Кармический Эрос. Игра без правил

Ослепительно-хищное око
у тебя – то, что ближе ко мне,
в нём – ожог, так мерцают жестоко
огоньки драгоценных камней.
        Будто дразнишь меня в изумленье:
       "Ты ещё приценись, мил-дружок!
        Будешь биться на рожках оленьих,
        свой охотничий бросишь рожок".
Не купить, не отнять, не замучить
добрым страхом и полчищем стен.
В помощь снам – безучастия участь:
тени нет у того, тот, кто тень.
        Око дальнее словно окошко.
        К занавеске приткнусь ледяной –
        тьмой египетской выгнулась кошка
        и свернулась в клубочек Луной.
То далёкое око не блещет,
тусклый омут тоски там лежит...
Ах, скорее б привыкнуть, облегчить
муку смертную – заново жить.

                * * *

Я всё испортил. Сумасшедший день –
двадцать девятый лунный – злую шутку
сыграл со мной: не лучшей из идей
обязан я лишь своему желудку.

Но так ли прям к мужскому сердцу путь?
Вергилию ужель подобна пицца?
Желая пыток, вырвавшись из пут,
мы жизнь крадем у жизни по крупице.

Казалось бы, по ниточке скользя
взгляд встретил то, что тоньше очертаний...
Внимательные детские глаза,
лишь вы чисты, лишь вам прозрачны тайны.

Ребенок - видит. Взрослый отведёт
подслеповатый взор к унылой грёзе,
свидания – с самим собою ждёт,
волнуется, спешит отдаться прозе –


пусть лучшей, но, увы, привычке уст –
голодным поцелуям. Даже пальцы
любое тело знают наизусть:
лишь прикоснись и – станет рассыпаться.

Подобным барахлом во все века
торгуют повсеместно и на вынос.
Я всё испортил. Но ещё легка
возможность возвращения в невинность.

                * * *

Жизнь потеряла смысл, утратила движенье –
осталось только зло срывать или скрывать.
Твоё лицо во мне теперь как наважденье.
О, если бы я мог его нарисовать!

Зачем мне не дана первейшая из пластик,
влекущая и взгляд, и кисть одной волной-
пространственная – я б избавился от власти
лица, что день и ночь – во мне – передо мной.

Я по штришку бы влез и вычислил бы прелесть,
пытаясь жизнь саму искусством  превзойти,
чтоб нежное лицо однажды мне приелось,
забылось как-нибудь, а вместе с ним и ты.

Я говорю себе: «Коварная душою –
порочна, недобра она...» и прочий бред.
Так ум рисует мой тебе лицо чужое,
и странно, что не бел, а чёрен твой берет.

Художества мои зачаты в тёмном лоне.
Рукою правит слух – ослепший поводырь.
Нет, мне не дорасти до мук Пигмалиона –
мой крест – идти сквозь холст и выпадать из дыр.

Но даже отступить мне не осталось шанса.
Смерть обретает смысл крылатый и простой-
нам примиренья нет, сраженью продолжаться
меж гением мужским и женской красотой.

                * * *

«Надеюсь, что дальше стихов не зайдёт...» .Не надейся –
уверенна будь, что пока совершается действо
немого участья, заочных бесед и обид –
ничто нашей девственной близости здесь не грозит.

Безлюдная местность, куда забрели мы – пустыня,
в которой судьба успокоится, сердце остынет.
Нам – лица и речи, вся лирика встреч – миражи,
и время учиться сознанью у собственной лжи.

В тебе – я припомнил себя и убийцей, и вором,
и если ревную, то лишь к прописным разговорам:
ни капли живительной влаги – пустая вода
на мельницу льётся, что дни измельчает в года.

Мы дальше стихов не зайдём – к опрометчивой прозе,
и – выживем, не уподобившись срезанной розе,
чьё благоуханье в иных – нам знакомых мирах,
где ближе стихов, лишь божественной музыки мрак.

                * * *

                Сонет

Жизнь ручейком журчит, знакомой речью
абсурдно сочетавшей явь и сон.
Но я и сам теченьем увлечён
невольно – от бессмыслиц – к бессердечью.

Един с личиной – волчьей ли, овечьей...
Улыбкой же твоей, её лучом
так высвечен, точнее – уличён
как соучастник, и за всё отвечу.

Едва приблизишься – стихает всё. Не в силах
вновь насмотреться, хоть в чертах мне милых
и жалость, и насмешка. Обречён

чудесной каре я. Во время оно
узнать её и петь пришлось Вийону:
"Смерть ждёт меня – от жажды над ручьём".