Пересадка

(из записок  Сироткина)

Пролог

В то время я работал лаборантом,
неважно где, но оставалось время
для дел и для себя вполне безвредно,
дежуря ночью почитать про атом,
Стругацких или хитрый детектив,
всё обесточив после девяти.

Большого шефа я не знал почти что.
На уровне задумчивых высот
вращалось ежедневным колесом
худое тело вечного мальчишки,
его сутулых плеч пустой рюкзак,
не замечавшие людей глаза.

Все наши добродушные девицы,
влюблённые в него тайком иль явно,
ему из дома приносили яства…
Я знал, что он недавно из больницы,
не спрашивая больше ничего –
что я ему, и что мне до него?

Но, задержавшись вечером однажды,
на выходе он заглянул ко мне.
– Дежурите? – Дежурю. – Жалоб нет?
– Какие?... Получился между нами
небрежный дружелюбный разговор.
Мужик он был, конечно, с головой…

Но вдруг, схватившись – Что ж я заболтался?...
– он  запрощался, заспешил и вышел.
И сразу стало тихо, много тише,
чем было раньше… На столе остался
дешёвенький блокнот – старик забыл.
Я как-то машинально приоткрыл.

Среди страниц, исписанных нечасто,
скучающее тело затая,
кардиограммы плоская змея
свернулась, тихо  дожидаясь часа…
Я взял – и движимый чёрт знает чем –
её засунул в дешифратор ЭВМ.


Дешифровка.


Вокруг меня –
                всё чужое.
Поэтому мне
                немногое можно.
Чужая аорта
                вьётся ужом,
И я чужую кровь
                пережёвываю.
Я даже думаю
                чужим мозгом.
Конечно, сейчас мне
                немного лучше,
чем тогда, когда
                от последнего света
меня заслонило
                белое веко,
чтоб не подглядели
                ни взгляд, ни лучик,
как билось я
                в безысходной падучей…
Тогда я попало
                в несчастный случай
из-за чужого
                для меня человека…
Я молодо было,
                и жить хотело,
потому-то,
                поднявши рёбер забрало,
почти не дыша,
                напряжённо потея,
хирурги
                в руки меня забрали.
Вот так я попало
                в чужое тело,
чтобы заменить
                изнемогавшего брата,
которого бросили
                в белый таз,
чтобы в спирту
                хранить напоказ.
Я стало работать
                так, как привыкло,
там, куда
                меня поместили,
между ходячими,
                между живыми,
зная, что не отказаться,
                не выйти,
не сделать ручкою –
                мол, простите…
А всё вокруг
                чужим оставалось –
вен и нервов
                хитросплетения,
к пище
                желудочное тяготение,
и скрытая
                кожи застенчивой тенью
мужских желёзок
                игривая малость.
Но прежде всего
                моего служенья
голодный мозг
                желал постоянно.
Он не вдавался
                в моё состояние,
ему было нужно
                кровоснабженье,
он был
                такими мыслями пьяный,
что лопнул бы череп
                у великана.
Так начинался
                синдром отторжения.
А я помнило
                свои мысли,
которых не знали
                другие умы,
и тело,
            которое любило другое
(это тогда называлось «мы»),
поэтому –
                перебои.
Я тосковало
                по своему телу,
по голове,
                с которой я уживалось,
я хотело вести
                свою тему,
и быть надеждой,
                и быть утехой,
а не рабом,
                и не приживалкой.
Так отходит
                от пастыря паства,
разброд и мятеж
                начинается в царствах,
а нас пытались помирить
                лекарствами.
Но больше всего
                меня угнетает,
что моё восстанье
                фальшиво и ложно,
что я приросло уже
                всеми местами,
что я само на себя
                восстало,
и чтобы понять это
                стало возможно,
я даже думало
                чужим мозгом.
И я уже
                не за себя боюсь.
Что будет
                с этим телом жизнелюбца,
с глазами,
                вперенными в мысль свою?
И я,
          как головой об стенку бьются,
предсердьем о чужие рёбра бьюсь.


Эпилог
 

Сейчас я пишу
в той же больнице.
Меня ещё не положили,
Но предлагают.
Я спрашивал совета у врачей.
Я спрашивал совета у друзей.
Я спрашивал совета у женщин.
И все склонялись к одному.
Но я, наверное, поступлю по-другому.
Потому что, какое уважающее себя сердце
сможет жить в чужом теле?
И какая разумная голова
станет слушаться чужого сердца?
И какое человеческое тело
вытерпит всё это?

А старика мы похоронили вскоре после того случая.