Ode To Liberty, Percy Bysshe Shelley

Оды свободе

I.
Затрепетал народ великий вновь,
Метая молнии и грозы над Испанией;
Свобода - между улиц и домов,
Бежит от сердца к сердцу отзвук славный,
Ей небо освещая, и моя душа
Отвергла все оковы прежние с призрением;
Унынье и тревога вылились в слова
И взмыли ввысь средь облаков весенних,
Ища знакомую добычу молодым орлом,
Пока небесный дух не подхватил порывом ветра
И не пронзил его сверкающим лучом,
Живым огнем из дальней сферы светлой.
Где пламенем живым сквозь пустоту,
Он пробивал свой путь и пенными волнами,
Он разбивался о борта навстречу кораблю,
Оставив след из слов из глубины незванной.


II.
Прозрачным светом осветилась ясная луна,
А солнца свет затмил все звезды бездны,
Швырнув их в глубь небес и пестрая земля,
Тот остров, что ласкает океан безбрежный,
Повисла легкой дымкой средь ветров,
Но мир небесный тот все был еще проклятьем
И хаос сбивчивых стихийных его снов,
Являл там худшей силой худшие заклятья.
Там дух зверей и птиц и тварей водяных
Бранились меж собой в остервененье;
Без перемирий и условий их миры,
Грудь раздирали их кормилицы бессменной;
Там в каждом сердце ад и стоном откликался в ней
Там зверь на зверя, люд на люд и черви на червей.



III.
Там человек явился под престолом солнца;
Под знаменем империи своей явил он там себя, 
Затем он приумножил там свое потомство,
Кому дворец иль пирамида, храм или тюрьма,
Для миллионов кто искал там свои ниши;
Народ тот злобный, хитрый иль слепой совсем,
И в этом множестве царило одиночество без крыши
И опасение остаться там ни с чем.
Ну словом тьма жестокая, свирепая, пустая,
И волны лжи незримой тиранией насыщали это дно,
Под тень свою она рабов сгоняла в стаи,
Для них расправив свои крылья широко.
Мятежники, вожди, жрецы питали свои души,
Гоня к себе стада людей со всех сторон;
Там всюду были их глаза и уши,
Пока заветным не были окрашены пятном.




IV.
Обрывистые мысы на лазурных островах,
Холмы на фоне неба, бьющиеся волны;
С счастливыми улыбками на каменных брегах,
На солнце Греции мы грелись благосклонной.
Из зачарованных пещер сквозь сумерки веков,
Нам доносилось музыкой пророческое эхо;
Зерно, оливы, виноградное вино;
Нам диким, непонятным все еще казалось это.
Как яркий цвет подводный украшает дно,
Так мысли еще зрели и цвели в мозгах ребенка;
Как все что есть, что было иль быть еще должно,
Так сны бессмертные лились по венам звонко.
Паросским камнем для дитя немого,
Шептали строки беспрестанные подряд
И на приветливых волнах ласкающего моря,
Неслись законы жизни друг за другом в ряд.


V.
Афины; город словно в сновидение
Возвел серебряные башни из пурпурных скал
Гряды вершин, издевкою для зренья
Великолепной кладкой; синий океан,
Со одна устлал камнями в дальнюю обитель,
Закатными лучами освещая все пути,
Ко входам тайным, где воочию увидел
Кто обитал на царственной груди.
Ветрами опоясанные грозы,
Метали молнии среди незримых сфер;
В гирляндах солнечных огней цвели там розы -
Чудесный вид! Афины твой небесный свет,
В гербах блестящих гордые колонны,
Где воля человека ограненный бриллиант;
Твой дар, твое искусство, твои формы
И вечность исторгающая яд,
На мраморном бессмертии твоем -
Оракул новый и твой самый старый трон.



VI.
На зеркале реки текущей вглубь времен,
Его едва заметный образ призраком гуляет,
Невозмутим в предвечном трепете своем,
Он не исчезнет пока весь себя не явит!
И гласом громовым провидцев и певцов,
От сна взрывными звуками он землю пробуждает 
Из гротов и пещер давно ушедших снов;
(закон сквозь пальцы зрит,гнет потрясенный отступает;)
В крылатых звуках радости, любви и восхищенья,
Парит он где его не ждали и не будут ждать
И время в клочья и завеса прочь с вселенной!
Ручьи и облака лишь океан способен напитать;
Одно лишь солнце небеса все освещают,
Один лишь дух бескрайний сеет хаос и любовь,
И с каждым вздохом здесь восторгом насыщает
Афины, погружая в мир все новых, новых снов.



VII.
И вот он гордый Рим из глубины твоей души,
Волченок вскормленный Кадмийскою вакханкой,
Лишь напитавшим превосходство от ее груди,
Но так и не отвыкшим от той пищи сладкой;
И все деяния беспримерной, жесткой прямоты,
Освещены твоей любовью нежной и бредовой;
В твоей улыбке рядом коротали свои дни;
Святой Камил остался жить а вот Атилий умер строгий.
И лишь когда слезами чистыми ты запятнал мундир
И златом осквернил былую славу,
Ты легким ветром все оставил и простил -
Совет тиранов им прислушаться к тирану;
И Палатин вздыхал от отголосков Ионийских песен;
Ты медлил слышать их и сокрушаясь был не весел.



VIII.
С каких лесов Гирканских или каменных холмов,
Сосновых мысов иль Арктического моря,
С каких недосягаемых, далеких островов,
Ты сокрушался в своем царствии от горя;
Свою науку вразумляя всем волнам, лесам,
Камням пустынным, чтоб из урн Наяд излить,
Печальным эхом свою грусть в напоминанье нам
О знании том, что мы осмелились забыть?
Где были твои дети, где теперь они;
Где слышал Скальдов и увидел что Друидам снилось?
Что если слезы потекут с растрепанной косы
И осушаться тут же - это вздох или слезилось?
Когда из моря выползает к суше старый змей,
Весь мир лишь горсточка изношенных идей.



IX.
Тысячелетие тосковала по тебе земля
И вот коснулся ты своею легкой тенью,
Саксонского Альфреда бледного чела
И множества воителей под крепостною сенью.
Подобно пламенем из бездны темных снов,
Холодным взором увенчал свой гений,
Над бурным морем королей, жрецов, рабов,
Ты небо осветил Италии священной.
На стену двинулась неудержимая волна,
Стихий несметных разбиваясь пеной белой;
Пролилась песнею любовь и красота,
Из глубочайшей глуби духа и вселенной.
Та музыка внушала страх и между тем восторг;
Искусство это не умрет на тлене смертном; 
Все образы тропою в вечный небосвод,
Начертаны от дома вышним жезлом.




X.
Проворная Диана ты стремительней Луны!
В твоем колчане солнечные стрелы,
Кошмарным сном для хищников Земли,
Когда воочию являешь ты свои пределы!
Блистая словно яркий луч сквозь облака,
Ты освещаешь нам пути с рассветом ранним
И для просчетов наших твоя меткая рука,
Пространств далеких увляет свет бескрайний!
Поймал вновь Лютер пробужденные глаза
И вспышкой растворился в тень ее природы
И в отраженье призрачного сна,
Узрел гробницы где все расы и народы.
И вновь поклонятся пред видом королевы,
Провидцы Альбиона в песнях и стихах,
Что не прейдут и будут вечно течь для девы,
Там зрячим духом Мильтон коротал свой час
Он с чьей то ночью свыше наблюдал там чей то сон
И от картин печальных тех был удручен.



XI.
Часы, что жаждут новизны и годы, годы,
Взобрались на вершину с утренней зарей,
Перебирая все надежды и тревоги,
И в том несметном множестве теряя разум свой.
И закричал во весь я дух "Свобода!",
"Я возмущен!", сказало сожаление в ответ,
Смерть побледнев в могиле не ответила ни слова,
Отчаяние губителю - "Спаси меня, мой свет!"
Когда подобно солнцу опоясанный туманом,
Из его света чудного явил нежданно ты себя,
Твои соперники и тут и там по разным странам,
Как тени, ну а мир лишь небо и земля.
И полуночною мечтой на западной волне,
Земные обитатели нетвердою походкой,
По следу молний твоих глаз, к твоей звезде,
Отправились искать чудесные находки...



XII.
О ты, земное небо! и какие же затменья,
Заставят перекрасится в радушные цвета;
Несметные века ты в этой клетке заключенья,
Где кровь разбавлена в слезах зовется красота!
Пока твои светила не отмоют загрязненья,
О, Франция, как эту вакханалию называть,
Рабов, что облачились властью разрушенья,
Семейство в митрах и твой жуткий виноград?
Когда один подобный им, но всех их взятых распрекрасней,
Когда мятежник заполняет свой carte blanche,
Увитый розами и армий строй неясный, 
Как облака меж облаков приют скрывают наш.
Гонимый прошлым тем же, той же хваткой на правах,
Чьи призраки пугают королей в их родовых дворцах.



XIII.
А Англия все спит: но разве не взывали к ней века?
Испания ее зовет теперь трепещущей грозою,
Везувий пробуждает Этну и холодная скала,
Теперь расщеплена в ответ расколотой грядою;
На волнах освещенных Эолийских островов,
Они туда сюда все скачут воя хором дружно,
От Питекусс до Пелоруса и будь таков,
И крик: "Вы, светочи небес, уймитесь, нам  не нужно!"
Смешно ли, ее цепи с золотой резьбой
Рассыпались; Но звенья у Испании из стали,
Пока напильник не стерет всё в пыльный слой
Они два брата близнеца, к одной судьбе престали!
Взывайте к вечности что на престоле точит глаз
На Западе поблекшем от забот и от печалей;
Запечатлейте мысли все что уготовлено для нас!
Не смеет время нам скрывать свои скрижали!



XIV.
Арминий! усыпальницы распахивай врата,
Пусть мертвые твои заступят на заставу,
Пока не возликует его гордая душа
И твой триумф он эпитафией восславит!
И истина прольется сладостным вином -
Король - Германия, что сбита с толку чуждой волей,
Ее убитый дух в тебе живет все так же он...
К чему страшиться, уповать? Ведь ты уже свободный!
И ты, потерянный Эдем, что этот мир знавал,
Теперь цветами ты покрытая пустыня!
Для нас ты эту пустошь прелестью назвал -
Ты вечный остров и зарытая святыня!
О Рим, свою ты кровь в свое ты сердце собери,
И обуздай зверей кто для тебя здесь не забыл,
Как норы рыть и возводить твои дворцы,
Чтоб поклонялись мы тому кем некогда ты был.



XV.
О вы, свободные, вы имя окаянного ЦАРЯ
Стерите в пыль! и начертайте легкою рукою,
Что эти пятна на странице нам змеиная тропа,
Эфиром тонким здесь проложена судьбою,
Через безжизненную пустошь нам указывают путь!
Судья и прорицатель ты услышал это снова;
Пусть меч победный нам разрубит эту муть,
Узлов змеиных гордиевого слова,
Что словно ветки высохшие сухи и слабы,
Но все еще связать их можно вместе вне сомненья,
В секиры, в жезлы, боевые топоры,
Что человечеству внушают страх и восхищенье;
Они отравлены от яда и от семя лжи,
Всего что жизнь толкает нашу к пагубному злу;
Оставь пренебрежение к себе, ведь только ты,
Загнать упрямого червя способен под пяту.



XVI.
О, мудрецы земли, пусть ваши светлые умы,
Зажгут такие лампы в этом темном мире,
Чтоб именем забытым все воспрянули ОТЦЫ
И в ад отправили глумления гордыни,
Бесчестных демонов, чтобы прозревши вновь,
Мы преклонились бы пред истиною зримой;
Чтоб стоя перед троном он нам дал последний кров,
В своем могуществе души непостижимой!
И все слова как облака мерцающей росы,
Хотя и мысль нашу вечно затемняют,
В озерных кляксах голубой небесной мглы,
Пусть неба нам без всяких бледных масок явят.
Пусть хмуриться, сияет, улыбается, блестит,
Пока вся ложь и правда не откроется к услугам,
Пусть пред царем небесным нашим устоит,
Чтоб каждый получил по собственным заслугам!




XVII.
Тот, от кого здесь человек научен побеждать,
От колыбели, на пути земном, до смерти,
Царем он жизни его может увенчать.
О тщетный усилия! И если бы не цепи,
И раб своих тиранов не возвел на трон,
А по высокой воле шел по жизни этой,
Забыв одежду, пропитание и дом!
И сила мысли древом превосходным
В своем зародыше не ведало преград
И пламенный заступник на крылах свободных
Ей, вскрикнув, все потребовал назад -
Свое дитя, кто тьму и свет измерил,
По высоте и глубине все разузнав от тех
Кто ради  благ и знаний здесь любил и верил
И кто со вздохами тащил здесь лямку ради всех;   
Ради чего их дар на тысячу частей он разорвал
И среди этого добра всего одно узнал!



XVIII.
О ты, явись же к нам звездою утренней зеницей
И проведи сквозь глуби темные души,
Как пламя на воздушных колесницах, 
Сквозь облака и на волнах твоей любви, 
Пусть нас коснется твоя мудрость, твоя воля;
Нет, ни тебя, и не ее там больше нет;
Лишь мысль вечная и с нею наша доля
И правда мрачная о жребиях зрелых лет.
Любовь слепа, но равна справедливость;
Свобода! если б таковою ты была...
Надежда! что это, не скажешь ли на милость,
Ты с ними вместе иль отдельно от тебя?
И если б только кровью и слезами,
Могли б твои иль их сокровища купить,
Чем наши слезы в этом случае бы стали? -
Созвучье мрачное - иль быть или не быть!



XIX.
Сквозь глубь пролилась песня для меня,
В могучих звуках растворяя призраки времен, 
И дух ее как дикий лебедь взмахами крыла,
К заре, в туманах грозовых, навстречу мчался он.
Блистая золотом туда, где свет смешался с тьмой,
На этой громогласной и глухой арене,
Пронзил пространство он стрелою громовой,
И все развеял облака на летнем небе.
Как с угасающею ночью гаснет свет свечи,
Как гибнет мотылек с лучами исчезающего дня,
Так моей песни обломались шестерни,
Далеким эхом проливаясь сквозь меня...
Прекрасный гласом он прокладывал пути,
Волнами бурными чрез эти злые воды,
Не слушая шипения вокруг свое главы,
Средь бурных игр человека и природы.
 






Ode To Liberty
Yet, Freedom, yet, thy banner, torn but flying,
Streams like a thunder-storm against the wind.--BYRON.

I.
A glorious people vibrated again
The lightning of the nations: Liberty
From heart to heart, from tower to tower, o'er Spain,
Scattering contagious fire into the sky,
Gleamed. My soul spurned the chains of its dismay,
And in the rapid plumes of song
Clothed itself, sublime and strong;
As a young eagle soars the morning clouds among,
Hovering inverse o'er its accustomed prey;
Till from its station in the Heaven of fame
The Spirit's whirlwind rapped it, and the ray
Of the remotest sphere of living flame
Which paves the void was from behind it flung,
As foam from a ship's swiftness, when there came
A voice out of the deep: I will record the same.

II.
The Sun and the serenest Moon sprang forth:
The burning stars of the abyss were hurled
Into the depths of Heaven. The daedal earth,
That island in the ocean of the world,
Hung in its cloud of all-sustaining air:
But this divinest universe
Was yet a chaos and a curse,
For thou wert not: but, power from worst producing worse,
The spirit of the beasts was kindled there,
And of the birds, and of the watery forms,
And there was war among them, and despair
Within them, raging without truce or terms:
The bosom of their violated nurse
Groaned, for beasts warred on beasts, and worms on worms,
And men on men; each heart was as a hell of storms.

III.
Man, the imperial shape, then multiplied
His generations under the pavilion
Of the Sun's throne: palace and pyramid,
Temple and prison, to many a swarming million
Were, as to mountain-wolves their ragged caves.
This human living multitude
Was savage, cunning, blind, and rude,
For thou wert not; but o'er the populous solitude,
Like one fierce cloud over a waste of waves,
Hung Tyranny; beneath, sate deified
The sister-pest, congregator of slaves;
Into the shadow of her pinions wide
Anarchs and priests, who feed on gold and blood
Till with the stain their inmost souls are dyed,
Drove the astonished herds of men from every side.

IV.
The nodding promontories, and blue isles,
And cloud-like mountains, and dividuous waves
Of Greece, basked glorious in the open smiles
Of favouring Heaven: from their enchanted caves
Prophetic echoes flung dim melody.
On the unapprehensive wild
The vine, the corn, the olive mild,
Grew savage yet, to human use unreconciled;
And, like unfolded flowers beneath the sea,
Like the man's thought dark in the infant's brain,
Like aught that is which wraps what is to be,
Art's deathless dreams lay veiled by many a vein
Of Parian stone; and, yet a speechless child,
Verse murmured, and Philosophy did strain
Her lidless eyes for thee; when o'er the Aegean main

V.
Athens arose: a city such as vision
Builds from the purple crags and silver towers
Of battlemented cloud, as in derision
Of kingliest masonry: the ocean-floors
Pave it; the evening sky pavilions it;
Its portals are inhabited
By thunder-zoned winds, each head
Within its cloudy wings with sun-fire garlanded,—
A divine work! Athens, diviner yet,
Gleamed with its crest of columns, on the will
Of man, as on a mount of diamond, set;
For thou wert, and thine all-creative skill
Peopled, with forms that mock the eternal dead
In marble immortality, that hill
Which was thine earliest throne and latest oracle.

VI.
Within the surface of Time's fleeting river
Its wrinkled image lies, as then it lay
Immovably unquiet, and for ever
It trembles, but it cannot pass away!
The voices of thy bards and sages thunder
With an earth-awakening blast
Through the caverns of the past:
(Religion veils her eyes; Oppression shrinks aghast:)
A winged sound of joy, and love, and wonder,
Which soars where Expectation never flew,
Rending the veil of space and time asunder!
One ocean feeds the clouds, and streams, and dew;
One Sun illumines Heaven; one Spirit vast
With life and love makes chaos ever new,
As Athens doth the world with thy delight renew.

VII.
Then Rome was, and from thy deep bosom fairest,
Like a wolf-cub from a Cadmaean Maenad,
She drew the milk of greatness, though thy dearest
From that Elysian food was yet unweaned;
And many a deed of terrible uprightness
By thy sweet love was sanctified;
And in thy smile, and by thy side,
Saintly Camillus lived, and firm Atilius died.
But when tears stained thy robe of vestal-whiteness,
And gold profaned thy Capitolian throne,
Thou didst desert, with spirit-winged lightness,
The senate of the tyrants: they sunk prone
Slaves of one tyrant: Palatinus sighed
Faint echoes of Ionian song; that tone
Thou didst delay to hear, lamenting to disown

VIII.
From what Hyrcanian glen or frozen hill,
Or piny promontory of the Arctic main,
Or utmost islet inaccessible,
Didst thou lament the ruin of thy reign,
Teaching the woods and waves, and desert rocks,
And every Naiad's ice-cold urn,
To talk in echoes sad and stern
Of that sublimest lore which man had dared unlearn?
For neither didst thou watch the wizard flocks
Of the Scald's dreams, nor haunt the Druid's sleep.
What if the tears rained through thy shattered locks
Were quickly dried? for thou didst groan, not weep,
When from its sea of death, to kill and burn,
The Galilean serpent forth did creep,
And made thy world an undistinguishable heap.

IX.
A thousand years the Earth cried, 'Where art thou?'
And then the shadow of thy coming fell
On Saxon Alfred's olive-cinctured brow:
And many a warrior-peopled citadel.
Like rocks which fire lifts out of the flat deep,
Arose in sacred Italy,
Frowning o'er the tempestuous sea
Of kings, and priests, and slaves, in tower-crowned majesty;
That multitudinous anarchy did sweep
And burst around their walls, like idle foam,
Whilst from the human spirit's deepest deep
Strange melody with love and awe struck dumb
Dissonant arms; and Art, which cannot die,
With divine wand traced on our earthly home
Fit imagery to pave Heaven's everlasting dome.

X.
Thou huntress swifter than the Moon! thou terror
Of the world's wolves! thou bearer of the quiver,
Whose sunlike shafts pierce tempest-winged Error,
As light may pierce the clouds when they dissever
In the calm regions of the orient day!
Luther caught thy wakening glance;
Like lightning, from his leaden lance
Reflected, it dissolved the visions of the trance
In which, as in a tomb, the nations lay;
And England's prophets hailed thee as their queen,
In songs whose music cannot pass away,
Though it must flow forever: not unseen
Before the spirit-sighted countenance
Of Milton didst thou pass, from the sad scene
Beyond whose night he saw, with a dejected mien.

XI.
The eager hours and unreluctant years
As on a dawn-illumined mountain stood.
Trampling to silence their loud hopes and fears,
Darkening each other with their multitude,
And cried aloud, 'Liberty!' Indignation
Answered Pity from her cave;
Death grew pale within the grave,
And Desolation howled to the destroyer, Save!
When like Heaven's Sun girt by the exhalation
Of its own glorious light, thou didst arise.
Chasing thy foes from nation unto nation
Like shadows: as if day had cloven the skies
At dreaming midnight o'er the western wave,
Men started, staggering with a glad surprise,
Under the lightnings of thine unfamiliar eyes.

XII.
Thou Heaven of earth! what spells could pall thee then
In ominous eclipse? a thousand years
Bred from the slime of deep Oppression's den.
Dyed all thy liquid light with blood and tears.
Till thy sweet stars could weep the stain away;
How like Bacchanals of blood
Round France, the ghastly vintage, stood
Destruction's sceptred slaves, and Folly's mitred brood!
When one, like them, but mightier far than they,
The Anarch of thine own bewildered powers,
Rose: armies mingled in obscure array,
Like clouds with clouds, darkening the sacred bowers
Of serene Heaven. He, by the past pursued,
Rests with those dead, but unforgotten hours,
Whose ghosts scare victor kings in their ancestral towers.

XIII.
England yet sleeps: was she not called of old?
Spain calls her now, as with its thrilling thunder
Vesuvius wakens Aetna, and the cold
Snow-crags by its reply are cloven in sunder:
O'er the lit waves every Aeolian isle
From Pithecusa to Pelorus
Howls, and leaps, and glares in chorus:
They cry, 'Be dim; ye lamps of Heaven suspended o'er us!'
Her chains are threads of gold, she need but smile
And they dissolve; but Spain's were links of steel,
Till bit to dust by virtue's keenest file.
Twins of a single destiny! appeal
To the eternal years enthroned before us
In the dim West; impress us from a seal,
All ye have thought and done! Time cannot dare conceal.

XIV.
Tomb of Arminius! render up thy dead
Till, like a standard from a watch-tower's staff,
His soul may stream over the tyrant's head;
Thy victory shall be his epitaph,
Wild Bacchanal of truth's mysterious wine,
King-deluded Germany,
His dead spirit lives in thee.
Why do we fear or hope? thou art already free!
And thou, lost Paradise of this divine
And glorious world! thou flowery wilderness!
Thou island of eternity! thou shrine
Where Desolation, clothed with loveliness,
Worships the thing thou wert! O Italy,
Gather thy blood into thy heart; repress
The beasts who make their dens thy sacred palaces.

XV.
Oh, that the free would stamp the impious name
Of KING into the dust! or write it there,
So that this blot upon the page of fame
Were as a serpent's path, which the light air
Erases, and the flat sands close behind!
Ye the oracle have heard:
Lift the victory-flashing sword.
And cut the snaky knots of this foul gordian word,
Which, weak itself as stubble, yet can bind
Into a mass, irrefragably firm,
The axes and the rods which awe mankind;
The sound has poison in it, 'tis the sperm
Of what makes life foul, cankerous, and abhorred;
Disdain not thou, at thine appointed term,
To set thine armed heel on this reluctant worm.

XVI.
Oh, that the wise from their bright minds would kindle
Such lamps within the dome of this dim world,
That the pale name of PRIEST might shrink and dwindle
Into the hell from which it first was hurled,
A scoff of impious pride from fiends impure;
Till human thoughts might kneel alone,
Each before the judgement-throne
Of its own aweless soul, or of the Power unknown!
Oh, that the words which make the thoughts obscure
From which they spring, as clouds of glimmering dew
From a white lake blot Heaven's blue portraiture,
Were stripped of their thin masks and various hue
And frowns and smiles and splendours not their own,
Till in the nakedness of false and true
They stand before their Lord, each to receive its due!

XVII.
He who taught man to vanquish whatsoever
Can be between the cradle and the grave
Crowned him the King of Life. Oh, vain endeavour!
If on his own high will, a willing slave,
He has enthroned the oppression and the oppressor
What if earth can clothe and feed
Amplest millions at their need,
And power in thought be as the tree within the seed?
Or what if Art, an ardent intercessor,
Driving on fiery wings to Nature's throne,
Checks the great mother stooping to caress her,
And cries: 'Give me, thy child, dominion
Over all height and depth'? if Life can breed
New wants, and wealth from those who toil and groan,
Rend of thy gifts and hers a thousandfold for one!

XVIII.
Come thou, but lead out of the inmost cave
Of man's deep spirit, as the morning-star
Beckons the Sun from the Eoan wave,
Wisdom. I hear the pennons of her car
Self-moving, like cloud charioted by flame;
Comes she not, and come ye not,
Rulers of eternal thought,
To judge, with solemn truth, life's ill-apportioned lot?
Blind Love, and equal Justice, and the Fame
Of what has been, the Hope of what will be?
O Liberty! if such could be thy name
Wert thou disjoined from these, or they from thee:
If thine or theirs were treasures to be bought
By blood or tears, have not the wise and free
Wept tears, and blood like tears?—The solemn harmony

XIX.
Paused, and the Spirit of that mighty singing
To its abyss was suddenly withdrawn;
Then, as a wild swan, when sublimely winging
Its path athwart the thunder-smoke of dawn,
Sinks headlong through the aereal golden light
On the heavy-sounding plain,
When the bolt has pierced its brain;
As summer clouds dissolve, unburthened of their rain;
As a far taper fades with fading night,
As a brief insect dies with dying day,—
My song, its pinions disarrayed of might,
Drooped; o'er it closed the echoes far away
Of the great voice which did its flight sustain,
As waves which lately paved his watery way
Hiss round a drowner's head in their tempestuous play.