Петр боровиков память о ком не помнили поэты

"Вестник" #8(215), 13 апреля 1999

Петр БОРОВИКОВ

СТИХИ


30-летний Петр Боровиков живет в Смоленске. Окончил исторический факультет Смоленского педагогического университета. Предлагаемая подборка - одна из первых публикаций поэта.
 


           СТРОФЫ У ОКНА
   
       Осмысленную речь здесь понимают единицы.
                Х.Макдиамирд
   
              I.
   
    Литература, в сущности, есть пьянство,
    от одиночества и внутренних истерик.
    Нас окружают замкнутость пространства
    и шелуха искусственных мистерий,
    венозный мрамор, золото и глина,
    сады, фонтаны, битые скульптуры,
    и продолжая перечень сей длинный,
    я обнажаю скарб литературы.
    Влезая в бочку Диогена, мифом
    становишься ты сам. Но понапрасну
    тащить слова к подножию Парнаса
    и сверху выглядеть измученным Сизифом.
   
            II.
   
    Сидя в академической берлоге,
    смотря в окно на голубей пузатых,
    душа стремится в райские чертоги
    от мишуры эпитетов предвзятых,
    стремится сбросить кавардак прогресса
    (который держится на глиняных глаголах)
    и шелестящий зуд бульварной прессы
    с сенсациями старых протоколов.
    В бумажном царстве осень, кляуз лужи.
    Рачителей стихов грызня и давка.
    Им равнодушно черкают поправки
    сермяжных строк критические мужи.
   
               III.
   
    Все чепуха. Сплошное верхоглядство.
    Скольжение в пределах алфавита.
    Поэзию там превращают в б--дство
    с гримасой простодушной неофитов.
    И, как портной в глухой ночи, кроящий
    стежком стишка, сшивая слог небрежный,
    безвестный "плет" на "рощи, кущи, чащи",
    как марлю рвет порфиру лиры нежной.
    Чудовищно, какие звуки, право,
    шипящие - змеиные укусы.
    Тут даже дело, впрочем, не во нравах,
    а, вероятно, в выборе и вкусе.

                IV.
   
    А выбор прост: просторы дразнят челядь.
    И я не вижу ничего плохого
    в том, что, читая в юности "Что делать?",
    я крепко спал, как миссис Лопухова.
    Мне снилось разное под шелесты акаций:
    то лес, то луг, то грязь взрыхленной пашни,
    уступы лестниц Вавилонской башни,
    в развалинах библейских декораций.
    Но что касается абстракций сновидений,
    "пейзаж с луной", багровый бор, зловещий.
    В рассветной лихорадке озарений
    они порой имеют смысл вещий.
   
                V.
   
    "Нетрезвый вечер. Разговор о Джойсе.
    О музыке, о вечном неизбежном.
    Блондинка, промелькнувшая в ролс-ройсе,
    и старый театр в обмороке снежном".
    И сны, как зимы, мечутся по кругу
    слепых ночей. И лай собак в мотеле.
    И снова утро, снова сон не в руку.
    И, в полутьме присев на край постели,
    чего-то ждешь. Когда же снег покроет
    неровность крыш и стен кривых оплошность.
    Так и живешь, оправдывая пошлость,
    светящихся в поземке новостроек.
   
                VI.
   
    Нас поглотил размах архитектуры -
    контраст, нюанс. С каким-то странным чувством
    мы потеряли слух к литературе,
    сроднившись с безголосием в искусстве.
    Кто пишет охрой, маслом, акварелью,
    простым карандашом, гуашью, тушью.
    Но даже в небе, созданном пастелью,
    есть ощущенье приступа удушья.
    Нельзя достигнуть в красках безъязыких
    торжественности пейзажных звуков,
    как вдруг возможно от чернильных букв
    расслышать речь, в каракулях безликих.

                VII.
   
    Певцы не боги, звуками благими
    срывая голоса на верхней ноте,
    укрывшись переплетами тугими,
    уходят в тень храпящих библиотек.
    Заката красный маятник лениво
    раскачивает вздутые фигуры
    гигантских туч. И ночь неторопливо
    рядит печалью скарб литературы.
    Кружит метель. Не слышен звон бокалов,
    и вереница душ летит на запад,
    и в воздухе кромешно пьяный запах
    еловых веток спирта и тюльпанов.
   
                VIII.
   
    Я проживу, лелея эту местность
    с сапожным грохотом и выщербленным Спасом,
    и на заре опохмелившись квасом,
    я буду славить русскую словесность.
    Хвала чернилам и дороговизне
    прекрасных слов. Скрипи настырный стержень,
    но жаль, что я насилию подвержен
    со стороны бездарной прозы жизни.
    И с каждым вдохом становясь свободней,
    встряхнувши прах обманчивых идиллий,
    как Алигьери, в сумрак преисподней
    я сделал шаг, но где же ты, Вергилий?
   
   
                БЕЗ НАЗВАНИЯ
   
    Блаженный сумрак в лунных ризах
    скрывает улиц злых изъяны,
    и робким ветром на карнизах
    играет фуги Себастьяна.
    В разбитом зеркале не чает
    души недобрая примета.
    Дождями август предвещает
    кончину северного лета.
   
    Пион лысеющий, сутулясь,
    кивает мокрым эполетом,
    и фонари горят вдоль улиц
    трагично - вызубренным светом.
    За черной тюлью полночь прячет:
    твои глаза, прическу, руки
    и девочку, что тихо плачет
    с лицом уродливым старухи.
   
    Сквозняк. Оплывшие колонны
    свечей коптят сырые стены,
    мерцают в воздухе холодном
    харит волнующие тени.
    Не беспокоя город сонный
    в ночном божественном концерте,
    они приходят в царство комнат,
    уснувших в каменном бессмертье,
    
    приходят в дом, где скатерть в крошках,
    с геранью бледной подоконник,
    где спит старик с облезлой кошкой,
    той странной девочки поклонник.
    И звонко песня расставанья
    слетит со струн кифары Феба,
    в которой вечное скитанье
    нам суждено в пустыне неба.
    
    Там, в вышине за серой сажей
    осенних туч однообразных,
    пожалуй, после смерти нашей
    с тобой мы свидимся не сразу,
    плывя в лазурь все дальше, дальше,
    от облаков на снег похожих,
    я буду там немного раньше,
    чем ты, чем тот в окне прохожий,
    
    там за окном, средь улиц старых,
    где лето кончилось внезапно,
    мне роза губ твоих усталых
    шептало долгое "д о з а в т р а".
    Шуршанье листьев превратилось
    в какой-то бред немногословный,
    и сердце вдруг остановилось
    в час ночи ровно...
   
   
                FLATUS VOCIS
              (Колебание голоса)
   
    Прячется солнце в рыжие чащи,
             не настоящим
             кажется день.
    Мысли о смерти осенью чаще
             с листьями тащут
               мокрую тень.
    В сумрак коричневый дальше и выше
               пагодной нишей,
               в елей собор
    разноголосьем льется на крыши
               в заросли вишен
               ангелов хор.
    Розовый штрифель в воздухе тощем
               ветер полощет,
               на волосок
    жизнь задержалась, может быть, проще
               в вымокшей роще
               пулю в висок.
    Добрая нимфа в белом наряде.
               Свадьбы в Элладе.
               Милый Эрос!
    Разве, погибнуть не сладко ли ради
               локона, пряди
               светлых волос?
    Разве, страдание - признак бессилья? -
               в сломанных крыльях
               нет красоты.
    Разве любовь в нас слабее насилья? -
               грустно спросил я
                у пустоты.
    Ржавые листья, серая морось.
                Времени скорость.
                Отблеск зари.
    Только норд-вестью щемящею в голость
                местности голос
                плачет внутри.
    Что ж, расставаться надо без злости,
                там на погосте
                вправе ветра
    шапки срывать, раздавая по горсти.
                Если мы гости,
                значит, пора,
    в ночь уходить, наглотавшись лекарства
                годы-коварство.
                Где ты, обрыв? -
    крикнем без боли, шагнувши в пространство
                вечного царства,
                дверь приоткрыв.
    Прикосновение губ или клавиш.
                Что ты прославишь
                в красных гробах?
    Осень на золото не переплавишь,
                но выбираешь:
                свет или прах.
   
   
   
            ОТКРЫТКА ИЗ ВЕЙМАРА
   
    С нервозною лирой больной сезон,
    дряхлеющий парк кроя,
    на бурые стайки слепых ворон
    с перхотью ноября
    слетает с окрестных садов и крыш.
    В мансардах не пыль, но пух.
    И кажется, Ференц, поди услышь,
    туда, где бессилен слух.
    Смеркается. Веймар не даст взаймы:
    ни дней, ни часов, ни лиц.
    Великое герцогство ждет зимы,
    покорно склонившись ниц:
    пред строгим фасадом цветных домов,
    пред бездной глухих небес,
    пред готикой черной своих холмов,
    хранящих тюрингский лес.
    Пернатый смотритель пустых церквей
    стирает крылом витраж.
    И взгляд заставляет запомнить сей
    фахверковый пейзаж.
    Здесь птицы не гости, слетаясь вкруг,
    продрав черепиц рядно,
    у ратуши местной из женских рук,
    воркуя, клюют зерно.
    В коротком видении прошлый век,
    коричневой дранки сплошь.
    Здесь падали розы на мокрый снег
    к ногам молодой Ла Рош.
    Да, Веймар печален, хотя и груб,
    во взоре великих двух.
    Запах горчицы из рыжих труб -
    это немецкий дух.
    Кто знает, быть может, и верно то,
    что варвары дети зим?
    (Снежинки стрясая рукой с пальто.)
    Я не причастен к ним.
    По рекам булыжным оконный свет
    плывет, прогоняя страх,
    и ветер прохожим шуршит вослед:
    "Gut nacht meine menschen. Gut nacht".
   
    P.S. Ночами болит в спине.
    Карман, как всегда, пустой.
    В Москву, вероятно, вернусь к весне.
    Нежно целую. Твой.................
   
   
                ЕВГЕНИЮ
   
    Пришли волненья. Кажется, зима
    идет к концу, и снег лежит халвою,
    вдоль тротуаров. Серые дома
    вдруг выплеснулись розовой волною
    на черные квадраты площадей
    с медузами расколотых ледышек,
    и потеплевший ветер хрипло дышит
    в больные лица суетных людей.
   
    В такую пору - время сожалеть,
    и при свечах, глотая красный вермут,
    февральских дней расплавленную медь
    притягивать к бунтующему нерву.
    Закрыть глаза. Попробовать уснуть,
    вдаваясь телом в горизонт кровати,
    невольно слушать сквозь больную грудь
    сердечный стук в кровавом циферблате.
   
    Еще раз попытаться на свету
    перечитать страницы о разлуке
    влюбленных пар и, поднося ко рту,
    согреть дыханьем мерзнущие руки.
    Так время оставляет позади
    обрывки снов и зимнюю усталость,
    и яркий свет исчезнувшей звезды,
    и зеркала, не знающие старость.
   
    Из дивных грез, в туманах снеговых
    уже любовь с тобой не ищет встречи,
    как говорится, нет уже иных,
    да и других, кто некогда далече
    отсюда стал. Пророчествуешь впрок
    сам для себя в безухую окрестность:
    что март грядет, что ты не одинок,
    что мертвецы любимые воскреснут.
   
    Глаза, слезясь на ощупь, наугад
    скользят в пространстве густо заселенном
    по лицам в окнах, ребрам колоннад,
    по бронзе львов, по дебрям незеленым
    подрезанных столетних тополей,
    не утомляясь холодом и далью.
    Но не находят в сумраке аллей
    знакомый профиль с лондонскою шалью.
   
   
              ИЗ РИГИ В ПИТЕР
                (Элегия)
   
    Я аккуратно отрываю
    календаря листок бумажный.
    Я дни считать не успеваю,
    но это, собственно, не важно.
    Забвенье нам приносит часто
    неописуемую радость.
    Все, кроме слов Екклезиаста,
    аналитическая гадость.
   
    Как безрассудно и нелепо
    мы расстаемся с нашим прошлым.
    И города холодный слепок
    мне кажется безумно пошлым
    в слиянии кирпичных линий
    кривых домов и труб фабричных.
    Как выщипанный хвост павлиний,
    ноябрь на улицах столичных.
   
    Глотая горечь никотина,
    вина бутылку откупорив,
    припоминается картина:
    свет маяка в зеленом море,
    янтарь в прибое отмывая,
    кричали рыжие мальчишки.
    И слушал я, не понимая
    их сказочный язык латышский.
   
    Тебе в Курляндии сосновой
    приснятся розовые горы.
    Друг друга нам не встретить снова
    в толпе у Домского Собора.
    И старика не встретить с тростью,
    неторопливо, по привычке,
    идущего под вечер в гости
    к голубоглазой католичке.
   
    Жаль, далеко отсюда Рига.
    Я вспоминаю в наважденьи,
    как ты сирень с пластинкой Грига
    мне подарила в день рожденья.
    Мечтали мы с тобой полмира
    исколесить и после странствий
    вернуться к Северной Пальмире,
    замкнувшись в узеньком пространстве.
   
    В одной из комнат в коммуналке,
    где пахнет миртом и халвою,
    на Мойке или на Фонтанке
    мы рядом жили бы с Невою.
    И утром пасмурным осенним
    Я бы тебе готовил кофе.
    А в летний зной по воскресеньям,
    гуляя в старом Петергофе,
    я бы смотрел в Английском парке,
    листая прошлых лет страницы,
    как ты идешь аллеей жаркой
    походкою императрицы.
    И в город возвратясь обратно,
    где сам собою занят каждый,
    мы бы сорвали аккуратно
    календаря листок бумажный.
   
   
                * * *
   
    Посмотри, какие тучи,
    словно черные мустанги.
    В голубой небесной круче
    вытанцовывают танго.
    Их копыт тяжелых грохот
    разжигает синь кострами,
    пронося звенящий цокот
    над церковными крестами.
   
    Злое ржанье, запах серы,
    грив сверкающих волокна,
    под оркестр Люцифера
    выбивают с ветром стекла.
    Страх и ужас! Плач и скрежет!
    Туч гнедых шальные взоры
    шаровым раскатом режут
    изумруды косогоров.
   
    Это дьявольское танго,
    каждый видит, каждый слышит.
    Тучи черные мустанги
    пот соленый льют на крыши.
    Где же глас небесных судий,
    чтоб загнать, взбешенных в ясли?
    Так давай молиться будем,
    чтобы свечи не погасли.