Сны детства

 

С   восьми   месяцев  почти   до  трёх   лет    я    жил   в  деревне.   Когда   я   родился,   мои   родители   были   ещё  очень  молоды,  оба  приехали  в  город   из   деревни  и ,   не  имея   даже  комнаты  в  семейном   общежитии,   вынуждены  были   снимать  комнаты  в  частных  домах.  За  три  года  они  сменили  четырёх  хозяев  по  разным  причинам.  У  кого-то  ребёнок  в школу  пошёл,   и  им  нужно  было  дополнительное  место  для  него.  От  кого-то  они  сами  съехали,  потому  что  хозяйская  дочка  воровала,  а  когда  сказали   об  этом  хозяевам -  произошла  ссора.  У   третьих  дом  был  такой  ветхий  и  дряхлый,  и  дуло  так  во  все  щели  и  зимой  было  невозможно  в  нём  жить.  К  тому  же  он  находился  близко  к  лесу,  и  один  раз  входную  дверь   кто-то  затянул  проволокой.  Пришлось  в  окно  вылезать  и  распутывать  проволоку.  С  ребёнком   вместе  им  было  бы  ещё  трудней,  поэтому  после  того  как  закончился  декретный  отпуск,  и  ещё  два  месяца,  которые  мать  взяла  за  свой  счёт   меня  отдали   старикам  в  деревню .    Первые   вспышки  сосредоточенного,  осознанного  видения   мира    пришли  ко  мне  в  деревне .  Здесь  я  увидел   старый  дом,  напоминавший  своим  бедным  бытом   скорее  аскетическое  жилище.  В  три  окна,   через   которые  проникал  в  дом  свет  весной,  были  видны  цветущие  деревья  вишен,  а  осенью  они  неистово  колотили  на  ветру  друг  друга,  серые,  почти  чёрные,  промокшие,  с  голыми  ветвями ,  с  капающей   вниз  каплями  влаги.  Через  запотевшие  окна  дома   и  капли  дождя  на  стёклах   мир  снаружи  казался  удивительной,   неразгаданной   таинственной  сказкой,  а   дом  надёжной защитой  от непогоды  и  невзгод.   Но  в  яркие,  весенние  и  летние  дни,  когда  небо  сияло  нежной  бирюзой  или  яркой  лазурью  знойного  июля  в  доме  становилось   как-то  тесно,  темно  и  неудобно,  хотелось  на  свежий   и   привольный   свет,  который  лился   в  окна.   Первое  что  осознанно  отложилось  в   памяти  была  обстановка  и   предметы  простого   деревенского  быта   и   скромных  строений   окружавших   дом,   деревья   в  саду   и  огород.   В  этом  несознательном  возрасте  жизни   я,   по  словам  бабушки,   некоторое  время   провёл  в  люльке,  в  которой  качали   до  меня   наверно  мать,  тёток   и  дядек   и  ещё  неизвестно  кого.  Эта  была  старинная,   отполированная    прикосновениями  рук,   приобретшая   от  времени   коричневый  цвет    перекладин   люлька-колыбель.  На  перекладины    была  натянута  прочная  брезентовая  материя  цвета  хаки,  на  которую  укладывали  ребёнка.  По  углам  люльки  -   кольца,  за  которые  её  подвешивали  к  крючку  на  потолке. Крючок  до  самых  последних   дней  оставался  висеть  на своём  месте,  в  спальне,   над  настилом   расположенным  с  левой  стороны  от  печки.  Эту  люльку  я  нашёл  на  чердаке,  когда  мне   было  уже  лет  двенадцать,  и  представил  себе   что  должен  был  чувствовать  ребёнок  находящийся  в  этой  люльке,  прогибающейся   под  его собственным  весом ,   просыпаясь  под  её  скрип,   глядя  на  тёмный  деревянный  потолок  с  большими,  живописными  трещинами  на   досках.  На  этом  потолке  и  стенах   бегали  тени  от   света,   проходящего   из  горницы  через  шторы,   и   от  керосиновой  лампы  по  вечерам,   когда   иногда  отключали  электричество .   Осенью  я  слышал   гул  ветра  за  окнами   и  вой  в  трубе  русской  печки,  стук  часов-ходиков   и  голоса   в  громкоговорителе  на  стене, - единственном   предмете  который   напоминал   о  большом  мире.  Каждый  выходной   и  даже  среди  недели   в  деревню  приезжала  мама,  и  привозила  продукты,  которые  нельзя  было  купить  в  деревне.  Я   так  привык  к  деревне  и  привязался  к  дедушке  и  бабушкам,  что  когда   она   уезжала   в  город,   провожая  её,    торопился  попрощаться,  боясь,  что  она  заберёт   его  с  собой.  Детская  память  навсегда  запомнила   ещё   как   вместе   с  дедом   я  ходил   встречать   её   в  день  приезда.  Недалеко  от  деревни,   в  был   небольшой  холмик  примыкающий  к  склону  балки   и  отделённый  от  неё   колеёй   дороги,  по  которой  изредка  ездили .  С   холмика   открывалась  на  местность  хорошая   панорама,    и  можно  было  видеть  вокруг  всё  прекрасно.  Холмик  был  весёлый,   на  нём  росло   множество  полевых  цветов:  васильков,  ромашек,  лютиков.  Ожидая,  когда  появится  мама,   я   срывал   цветы,  удивляясь  их  красоте,  мял  руками  травку,  которая  называется в  народе  «гусиные  лапки»   и   не  понимал  для  чего  у  неё  по  краям  такие  красивые  бархатистые  завитки,  кому  это  надо.  Над  песочным  склоном  берега  речки  кружились  ласточки-береговушки  и  ныряли  в  норки  на  песочном  склоне.   Пока  я   смотрел  на  их  весёлую  игру  и  играл  с  мотающимися  на  ветру   цветами  и  травой,  которые  служили  мне  живыми  игрушками, потому  что других  в  то  время  я  не  помню вдалеке,  на  противоположном  крае  балки  появлялась  мама,   которая  шла  пешком  с   автобуса.  «Смотри,  мама  идёт», - говорил   дед .  Я поворачивался  от  цветов  и  травы   и  видел  как  с  противоположного  склона   оврага ,  через  топкий  болотистый  луг   в  лёгкой   прозрачной  косыночке,  в  светлом   платье  кремового  цвета  и   оранжевом  плаще  в  чёрный   горошек   распахнутые   крылья  которого  развевает  ветер  идёт  мама  и  сердце  наполнялось  неповторимой  радостью  встречи  с  ней. 
В  деревне  было  замечательно,  -  я  жил  на  свободе.   Моим  воспитанием   там  почти  не  занимались,  оставляя  мне  свободу  выбора  поступать  так,   как  я  хочу,  поэтому   после  деревни   у   меня   осталась   вредная   привычка,  которой  я   сам  уже  стеснялся,  которую    стеснялся  показывать    окружающим,  боясь  что  они  узнают  о  ней.   Но,   несмотря  на  это   никак  не мог  от  неё   отвыкнуть,  так  глубоко  она  в   укоренилась.  В  деревне   меня  так  и  не  отучили  пить  чай,  молоко  и  всё  жидкое   через  соску,  которую  надевали  на  бутылку    и   никак не  могли   приучить  пить  из  кружки.  Хотя  наверно  попытки  были,  но  не очень настойчивые.  И,  по  приезду  в  город , у меня   эта  привычка  осталась.   Я   никак  не  хотел   начинать пить  из  кружки.  Когда   приходили    гости,   или  прибегал  поиграть  соседский  мальчишка  Андрюшка,  я   прятал  свою  бутылочку   с  соской  куда-либо   под  кровать  или  диван,  а  когда  они   уходили  снова  доставал  её.  Над  этой  привычкой  часто   смеялись  родные,  которые  знали  о  ней  и  даже  советовали  матери  намазать   соску  горчицей.  Соской  я  пользовался  только  дома  и  не  пользовался  в  детском  саду.   Но   однажды  произошло  необычное  событие, которое  заставило  меня    забыть  о   соске   сразу  и  навсегда.  Мне  приснился  сон,  один  из  тех  снов,  которые  запоминаются  навсегда.   Наигравшись  с  Андрюшкой,  я   лёг  на  диван  и  незаметно  для  себя  уснул.   Вначале  мне   что-то  снилось,  то,  что  я  не  запомнил.  Но  то,  что  случилось  дальше  я   запомнил  на  всю  жизнь.  Сон  прервался,  появилась  какой-то   серый  фон,  который   вдруг  исчез ,  и   я   увидел   что  передо   мной   стоят  три   старца  в  длинных  чёрных  ризах, как  у  священников  или  монахов.  Это  уже  был  не  сон,  а  видение  во  сне.  Позже  я  увидел  таких  же  старцев   на  иконе,  которая  была  в  деревне,  но   кто  они  были  я  так  и  не  узнал.  Они  стояли   молча,   не  шелохнувшись,    ничего  не  произнося,   черты  их  лиц   были  неподвижны,  но  от  них  изошёл   голос  обращённый  ко  мне.  Это  были  даже  не  слова,  а  преобразившаяся  мысль,  принявшая  форму  приказа:  «Хватит  тебе  соску  сосать.»  Этот   голос  произнёс  слова  так   проникновенно,  что  они  проникли  во  всё  моё существо.   Не   выполнить их   было   нельзя .  В  то  же  самое  время   я   почувствовал,  что  у  меня  в  груди   повернулось  что-то  живое, - то,  что  могло  жить  самостоятельной  жизнью,  возликовало,  поднялось  и  наполнилось  слезами  и  ликующей  радостью,   восторгом  из-за  того,   что  обо   мне   вспомнили.   С  этим  чувством  я  и  проснулся.  На  столе  рядом   стояла  бутылочка  чая   с  соской,    мать  что-то  гладила.   Чтобы  как-то  поделиться  своими  нахлынувшими  чувствами,  своим  восторгом   я   сам  сказал  ей:   « Мам,  я  больше  не  буду  из  соски  пить.»  Она  сильно  удивилась  этим  словам,  и   стала  расспрашивать,  почему  я   это  ей  сказал.  Но  я  не  рассказал  тогда  ей  о  своём  сне.    С  этого времени   я  начал  пить  только  из  кружки. И  с  этого  времени  для  меня  больше  не  стоял  вопрос : а  есть  ли  другой  божественный  мир,   есть  ли  Бог?  Мне  не  надо  стало  никаких  кантовских  доказательств  его  существования. 
Был  в  моей  жизни  в  детстве  ещё  один  необъяснимый,  странный    случай,  произошедший   незадолго  перед  тем,  как  дед   неизлечимо  заболел.  Это  случилось   в  мае,  когда  я  приехал  в  деревню  на  выходные  с  мамой  и  вместе  с  дедом   пошёл   в  одну   из   огромных  балок,  которые  находились  возле  деревни   собирать  щавель.   Мы   собирали  щавель,  а  я ещё  радовался  весне,  первым  весенним  цветочкам  и   траве, до  тех  пор,    пока   дед   не  почувствовал,  что  заблудился,  хотя  заблудиться  там   было  невозможно,  потому  что  овраг  был  недлинный   и   выходил   к  деревне.  Я  тянул  его  за  руку  и  говорил,  что  выход  там,  показывая  выход.   Но  дед  при  мне  вдруг  начал  с  кем-то  разговаривать,  хотя  никого  рядом   не  было,  чем  очень   напугал  меня.  Ему,  как  я   позже  понял  ,  привиделось  видение,  в  котором  кто-то,  кого  я  не  видел,  а  может  просто  оно  не  осталось  в  моей  памяти,  но  которое  видел  дед.   Этот  кто-то  просил  его  о  чём-то.  Дед  в  замешательстве  не  нашёл  ничего  большего,  как  снять с  себя   картуз  и   протянуть  его.  Я  стоял  с  дедом,  опустив  голову,  и  боясь  смотреть  перед  собой  на  то,   что  видел   дед.   Видел  ли  я   сам  это  видение,  я   не  мог  сказать  позже,  потому  что  в  моей   памяти  о  том  событии  никакой  картины   видения  не  осталось.  Потом  видение  у  деда  прошло.   Он,  наконец , понял   где  находится   выход  из  оврага,  но  почувствовал  себя  плохо  и  послал   меня    идти  в  деревню,  почему-то  не  оглядываясь, сказав,   что  сам   он   придёт   позже.   Я   побежал  не  оглядываясь, с  чувством  сомнения
 и  страха, которые  в  этот  момент  почему-то  наполнили  меня,  которые  наверно  испытывала  жена  Лотта,  покидая  свой  город  по  повелению  Бога. Тогда  я  конечно  не  знал  ни  о  какой  жене  Лотта.  И  во  мне  победило  страх,  который  заставил  меня  не  оглядываться. Только  пробежав  поворот  дороги  с  которого  не  было  видно  того  места я оглянулся.   Дед  пришёл  домой  примерно  через  час,  без  кепки,  очень растерянный,  и   на вопрос  бабушек   «где  кепка»,  сказал,  что  «кепку  потерял».  Больше  он   ничего  им  не  рассказал.  Я   тоже.  Бабушки  поняли,  что  там  что-то  произошло.  Они  пошли   в  овраг,  где  я   с  дедом   собирали   щавель,  но  никакой  кепки  там  не  нашли.  Через  месяц  дед  заболел.  Ему  поставили  диагноз  «рак желудка»  и  предлагали   сделать операцию,  но  бабки   воспротивились,  боясь,   что  он  умрёт   «под  ножом»,  и  сказали   ему  «пусть  будет  как  Бог  даст,  -  может  лекарства  помогут».   Он  пробовал  лечиться,  глотал  порошки,  но  всё  было  бесполезно.  Через  три  месяца  после  того  как  дед  заболел, -  он  умер.  Его  похоронили  на  деревенском   кладбище,  недалеко  от  того  места,  где  с  ним  случилось  видение.  После  этого  случая   раза  два ,  когда  мне   было  уже  лет  тринадцать,   снилась  та  балка   во   сне,   наверно  потому  что   я   хотел  наяву  вспомнить  подробности  того  случая,  но  никаких  подробностей  не  мог  вспомнить .  Во  сне  же,   эта  подробность  как   будто  появлялась.  Все  эти  два   раза  я   видел  во  сне  одно  и  тоже ,  что  на  том  месте,  где  было  видение   стоит  женщина  с   младенцем  в  колыбели  и  просит  у   деда  что-либо,  потому  что  младенцу  холодно.
……………………..
При  воспоминаниях  детства  самая   яркая  и  светлая  картина,  которая  вспоминается ,  -  это  время,  когда  мне   было   года  четыре,  не  больше.  Начало  лета.  Жаворонок  невидимый  для  глаз  звенит  где-то  высоко  в  голубом,   воздушном   небе. Кое-где   парят   кудрявые  облака,  если  присмотреться  похожие  на   очертания   весёлых   сказочных  персонажей.  Солнце  льёт  на  нежную  постель  полей  свет.  Вокруг  цветастые,  тёплые  дали.  Я  хочу   найти,  откуда  слышится   песня  жаворонка,  но  туда,  где  он  должен  быть  больно  смотреть  глазам.  Солнцем  залито  всё  пространство  неба.  А  на  душе  радостно  от  кружащейся  надо  мной    песни,    от   свежести   далей    вокруг,   как   жаворонку  в  полёте.   Безмятежность.   Я   иду    вместе  с  мамой  по  просёлочной  дороге,  среди   колосящихся  побегов  хлебов,  в  которых  ярко  синеют  васильки.  На  сердце  счастье.   Дорога  скоро  пойдёт  вниз,   к  текущему  в  низине  холодному  ручью.  Она  держит  мою   руку  в  своей  руке.   Мы   сошли  на   автобусной  остановке  и  теперь  нам   надо  пройти  километра  два  по  цветущему  полю,  по  просёлочной  дороге  в  хлебах,  перейти  прохладный,  прозрачный  ручей,  впадающий  в  запрудь  и   через  несколько   минут  мы   будем   у  домика  стариков.  Пыльца  от  ржи   пристаёт  к   моим  ладоням . Я  перепачкался  ею .    Никакой  заботы, -  свобода.  Никакой  тяжести  мира,  расчёта,  зависти  и  обмана, -  только  свобода.  И   нет  в  моей   детской  душе  никаких  мыслей  о  тяготах  и  трудностях,  о  неустроенности  мира.  Но  вдруг  спуск, -  это  кончилось  ржаное  поле…   Внизу  холодный  ручей  со  светящимися  в  нём  ледяными  рыбками.  И,  кажется,  что  от  него  веет  холодом.  И  вообще,  кажется,  что  там   другой  мир,  и  светит  другое,  не  греющее,  солнце.  Я   хочу   как  птица  разогнаться  и  перелететь  через   этот  холодный , неприветливый  мир.  И  хотя  страха  перед   холодным  миром  нет,  но  есть  тяжесть  в  душе  оттого,  что  нужно  его  пройти.  У  меня   нет  чувства  страха,  ведь  я  не  один, -  вместе  со   мной  мама.  Радостное  чувство  безмятежности  и  любви,  которое  было  у  меня   до  этого   сродни    чувству,  которое   было,   когда  я  встречал  её  ,  сидя  на  пригорке  вместе  с  дедом,   идущую  ко   мне  навстречу.  Я   знал,  что  вот  сейчас  появится   вдали  её  оранжевый  плащ  в  горошек,  и  дед  поднимется  и  пойдёт ,  а    я  побегу   ей  навстречу.  Действительно  ли   я   помнил  с  той  поры  эти  свои  чувства  или  навеял  их    мне   позже  ностальгический    сон,  -  один  из  немногих  сохранившихся  в  памяти   снов  детства,   ставший   уже  реальностью.     Сейчас  трудно    сказать.  От  той  поры   осталась  в  душе   уверенность,  что  жизнь  должна  быть,  несмотря  на  все  трудности   светлая  и  радостная.  Откуда  же  тогда  берётся  в  душе  страх  перед  ней?   Не   оттого  ли,   что   она  всё-таки  не  такая  под  чистым,  добрым  и   голубым   небом.  Откуда-то  появляется  тревога.  От  инстинктивного  ли  ощущения   скоротечно  и   непредсказуемости  жизни?   И  эти  страх  и  тревога   заставляют   сжиматься  сердце  даже  когда  ты   -   ребёнок  с   близкими  и  любимыми  тебе  людьми.  Все  эти  чувства  и  мысли  запечатлелись  и  сохранились  в  светлом  и  радостном  сне  детства. 
Когда  жизнь   ставит  перед   мной   вопросы  и  спрашивает  у  моей   души  как    следует  поступить  в  том  или  ином  случае  по  изначальной   её  не  испорченности  и  чистоте,  то  всегда  я  пытаюсь   из  неясного   настоящего   почувствовать  душу  того  ребёнка,  который  смотрит  на   наш  мир  по-другому,  с  прежней   чистотой  и  простотой,  сохранившимися   до  сих  пор,  но  таящимися   где-то  глубоко  во  мне .  И  это  будут  самые  истинные  и  неиспорченные   чувства, -  чувства   хранящиеся  со  времени   воспоминаний    детства. 
Что  он  тогда   знал  о  мире  и  жизни, -  почти  ничего.  Незнающий  узнает  или  научится   знаниям,  но   есть  у  человека   что-то  изначально  человеческое,  что  заставляет  и  ребёнка  видеть  и  чувствовать  мир   настолько   яснее  и  невыразимо  глубже,  и  настолько  больше  чем  он  его  знает.