадцать четыре года спустя я не рассеял наваждения, воскресив ее в другой.»
Итак – чувство высшего наслаждения Гумберт получил не от обладания Аннабелой, а от ожидания, предвкушения близости. И это ощущение пронес через всю свою жизнь. С Аннабелой их души слились в порыве желания, и это было счастье.
С точки зрения Фрейда формирование такого опыта сексуальной жизни означает, что человек подсознательно или сознательно понимает, когда было счастье утоления голода (ведь Фрейд прозаически сравнивает желание секса с чувством голода, насытился – и нет желания), эта планка понимания остается на всю жизнь. И когда человек в своей жизни не получает сексуального или аналогичного удовлетворения, то возвращается к тем способам, формам поведения в сексе и отношениях, которые ему известны от прежней жизни. Регрессия. Можно назвать стереотипом идеала в отношениях. Человек к нему стремиться. Суррогат подобного ему не интересен, он не может насытиться. Поэтому Гумберт говорит, что секс его не интересует. Его попытки заменить Аннабелу сексуальными партнершами-нимфетками успеха не приносят. И к Лолите он стремился, пытаясь слиться душой, но постоянно преступал черту, где следовало остановиться, подменяя духовную близость физической. И каждый раз испытывал чувство краха. И ощущал себя зависимым, как собачка, трущаяся о ногу хозяина.
Образ Гумберта как обьекта для Лолиты – настолько стандартен по Фрейдовской литературе, что странно даже говорить об этом. В период полового созревания девушка-мальчик бессознательно выбирают обьект своих эмоций, и отец, или пусть даже отчим, это, кстати, освобождает от нких нравственных тормозов, будет идеальным обьектом, нисколько не связанным с понятием «Любовь».
И даже эта сильная, эмоциональная сцена, когда Лолита перед отьездом в лагерь вдруг бежит из машины на второй этаж и нежно, с чувство прыгает на руки Гумберта и целует его, не должна помешать понять истинную причину и мотив такого поведения Лолиты. Кстати – эта сцена замечательно показана в фильме «Лолита», весь шквал эмоций Гумберта передан изумительно, не побоюсь этого слова, фильм очень хорош, игра героев выверена и передана с удивительной точностью по настроению романа, это Гумберт – Джереми Айронс, Лолита – Доминик Суэйн, Клэр Куильти – Френк Лангелла, Шарлотта Хэйз (Грэйс)– Мелани Гриффит. Не поленитесь, посмотрите. Это, конечно, кинематограф, но настроение, особенно с музыкой Эннио Морриконе ( вспомните музыку к фильму «Однажды в Америке», та же волнительная трагичность в настроении). Гумберт – в фильме великолепен.
Душа Лолиты – а была ли душа? И так ли это важно для самого состояния чувства Любви, которое владело Гумбертом? Ведь для Набокова важен Гумберт, его переживания и его Личность. И именно здесь кроется тайна, почему Набоков не любил Достоевского.

НАБОКОВ И ДОСТОЕВСКИЙ
Со своейственной Набокову самоуверенностью он язвительно относился к Достоевскому. Для Набокова Достоевский - "трескучий журналист", "великий правдоискатель, гениальный исследователь больной человеческой души, но при этом не большой художник в том смысле, в каком Толстой, Пушкин и Чехов - великие художники. Набоков говорит - у меня и в мыслях нет рассуждать о мрачных блужданиях Достоевского среди извращений и безумств. Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днём горит лампа. Характерное набоковское изобретение - контаминация имён Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского - "Толстоевский". Проповедь специфического русского варианта христианского учения, то есть, для Набокова, ненавистных ему "больших идей", не приемлема. Набоков считает такие произведения дидактическими, т.е. не имеющими художественной цености, это как бы статьи в газетке, пошленько проповедующие «великие идеи», не способные внести что-либо новое в художественный мир и повлиять на читателя. Журналистский «треск» пустых фраз.
Набоков говорит с иронией и насмешкой о «больших идеях», как обьекте творчества писателя. Ему не интересны отношения «Личность-Общество-Христос», он их видит слишком широко употребляемыми и общеизвестными, а потому скорее пошленькими. Его интересует только отношение « Я –Я».
При этом Набоков как и Достоевский сюжет для «Лолиты» взял из криминальной хроники. При этом грех Гумберта с Лолитой напоминает грех Ставрогина с малолетней девочкой в «Бесах».
Сам Достоевский об этом говорил: «Отнять жизнь - это ужасно, но отнять веру в красоту любви -еще более страшное преступление».
Так не говорит ли Набоков о том же, что и Достоевский, но только иными словами и образами? Гумберт спрашивает Лолиту, простит ли она его за то, что он сделал. А что он сделал? Убил в Лолите Любовь, возможность и способность любить. И поэтому ее голос не слышен в многоголосии детских голосов.
И как не признать, что на страницах исповеди Гумберта перед нами разворачивается трагедия, равная по накалу страстей разве что знаменитым романам Достоевского.
Так близок ли Набоков Достоевскому? И хоть сам Набоков говорит, что "Лолита" вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали, но моральность «Лолиты» очевидна. Мучения Гумберта заставляют испытывать мучительное чувство читателя.
И все-таки, Достоевский – гениальный писатель, Набоков – великий писатель. И пусть разница в этих понятиях останется неким секретом, понятным только самому читателю.

НАБОКОВ И ФИЛОСОФИЯ
Если вспомнить Гегеля, что философия – это познание окружающего мира через понятия, то есть или нет философия в романе Набокова, говорить остерегусь. Итак, для Набокова есть только связка «Личность Я – Личность Я». Только через призму мучительного познания своего собственного Я достигается некая цель. А может цели и нет? Может, по Набокову, собственное Я настолько глубоко и многогранно, что познать его невозможно, или, что еще страшнее, в этом Я, в этом конгломерате страстей, желаний, чувств, ощущений и мыслей кроются такие демоны, что лучше не пытаться вскрывать свою душу, иначе это приведет к краху?
Ведь что такое Христос извне? Это нравственный закон, человеческая душа не в силах ставить себе ограничения, она эгоистична, и нарушит любые правила, даже и осознаваемые ею. И Гумберт в этом постоянном диалоге сам с собой, т.е. Гумберт- Гумберт, как и называл его Набоков, не может преодолеть собственного эгоизма, в какие бы красивые слова он не «одел» оправдательные мотивы.

МИСТЕР КУ. КЛЭР КУИЛЬТИ

Разные критики по-разному характеризуют этого героя Набокова. И антипод Гумберта, и еще что-то похожее. Но так ли это? Мастерски, вкусно, изящно, сочно, образно, кроваво и чувственно описанная сцена убийства Куильти Набоковым – что это? И кто же он – этот Куилти в романе? Для себя лично я пришел к выводу, что Куильти – это Гумберт с воплощением всех пошлых, бесчувственных, животных признаков. Во время стрельбы Куильти ведет странный, абстактный разговор с Гумбертом, иронично, абстактно как бы рассуждая о разных вещах.
Гумберт не Куильти убил за Лолиту, Гумберт в Куильти убивал саомого себя – пошлого, извращенного, циничного, похотливого. Гумберт убил Гумберта.
Поэтому к нему пришло спокойствие. Он таким и умер в тюрьме.

В романе есть еще достойные персонажи, Валерия с Таксовичем, Рита, другие.

Но мне хочется закончить заметки другими словами. Словами Гумберта:
«Я любил тебя. Я был пятиногим чудовищем, но я любил тебя. Я был жесток, низок, все что угодно, mais je t'aimais, je t'aimais! И бывали минуты, когда я знал, что именно ты чувствуешь, и неимоверно страдал от этого, детеныш мой, Лолиточка моя, храбрая Долли Скиллер…
…и вот она была передо мной, уже потрепанная, с уже не детскими вспухшими жилами на узких руках, с гусиными пупырышками на бледной коже предплечьев, с неёмкими «обезьяньими» ушами, с небритыми подмышками, вот она полулежала передо мной (моя Лолита!), безнадежно увядшая в семнадцать лет, с этим младенцем в ней, уже мечтающим стать, небось, большим заправилой и выйти в отставку в 2020-ом году, — и я глядел, и не мог наглядеться, и знал — столь же твердо, как то, что умру, — что я люблю ее больше всего, что когда-либо видел или мог вообразить на этом свете, или мечтал увидеть на том. От нее оставалось лишь легчайшее фиалковое веяние, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом; эхо на краю красного оврага, с далеким лесом под белесым небом, с бурыми листьями, запрудившими ручей, с одним последним сверчком в сухом бурьяне… Но, слава Богу, я боготворил не только эхо. Грех, который я, бывало, лелеял в спутанных лозах сердца, mon grand p;ch; radieux, сократился до своей сущности: до бесплодного и эгоистического порока; и его-то я вычеркивал и проклинал».

Гумберт, великий грешник с нежным сердцем, измученный своими сомнениями, переживший великую Любовь, в его словах больше нежности и Жизни, чем в большинстве героев современной литературы.
 Незабываемый Гумберт.