Дмитрий Бортнянский. Дар - поручение Божье

Вот ты, мой голубчик, и один.
В окруженье собственных седин.

Плачь, кричи! Взывай к лесам, горам!
Нет, ступай-ка лучше в Божий храм.

Тише... тише... Не один ты тут.
Слышишь? «Херувимскую» поют...

Я стою в храме святых бессребреников Космы и Дамиана в Шубине и, осеняя себя крестным знамением, стеснённый толпой прихожан, слушаю певчих на клиросе. Их немного, но в голосах столько души, одухотворённости и самозабвения, что чудится: это хор, большой многоголосый хор. А главное – какой распев, мелодия, музыка! Верно, продиктованная Творцом.
Но кому, какому земному счастливцу продиктована она, чтобы он положил её на ноты, половинки, восьмушки, шестнадцатые и отдал голосам, партиям? Невольно вспоминаю поистине божественные «Херувимские» Дмитрия Степановича Бортнянского, русского (и украинского) классика доглинковской эпохи. Их у него десять. Но особенно я люблю, да и не один я, седьмую – прославленную «Херувимскую» №27. И дело не только в том, что её музыка выразительно передаёт содержание текста и порою создаёт величественно-праздничное настроение нагнетанием динамики, повторением кульминационной волны. Какое в ней хоровое дыхание – словно дыхание самих херувимов, какие переходы от тишайшего, еле слышного единогласия к мощному многоголосию, какая мелодия! Песнопение коротко, но в нём – необычайная духовная сила... Не случайно оно вошло в золотой фонд мировой хоровой литературы.
В 1787 г. русский офицер Д. Бартенев во время своего пребывания в болгарском городе Андрианополе с гордостью писал, что пение этой «Херувимской» «произвело на болгар и греков сильнейшее впечатление, чему мы искренне и от души порадовались». Больше того, в то же примерно время в далёкой Америке мелодия «Херувимской» №27 стала настолько популярной, что её, по свидетельству очевидца, даже распевали на улицах! И сегодня её включают в свой репертуар многие русские хоры. Известно, что руководитель Республиканской русской академической хоровой капеллы А. Юрлов всегда ставил в свою программу во время зарубежных поездок «Херувимскую» Бортнянского: эта песнь обычно играла роль духовной увертюры к последующим песнопениям.
Столь же прекрасна «Херувимская» № 3 Бортнянского. Ещё в начале XIX века музыковед Н. Компанейский назвал её «чудесной симфонией голосов».
Можно заметить, что в этих песнопениях композитор умело использовал лучшие достижения светской концертной музыки: цикличность, ощутимые мелодические связи с народными песнями, русскими и украинскими, контрастность тем и темпов. В самом деле, у маэстро это и концерты в миниатюре. Потом этот жанр утвердится в творчестве многих наших музыкальных корифеев. Даже П. Чайковский, чьи высказывания по поводу сочинений своего предшественника были далеки от восторгов, всё же признал, что одна из его собственных «Херувимских» (ре мажор) «очень близка стилю Бортнянского».
Кто же он, живший так давно, два с половиной столетия назад? Он, из своего XVIII века открывший своё певучее сердце мне, живущему в веке XXI? Биографы точно знают место его рождения: Украина, город Глухов. А вот в дате рождения расходятся: одни называют 1751 г., другие – 1752-й. Большинство склоняется к первому.
Рядом с домом Бортнянских стоял Троицкий собор; вернее, в годы детства Дмитрия он ещё достраивался. Большей частью богослужения проходили тогда в стоявшей неподалёку Николаевской церкви, огромной, величественной. Именно сюда часто приходил мальчик послушать хоровое пение, здесь он впервые услышал старинные мелодии, которые чудесно гармонировали с красотой самого храма. Кроме того, Дмитрий слушал народные песни в исполнении глуховских певцов и музыкантов. Был в городе домашний театр гетмана К. Разумовского, а главное – школа певчих, куда и поступил шестилетний сын поставщика продуктов и обмундирования Степана Бортнянского, служившего у гетмана. Уже через год Дмитрий был отправлен в Санкт-Петербург, в Придворную певческую школу.
Марк Фёдорович Полторацкий, руководитель придворного хора, сыграл большую роль в воспитании юного певчего. По сути, это был первый серьёзный учитель Дмитрия Бортнянского.
Итак, подростку предстояло петь в лучшем хоре России. За годы учёбы и службы в капелле ярко раскрылся талант Бортнянского. Пока только певческий; сочинительство – впереди.
Внешность мальчика и удивительный врождённый дар обратили на себя внимание самой императрицы Елизаветы Петровны, которая стала относиться к нему чуть ли не с материнской заботливостью. Известно, что после концертов она нередко обвязывала ему горло своим шейным платком. Потом этот платок долго хранился в семье Бортнянского.
Учиться и трудиться в капелле ребёнку было нелегко. Нагрузка та же, что и у взрослых. Трудно было привыкнуть к длительным церковным службам. Однажды во время пасхальной заутрени, стоя на правом клиросе, Дмитрий не увидел знака регента концерт-мейстера. Не увидел, потому что... заснул. Возмущению регента не было предела! Но императрица проявила царственное великодушие и приказала отнести спящего певчего на свою половину и уложить в постель. Когда мальчик проснулся, он не поверил своим глазам. «Наверно, это продолжается мой сон...» – прошептал он и долго не мог прийти в себя. А своим детским страхом и смущением, вспоминали очевидцы, заставил смеяться свою милостивую покровительницу. Видно, Елизавета Петровна, не имевшая ни сына, ни внука смотрела на мальчика не без материнской тоски...
Бортнянский поступил в Кадетский корпус, где стал осваивать и актёрское ремесло. Кстати, отсюда вышли такие выдающиеся деятели театра, как Ф. Волков и И. Дмитревский, здесь воспитывались его старшие современники – поэт М. Херасков, сатирик и государственный деятель И. Елагин. Корпус не раз посещал прославленный Суворов... Пройдёт время – и Дмитрий Степанович Бортнянский уже сам будет учить пению воспитанников Кадетского корпуса.
Участие в театральных постановках десятилетний подросток начал с женских ролей. Известны два его выступления – в 1762 и 1764 гг., когда он пел партию Альцесты в опере Г. Раупаха. Только через два года, убедившись в актёрском мастерстве Бортнянского, ему поручили ответственную мужскую партию: в той же опере «Альцеста» он играл роль Адмета.
Правда, вскоре участие Дмитрия Бортнянского в спектаклях прекратилось, но опыт работы в театре, безусловно, помог потом замечательному композитору при создании опер, которые ставились в Италии и, конечно, при русском дворе.
Ещё одним выдающимся учителем Бортнянского был итальянский композитор Б. Галуппи, приехавший в Россию. Под руководством известного маэстро камерпевчий продолжал овладевать искусством вокала, навыками игры на клавесине. А ещё углублял познания в композиции, разбирал опусы своего учителя. Не только музыка интересовала способного ученика. Он начал осваивать языки: французский, итальянский, немецкий. Знания вскоре пригодились. В Италии он писал оперы на итальянские тексты, Мессу – на немецкий текст. Вернувшись из Италии в Петербург, создал оперу на французском.
В 1769 г. Галуппи выхлопотал своему лучшему ученику путешествие в Италию. Не просто путешествие – Дмитрий решил усовершенствовать там свои знания и завершить музыкальное образование.
Десять лет в Венеции, не считая короткого пребывания в Болонье, Флоренции, Риме, Милане, Неаполе, Модене, сформировали не только певца – выдающегося композитора. В театре «Сан-Бенедето» прошла премьера его оперы «Креонт». Затем там же, в Венеции, была создана и поставлена опера «Алкид». На сцене герцогского театра в Модене с успехом шла опера «Квинт Фабий».
За годы обучения молодой музыкант – ему всего 25 лет! – создаёт и немало хоровых произведений на латинские и немецкие тексты. В духе своего учителя Галуппи Бортнянский мастерски использует в операх и хорах малый инструментальный состав. Принцип же учителя таков: утончённость, ясность, хорошая модуляция. Но никакой учитель не может дать того, что живёт изначально в природе души ученика – чувства родины. Уж как далёк сюжет «Алкида» от его корней, жизни, быта, песен  отчизны,  но  послушайте  менуэт  из  первого  действия «Алкида»! Вы тут же различите влияние оборотов русского музыкального фольклора. А вот главная тема оркестрового вступления и хора во втором действии: она словно «предвидела» интонационно и ритмически близкую  ей  знаменитую  арию  Карася  из  оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем». Инструментальная тема из этой же сцены напоминает украинский казачок. А ещё слышится украинская народная песня «Тихий Дунай».
В этом было новаторство Дмитрия Бортнянского, который умело использовал на итальянской основе русскую и украинскую мелодику, национальные краски. Это оценили первые слушатели опер нашего мастера – итальянские меломаны. Успехом  пользовались и «Ave Maria» для сопрано и альта с инструментальным сопровождением, и «Salve Regina» для контральто и инструментального ансамбля – опусы, предназначавшиеся для католического богослужения.
Безусловно, обращение молодого музыканта к жанрам духовной музыки не было случайным. Дело не только в запросах публики, не только в том, что канонические «Ave Maria», «Salve Regina» и другие писали почти все итальянские мастера: такова была практика, традиция. Главное – христианское кредо, с  детства, с молитв и песнопений в глуховских храмах. Вспомним пастернаковское: «О детство – ковш душевной глуби!..»
Вернувшись в Петербург после десятилетнего пребывания за границей, Бортнянский сначала писал для придворного хора лишь культовые произведения. С 1783 г. он обратил на себя внимание так называемого «малого двора» и наследника престола Павла. И на следующий год был назначен композитором и клавесинистом, был занят и как педагог, и как капельмейстер, и, конечно, как сочинитель. Заказам не было счёту. Это обязывало трудиться в поте лица. Творческая мощь проявилась в различных жанрах: в вокальной, хоровой, инструментальной музыке, в операх. Можно сказать, что Дмитрий Бортнянский стал одним из зачинателей романса в России. Лиричные, мягкие, напевные, с народно-песенными интонациями, они пользовались повсеместным успехом. А клавирная музыка! Некоторые мои друзья, услышав её, подумали, что это Моцарт, – настолько очаровала их гармония мелодий Бортнянского (я имею в виду сонаты; маэстро посвятил их великой княгине Марии Фёдоровне, супруге Павла I, которую учил игре на клавесине).
Интересно, что в одной из сонат (фа мажор) ярко звучит попевка, напоминающая русскую камаринскую, которую потом Михаил Глинка сделает «зерном» всей классической русской музыки. Но именно Бортнянский ещё в XVIII столетии создал основы классического стиля фортепианной музыки России. Ему же принадлежит приоритет и в других жанрах. «Концертная симфония» для семи инструментов 1790 г. – очевидно, первая русская симфония. В финале её вновь угадываются интонации украинского казачка. Так спустя годы будет использовать народные темы Пётр Ильич Чайковский, например, в финале 4-й симфонии («Во поле берёза стояла»).
Не оставлял композитор и оперы: в эти годы, написаны «Праздник сеньора», «Сын-соперник, или Новая Стратоника», «Сокол». Последняя была особенно популярна, да и сейчас нередко звучит  по радио «Орфей». Оперы в основном ставились как домашние спектакли Павла I в Гатчине и Павловске. Композитор едва успевал исполнять заказы. Однажды ему даже пришлось сочинять музыку прямо в карете! Выручали школа, высокий профессионализм мастера. Но главное было впереди.
С назначением на должность управляющего и затем директора Придворной певческой капеллы – главного хора России началось активное создание духовных хоровых концертов. Ещё через несколько лет началась его деятельность в Петербургском филармоническом обществе, и в знаменитых концертах капеллы были впервые исполнены выдающиеся творения европейских и русских мастеров. Есть данные, что его певчие исполняли ораторию Гайдна «Сотворение мира», хоровые шедевры И.-С. Баха, «Реквием» Моцарта.
Творчество не прекращалось ни на день. Фамилия Бортнянский этимологически намекает на бортничество предков. Что ж, и сам маэстро, подобно неутомимой пчеле, трудился, не зная отдыха, собирая нектар тем, интонаций, ритмов, мелодий для будущих своих творений. Он мог бы сказать о себе словами Анны Ахматовой: «Налево беру и направо, и даже, без чувства вины, немного – у жизни лукавой и всё – у ночной тишины».
Во многих строках его концертов вы можете распознать мелодии народных песен, а не только влияние итальянской, французской или немецкой музыки. О камаринской я уже говорил. А вот знакомый мотив «Вдоль по улице метелица метёт», вот «Ехал казак за Дунай», или «Ах ты, матушка, голова болит», или «Взойду я на гору». Вот мазурка, вот опять казачок...
Более пятидесяти хоровых концертов... Гектор Берлиоз, впоследствии услыхав несколько из них, в восторге признал: «Эти произведения отмечены редким мастерством в обращении с хоровыми массами, дивным сочетанием оттенков, полнозвучностью гармоний и – что совершенно удивительно – необычайно свободным расположением голосов, великолепным презрением ко всем правилам, перед которыми преклонялись как предшественники, так и современники Бортнянского, и в особенности итальянцы, чьим учеником он считался».
В драгоценной копилке музыкального творца – партесные концерты и кантаты, гимны, марши, менуэты. А ещё – кантаты на слова великого Г. Державина «Любителю художеств», «Сретение Орфеем солнца», «На возвращение», «Страны российски, ободряйтесь». А ещё – на слова П. Вяземского, А. Востокова, Ю. Нелединского-Мелецкого... Кто не знает гениального гимна «Коль славен» на слова М. Хераскова! Тут же – подобная гимну, величавая песнь для солиста, хора и оркестра «Певец во стане русских воинов» на стихи Жуковского, «Песнь ратников» и «Марш всеобщего ополчения в России». Прекрасный гимн «Озари, святая радость» на текст А. Востокова создан специально для торжественного заседания Академии художеств в 1806 г.
А «Те Dеum» Бортнянского! Здесь и мощные трубные звуки, и лиризм, и сокровенная надежда... «Тебя, Бога, хвалим!» Я ставлю этот опус нашего мастера рядом с «Те Dеum» моего любимого Антона Брукнера. Приходит на память и Гендель, конечно...
Так мастерски осуществил композитор чудесный синтез основных хоровых форм, европейской и русской культур. Это стало новой ступенью в русской хоровой музыке.
Трудился он не для наград и чинов. Труд был его жизнью, его наслаждением, но, прежде всего, я уверен, – сознанием своего дара и предназначения. Предназначения христианского, духовного...
«Дар – это поручение Божье», – говорил гениальный Баратынский. Так думал и Дмитрий Степанович Бортнянский.
Не скажу, что восторги сопровождали каждое его сочинение. Да и из уст потомков, даже знаменитых, вылетали порой незаслуженно резкие слова. Некий регент в журнале «Домашняя беседа» договорился до того, что «Херувимские» Бортнянского похожи на оперетки с мелодичным, однако тягучим адажио и прыжкообразным аллегро в конце. Кто-то отмечал: «Мягкость и сладкозвучность чисто светские, без религиозного подъёма, иногда весёлые и шуточные ритмы, что совсем не годится для храма».
Грустно мне было узнать, что своего предшественника во многом не понял М. Глинка. «Сахар Медович Патокин» – так он пошутил. Правда, сам Глинка никогда не занимался духовной музыкой. Но Чайковский... Как-то и он сказал, что музыка Бортнянского «мало гармонирует со всем строем православной службы». Впрочем, Пётр Ильич не жаловал даже Баха и Генделя. Как вам понравится такое его высказывание: «Баха я охотно играю, ибо играть фугу занятно, но не признаю в нём великого гения. А Гендель имеет для меня 4-хстепенное значение, и в нём даже занятности нет» (Дневник от 20 сентября 1886 г.).
Справедливости ради надо сказать, что впоследствии Чайковский стремился проникнуть в эстетическую систему своего предшественника и уже сам стал создавать музыку для церкви, в том числе «Литургию св. Иоанна Златоуста» и «Всенощное бдение». Потом – помните? – признался чуть ли не в подражании Бортнянскому. Видно, таковы гении, углублённые в поиски своего стиля и подчас глухие к иному, не похожему на них. Но что-то все-таки Петра Ильича задело! По поводу 32-го хорового концерта Бортнянского, в котором звучат слова 38-го псалма Давида «Скажи мне, Господи, кончину мою», Пётр Ильич выразил восхищение и назвал его «положительно прекрасным».
Недавно я был в Великом Новгороде вместе с христианским ансамблем «Благовестие». После концерта мы подошли к памятнику в честь 1000-летия России. Обошли его несколько раз, узнавая в фигурах на постаменте великих деятелей нашего отечества, чья слава жива в веках: полководцев, духовных подвижников, учёных, писателей. А кто же здесь из музыкантов? Вот они, их двое! Один стоит с нотной папкой. Ну да, это Михаил Иванович Глинка. Его рука – на плече стоящего рядом художника с мольбертом, Карла Брюллова. А чуть правее сидит за клавесином, положив руки на клавиши, Дмитрий Степанович Бортнянский, воистину гордость России.
Сколько ещё можно было бы рассказать о нём как о педагоге! Назовём одного из его учеников – Александра Варламова, автора чудесных песен и романсов: «Красный сарафан», «На заре ты её не буди», «Белеет пару с одинокий», «Ангел». Но это уже другая музыкальная эпоха...
«Бывало, Бортнянский подойдёт к поющему мальчику, – вспоминал Варламов, – остановит его и скажет: «Вот лучше так пой, душечка», и 70-летний дедуля возьмёт фальцетом так нежно, с такой душой, что остановишься в удивлении. Неудивительно, что певчие уважали Бортнянского как отца и любили его горячо».
Любимые ученики пели его концерт «Вскую прискорбна еси душа моя» в тот час 27 сентября 1825 г., когда он прощался с жизнью. По его просьбе они пришли в дом к нему, своему наставнику... Но об этом мне не хочется говорить в прозе.

...Умирая, в дом позвал он певчих.
Певчие пришли.
В кресло сел. И опустились плечи.
Голоса вдали...

Слушает, как будто ждёт прощенья,
Немощен и сир,
Как в безбрежно-нежном декрещендо
Замирает мир.

Громче пойте! В жизни удержите
Хоть на час меня!
Каждый по минутке одолжите,
Смертушку гоня!

Громче пойте! Чтобы мне до срока
Не заснут на век,
Чтоб успел – от самого истока –
Вспомнить вcё и всех.

(... ) Господи, Тебя увижу вскоре!
Но – повремени,
Чтобы я, прощаясь, тихо вспомнил
Прожитые дни.

Де ж вони, моi дитячi роки,
Мiй найперший cпiв,
Солов'iнi нaвecнi уроки
Глухiвських садiв?

Миэ луг смарагдову хустину
У poci ряснiй...
– Заспiвай козацьку нашу, сину!
– Зараз, татку мiй!

Трoицкий собop. Рассвета краски.
И иконоcтac
В сером, с глянцем, мраморе каррарском,
И молитвы час.

Вырывает память по крупицам
Из забвенья путь.
Милоcти его императрицы,
Италийcкий путъ.

Вспомнил ту, что с сердцем тайно слита
И кого пoтoм
Будут величатъ графиня Литта,
он – мечтой и сном.

(...) Год за годом славил только Бога,
Свыше благодать.
О себе же рассказал не много,
И зачем, вам знать...

Но над тьмой событий – всех дороже –
Для него встают
Дар и труд – как порученье Божье,
Дар и труд.

Голова в нетающем тумане,
На полу парик.
Приподнялся в кресле. Кто-то манит,
Над душой парит.

Тише пойте! – словно бы воскреснув,
Певчим повелел...
Чудится: в виталище небесном
Серафим запел!

Вскую смущена еси, прискорбна
Ты, душа моя?
Скоро узрим новые просторы,
Господа моля!

Уповай, душа моя, на Бога –
Милосердный Спас
Доведет до вечности. Дорогу
Озарит для нас!

Певчих он уже почти не слышит…
Чу, на смену им
Херувимов хор – на хорах свыше
Начинает гимн!

Обращён их занебесный клирос
К Божиим вратам...
Ближе, ближе! Ширясь, рядом вырос!
Главный РЕГЕНТ – там!

И не знают певчие, тоскуя:
Не почил старик –
Просто окунулся он в иную
Музыку, навеки неземную.
И – не слышит их…