Экзамен по философии

Экзамен по философии приятнее сдавать во время дождя.
Что знали об этом Гераклит и Маркс?
Особенно приятно, если успел промокнуть,
а в аудитории еще плавает вчерашняя жара.
Шуршащий заоконный свет
весь состоит из отражений.
Мокрая рубашка ближе к телу.
Понимаешь, насколько уютнее,
если свет направлен снизу –
это беззвучно пляшет память
о тысячелетиях лучин и костров,
которые никогда не светили сверху вниз.
Восьмидесятые:
мы все еще
в средневековье.
Философия все еще служанка пустословия,
а партия – наш внешний ум, а также честь и совесть.
Слева Маша – девушка-тюльпень:
напоминает и пень, и тюльпан одновременно,
особенно в профиль.
Вот, встала.
Краска вдруг сошла с лица, --
веснушчата, как рассыпанный изюм, --
а лицо как отпечаток на Туринской плащанице.
Но вся она – ожившая музыка форм.
Прошла мимо извивающейся походкой
словно две платоновские идеи пиявок,
левая и правая,
играя, откололись от вселенского эфира
и воплотились в ее ногах:
четверка обеспечена
Восьмидесятые.
Родная страна
всемерно повышает наш материальный и культурный уровень
(в конспекте – матыкультур),
действуя так же,
как жена Одиссея ткала ковер:
днем ткала, а ночью распускала,
и за двадцать лет не продвинулась ни капли.
Восьмидесятые.
Ты ползешь по любимой стране,
как блоха по задней половине разрезанной лошади Мюнхаузена:
повернешь в одну сторону – там льется кровь,
там алые паруса разорванных легких;
направишься в другую –
там, увы, огромная задница.
И другого выбора нет.
Но ты видишь все это,
ты мыслишь иначе,
ergo, существуешь иначе…
Мир состоит из материи звуков:
стеклянный шорох дождя,
влажный, словно мочалка, шорох листьев,
бугристый гул голосов за приоткрытой дверью,
и беззвучно поют облетающие бело-розовые свечи каштанов,
а срезанные тюльпаны
все шире раскрывают красные пасти,
стараясь не думать о мусорном ведре.
И есть нечто пушкинское
в бакенбардах пыли,
свисающих в углах под потолком --
это мир, которого больше нет,
которого больше никогда не будет.