Антология русской прозы Литвы Д макет. 12 авт

Надежда Дурова (1783 — 1866) ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРОВА (ДУРОВОЙ)
Денис Давыдов (1784 — 1839)  ДНЕВНИК ПАРТИЗАНСКИХ ДЕЙСТВИЙ 1812 ГОДА
Фёдор Достоевский (1821— 1881) ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
Флавиан Добрянский (1848 — 1919) СТАРАЯ И НОВАЯ ВИЛЬНА
Дмитрий Довгялло (1868 — 1942 (?)) БИТВА ПРИ ГРЮНВАЛЬДЕ 15 ИЮНЯ 1410 Г. 1)
Мстислав Добужинский  (1875 — 1957) ВОСПОМИНАНИЯ
Архиепископ Александр Дехтерев (1889 — 1959) МОЙ ПУТЬ НА РОДИНУ
Георгий Дешкин (1891 — 1963?) ГРИБЫ
Ольга Деньковская (1944) ЧЕРНЫЙ СУНДУЧЕК
Лидия Довыденко (1952) ГУМИЛЕВСКАЯ ОСЕНЬ В КАЛИНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ
Евгения Дудко ВОСПОМИНАНИЯ СЧАСТЬЯ СОГРЕВАЮТ ДУШУ
Виктор Денисенко (1981) КАНИСТРА


НАДЕЖДА ДУРОВА
(1783 — 1866)

Офицер Русской императорской армии, писательница известная как кавалерист-девица. В 1806 году переодевшись в казачий мундир, под именем Александр Андреевич Александров начала службу денщиком в Казачьем полку, впоследствии служила в Коннопольском уланском, Мариупольском гусарском и Литовском уланском полках.
В Отечественную войну 1812 года была произведена в чин поручика, командовала полуэскадроном, участвовала в сражениях под Смоленском, Колоцким монастырем, при Бородине защищала Семёновские флеши, где была контужена ядром в ногу. Вышла в отставку в 1816 году в чине штабс-ротмистра.
Впервые мемуары были напечатаны в «Современнике» (1836, № 2). А. Пушкин глубоко заинтересовался личностью Дуровой, писал о ней восторженные отзывы на страницах своего журнала и побуждал её к писательской деятельности. С 1840 года стала печатать свои произведения в «Библиотеке для чтения», «Отечественных записках» и др. журналах. В 1840 году вышло собрание сочинений в четырёх томах.
В Елабуге перед входом на Троицкое кладбище установлен памятник Дуровой в гусарском мундире, на коне, в полный рост.

ЗАПИСКИ АЛЕКСАНДРОВА (ДУРОВОЙ)

Первый приезд мой в столицу

Петербург. Вот наша светлая, чистая, великолепная столица! Памятник непобедимого мужества, великого духа и геройской решимости бессмертного Петра!
Три дня уже прошло, как мы приехали. Я живу у Засса и всякий день хожу смотреть на монумент Петра Великого. Как достойно дано ему это название! Петр был бы великим, в каком бы состоянии ни родился! Величественная наружность его вполне отвечает обширному гению, некогда управлявшему его великою душою!
Участь моя решилась! Я была у государя! Видела его! Говорила с ним! Сердце мое слишком полно и так неизъяснимо счастливо, что я не могу найти выражений для описания чувств моих! Великость счастия моего изумляет меня! восхищает! О, государь! От сего часа жизнь моя принадлежит тебе!..
Когда князь В*** отворил мне дверь государева кабинета и затворил ее за мною, государь тотчас подошел ко мне, взял за руку и, приблизясь со мною к столу, оперся одной рукою на него, а другою продолжая держать мою руку, стал спрашивать вполголоса и с таким выражением милости, что вся моя робость исчезла и надежда снова ожила в душе моей. «Я слышал, — сказал государь, — что вы не мужчина, правда ли это?» Я не вдруг собралась с духом сказать: «Да, ваше величество, правда!» С минуту стояла я, потупив глаза, и молчала; сердце мое сильно билось, и рука дрожала в руке царевой! Государь ждал! Наконец, подняв глаза на него и сказывая свой ответ, я увидела, что государь краснеет; вмиг покраснела я сама, опустила глаза и не поднимала уже их до той минуты, в которую невольное движение печали повергло меня к ногам государя! Расспросив подробно обо всем, что было причиною вступления моего в службу, государь много хвалил мою неустрашимость, говорил: что это первый пример в России; что все мои начальники отозвались обо мне с великими похвалами, называя храбрость мою беспримерною; что ему очень приятно этому верить и что он желает сообразно этому наградить меня и возвратить с честию в дом отцовский, дав… Государь не имел времени кончить; при слове: возвратить в дом! я вскрикнула от ужаса и в ту же минуту упала к ногам государя: «Не отсылайте меня домой, ваше величество! — говорила я голосом отчаяния, — не отсылайте! я умру там! непременно умру! Не заставьте меня сожалеть, что не нашлось ни одной пули для меня в эту кампанию! Не отнимайте у меня жизни, государь! я добровольно хотела ею пожертвовать для вас!..» Говоря это, я обнимала колени государевы и плакала. Государь был тронут; он поднял меня и спросил изменившимся голосом: «Чего же вы хотите?» — «Быть воином! носить мундир, оружие! Это единственная награда, которую вы можете дать мне, государь! другой нет для меня! Я родилась в лагере! трубный звук был колыбельной песнею для меня! Со дня рождения люблю я военное звание; с десяти лет обдумывала средства вступить в него; в шестнадцать достигла цели своей — одна, без всякой помощи! На славном посте своем поддерживалась одним только своим мужеством, не имея ни от кого ни протекции, ни пособия. Все согласно признали, что я достойно носила оружие! а теперь, ваше величество, хотите отослать меня домой! Если б я предвидела такой конец, то ничто не помешало б мне найти славную смерть в рядах воинов ваших!» Я говорила это, сложа руки, как пред образом, и смотря на государя глазами полными слез. Государь слушал меня и тщетно старался скрыть, сколько был он растроган. Когда я перестала говорить, государь минуты две оставался как будто в нерешимости; наконец лицо его осветилось: «Если вы полагаете, — сказал император, — что одно только позволение носить мундир и оружие может быть вашею наградою, то вы будете иметь ее!» При этих словах я затрепетала от радости. Государь продолжал: «И будете называться по моему имени — Александровым! Не сомневаюсь, что вы сделаетесь достойною этой чести отличностию вашего поведения и поступков; не забывайте ни на минуту, что имя это всегда должно быть беспорочно и что я не прощу вам никогда и тени пятна на нем!.. Теперь скажите мне, в какой полк хотите вы быть помещены? Я произведу вас в офицеры». - «В этом случае, позвольте мне, ваше величество, отдаться в вашу волю», — сказала я. «Мариупольский гусарский полк — один из храбрейших, и корпус офицеров из лучших фамилий, — говорил мне государь, — я прикажу поместить вас туда. Завтра получите вы от Ливена, сколько вам надобно будет на дорогу и обмундировку. Когда все уже готово будет к вашему отправлению в полк, я еще увижу вас». Сказавши это, государь поклонился мне; я тотчас пошла к двери, но, не умея отворить, вертела во все стороны бронзовую головку, за которую держала; государь, видя, что я не выйду без его помощи, подошел, отпер мне дверь и смотрел за мною вслед до другой двери, с которою я управилась уже сама. Вошед в залу, я вмиг увидела себя окруженной пажами, которые наперерыв спрашивали меня: «Что говорил с вами государь?.. произвел он вас в офицеры?» Я не знала, что отвечать им. Но Засс и с ним еще один флигель-адъютант подошли ко мне, и толпа шалунов почтительно отступила. Флигель-адъютант, подошедший вместе ко мне с Зассом, спросил меня: «Есть ли вам лет пятнадцать?» Я отвечала, что мне уже восемнадцатый год. «Нам писали чудеса о вашей неустрашимости», — сказал он с вежливою уклонкою. Засс прекратил этот разговор, взявши меня за руку. «Нам пора ехать, князь, — сказал он своему товарищу и пошел со мною из дворца. Сходя с лестницы, он спросил: — Не хочешь ли, Дуров, познакомиться с моею родственницею генеральшею Засс?» Я отвечала, что буду очень довольна этим. «Ну так мы сейчас поедем к ней обедать; а после обеда отправимся все вместе показать вам Эрмитаж: там много любопытного».
Госпожа Засс приняла меня очень вежливо. После обеда поехали мы в Эрмитаж. Там более всего привлекли мое внимание картины; я страстно люблю живопись. Генеральша говорит, что если я буду смотреть одни только картины, то не кончу в месяц. «Вот посмотрите, — говорила она, показывая мне букет из яхонтов, алмазов, изумрудов и тому подобных драгоценностей, — посмотрите, это несравненно любопытнее». Я не одного мнения с нею! Что значат камни в сравнении с прекрасным произведением кисти, в котором дышит жизнь! Мне очень понравились четыре картины, представляющие двух девиц во весь рост; на первых двух изображены они в детских летах, а на других в юношеских и так, что, смотря на больших, сейчас узнаешь в них тех прекрасных детей, которые так пленительны своею младенческою красотою! Смотрела на изображение Клеопатры, искала в нем царицы, предпочитающей смерть унижению, и видела только женщину с желтым опухлым лицом, в чертах которого не было никакого выражения, ни даже выражения боли! По обнаженной руке ее ползет пиявка и пробирается прямо к плечу; этот смешной аспид не стоил великой чести уязвить царицу. Можно положить в заклад свою голову, что ни один человек в мире не узнал бы в этом изображении царицы Египетской, и я узнала потому, что Засс сказал мне, показывая на нее рукою: «Вот славная Клеопатра!» Нужно ли было говорить это, если б ее изобразили прилично тому, чем она была!
Сегодня воскресенье; я обедала у генеральши; вечером она, ее племянница, девица Юрковская, Засс и я поехали в театр. По всему видно было, что поехали только для меня; в воскресенье никто из хорошего тона людей не бывает в театре, в воскресенье обыкновенно дается русалка или другая подобная ей фарса, наполненная нелепостями; теперь также играли которую-то часть русалки; актриса, представлявшая Лесту, уродовала роль свою со всем возможным старанием; не понимая вовсе характера лица, ею играемого, она в хитоне русалки кривлялась, жеманилась, говорила свысока, усмехалась и смотрела на партер, не заботясь о своем Видостане. Скучнее этого вечера я еще никогда не проводила; пиеса и актриса нагнали мне тоску. Когда села я в карету, генеральша спросила меня: как показалось мне представление? Я сказала откровенно, что пиеса показалась мне составленною из нелепостей, а главная актриса именно на то лицо не похожа, которое представляла. Откровенность моя, кажется, не понравилась; мне отвечали сухо, что петербургские актрисы считаются лучшими из всех.
Сегодня, новое покушение удивить меня, занять, развеселить, и опять неудачное, и все это от странных средств. Вздумали показывать мне китайские тени; но как я не дитя и не крестьянка, то после первой картинки перестала смотреть на эти штуки. Надобно думать, что генеральша не предполагает во мне ни хорошего воспитания, ни хорошего вкуса; как бы то ни было, но доброе намерение ее заслуживает мою благодарность.
Я еще раз была у государя! Первые слова, которыми он встретил меня, были: «Мне сказывали, что вы спасли офицера! неужели вы отбили его у неприятеля? Расскажите мне это обстоятельство».
Я рассказала подробно все происшествие и назвала офицера; государь сказал, что это известная фамилия и что неустрашимость моя в этом одном случае более сделала мне чести, нежели в продолжение всей кампании, потому что имела основанием лучшую из добродетелей — сострадание! — «Хотя поступок ваш, — продолжал государь, — служит сам себе наградою, однако ж справедливость требует, чтоб вы получили и ту, которая вам следует по статуту: за спасение жизни офицера дается Георгиевский крест!» С этими словами государь взял со стола крест и своими руками вдел в петлицу мундира моего. Я вспыхнула от радости и в замешательстве ухватила обе руки государя, чтоб поцеловать их, но он не допустил. «Надеюсь, — сказал государь. — что крест этот будет вам напоминать меня в важнейших случаях жизни вашей». Много заключается в словах сих! Клянусь, что обожаемый отец России не ошибется в своем надеянии; крест этот будет моим ангелом-хранителем! До гроба сохраню воспоминание, с ним соединенное; никогда не забуду происшествия, при котором получила его, и всегда-всегда буду видеть руку, теперь к нему прикасавшуюся!..
Возвратясь на квартиру Засса, у которого живу с самого приезда в Петербург, я не успела еще скинуть подсумка, как увидела вошедшего вслед за мною старика, который дрожащим голосом спрашивал у Засса: «Можно ли мне видеть коннопольского полка товарища Дурова? Я родной дядя его». Услыша слова эти, я отгадала, что вижу перед собою меньшого брата отца моего, и первая мысль моя была убежать; к счастию, я не имела времени сделать этой глупости. На вопрос дяди Засс тотчас показал меня рукою, и дядя, подошед ко мне, обнял меня и сказал вполголоса: «Мать твоя умерла!» Слова эти, как острый кинжал, вонзились мне в сердце. Я затрепетала, побледнела и, чувствуя, что слезы готовы брызнуть из глаз моих, взяла, не имея сил сказать ни одного слова, дядю за руку и вышла с ним из квартиры Засса. «Поедем ко мне», — сказал дядюшка, когда мы были уже на улице. Я села в его сани и во всю дорогу молчала, закрывая глаза и лицо шинелью, чтоб проходящие не видали, что я плачу.
Дома дядя рассказал мне, что отец мой получил от меня письмо из Гродно и, увидев из этого письма, что я вступила в Коннопольский полк товарищем, испугался столь необыкновенного шага моего; не зная, как помочь этому и что делать, он отослал письмо мое к матушке. Последствия этой неосторожности были гибельны. Я имела безрассудство писать, что непомерная строгость матери выгнала меня из дома отцовского! что я прошу батюшку, в случае, если я буду убита, простить мне ту печаль, которую нанесет ему смерть моя. Матушка лежала опасно больная в постели и была очень слаба, когда ей принесли это письмо; она взяла его, прочитала; молчала с минуту; потом, сказав со вздохом: «Она винит меня?» — отвернулась к стене и умерла!.. Я рыдала, как пятилетнее дитя, слушая этот рассказ. Думала ли я, что батюшка покажет ей это письмо!! Дядя дал мне волю предаваться всей жестокости моей печали и раскаяния и отложил рассказать остальное до другого дня.
Получа письмо свое обратно, отец мой послал его к дяде в Петербург и просил узнать, в живых ли я. Дядя показал это письмо кому-то из знакомых ему генералов, и таким образом дошло оно до государя, который, прочитав его, был тронут, как говорили, до слез и тотчас приказал выправиться обо мне в Коннопольском полку, и если донесения будут в мою пользу, то представить меня лично к нему. Все начальники расхвалили меня сверх заслуг моих и ожиданий. Последствием этого была неслыханная милость государя — позволение посвятить ему жизнь свою в звании воина.
Наконец все готово к моему отправлению; мне дали подорожную, предписание в полк и две тысячи рублей на гусарский мундир и покупку лошади. Дядя очень сердится, что я не сказываю, куда еду. Хотя я и говорю ему, что еду к батюшке, но он не верит, а говорит, что рано или поздно узнает, где я буду.

1808 год

15-го января. С этого дня, с этого счастливейшего дня жизни моей началось для меня новое существование! Открылась перспектива блистательная, славная, единственная в своем роде и, к довершению благополучия, с воли и под покровительством могущественнейшего монарха в мире!
На четвертый день выезда моего из Петербурга приехала я в Вильну, где и располагаюсь обмундироваться. Толпа жидов явилась ко мне с предложениями всякого рода услуг. В полчаса у меня было все: квартира, услуга, портные; множество сукон, золотых шнурков, бахромы, сафьянов, треугольных шляп, киверов, султанов, кистей, шпор! одним словом, из комнаты моей сделали лавку с товарами, и мне оставалось только выбирать. Жиды говорили все вдруг и оглушали меня; я не знала, что делать, пока один проворный жид не сказал мне потихоньку: «Вы не избавитесь от них иначе как выбрав себе фактора; тогда он выпроводит тотчас всю эту сволочь и приведет вам купца, у которого вы купите все, что вам надобно, за весьма сходную цену». Я спросила, что такое фактор? «Фактор, — отвечал жид, — есть род слуги проворного, усердного, сметливого, неутомимого и до невероятности дешевого. Угодно вам иметь такого слугу?» Я сказала, что именно такой мне и надобен, и просила его выбрать. «Зачем выбирать, — сказал жид, — я сам буду вашим фактором!» Он объявил всей толпе свое звание и тотчас вступил в отправление своей должности, отослав всех искателей факторства и сговорясь с купцами, разумеется, тоже евреями, обмануть меня со всею возможною бессовестностию. Я, как и все, заплатила дань, сбираемую этими плутами с молодости и неопытности: мундир мой был сшит прекрасно! все мое гусарское одеяние блистало вкусом и богатством. Дешевый слуга мой за шестидневную услугу свою взял от меня только один рубль; но зато и в полк приехала я с одним рублем, оставшимся мне от двух тысяч, которые поглотила Вильна посредством усердного, дешевого слуги моего.

Я приехала в Ковель. Подорожная моя только до этого места; однако ж полка Мариупольского здесь нет, он квартирует в Луцке и его окрестностях; я не знаю, что мне делать! Луцк от Ковеля в пятидесяти верстах; денег у меня один рубль, за который, верно, никто не повезет меня до Луцка, также и в Ковеле жить до случая выехать без денег нельзя. Обдумывая, как бы выйти из неприятного положения своего, услышала я хлопанье бича и, взглянув в окно, увидела даму, едущую в бричке прямо к той корчме, в которой я была; жидовка побежала отворить двери. Вошла дама лет тридцати, хорошо одетая, и тотчас обратила на меня свое внимание; она стала говорить со мною и, узнав, что я офицер полка, квартирующего у них в соседстве, хотела было что-то спросить о знакомых ей офицерах; но жидовка не дала ей времени на эти расспросы и тотчас сказала, что я новый офицер, никого еще в полку не знаю и не имею средств доехать в штаб, потому что подорожная моя только до Ковеля, а штаб, как ей известно, стоит в Луцке; и что панна Новицкая хорошо бы сделала, если б взяла молодого гусара в свою бричку и довезла бы его с собою до местечка Голоб, а там он будет уже дома, потому что в Голобах стоит Мариупольский эскадрон. Все это проговорила она одним духом и так проворно, что ни я, ни панна Новицкая не успели опомниться, как увидели себя в необходимости ехать вместе. Для меня это было приятно: я тут видела одну возможность избавиться от хлопот; но девица, которой предлагают взять к себе в повозку молодого гусарского офицера и ехать с ним тридцать верст одной, могла прийти в замешательство; однако же, к чести панны Новицкой, должно сказать, что она без малейшего принуждения и с самою любезною вежливостью тотчас предложила мне место в своей бричке. В два часа панна Новицкая окончила дела свои, состоявшие в покупке сахара, чая, шоколада и тому подобных вещей. Мы поехали. Девица расположена была разговаривать со мной и зачинала несколько раз; но я отвечала только — да и нет! и то не всегда кстати, потому что, не любя польского языка, я не старалась ему научиться и была в страшном затруднении от говорливости моей спутницы; я чувствовала странность моего обращения, но не знала, как пособить этому горю, и продолжала молчать. Бедная Новицкая! судьбе угодно было, чтобы из всех гусар самый неловкий достался ей товарищем в дороге! Наконец и она замолчала, стала зевать, прислонилась головой к подушке и — заснула! Таким приятным образом доехали мы до местечка Голоб. Новицкая тотчас проснулась и приказала кучеру ехать к квартире ротмистра Агеева. Повозка понеслась, прыгая по ухабам, и остановилась перед небольшим выбеленным домиком. «Вот квартира вашего ротмистра», — сказала Новицкая, вежливо кланяясь мне; я покраснела от глупой роли, какую играла с доброю девкою: хотела было сказать свою благодарность по-польски, но боялась наговорить вздору и от этого опасения еще более покраснела. Наконец я вышла молча из повозки, поклонилась панне тоже безмолвно, и добрые кони умчали мою спутницу к крыльцу огромного дома господского.



ДЕНИС ДАВЫДОВ
(1784–1839)

Русский поэт, прозаик, мемуарист, генерал-лейтенант. Неоднократно бывал в Вильне. Во время Отечественной войны 1812 года командовал партизанским отрядом, о преследовании отступавших французов вспоминал: «От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и падубов едва оставляли мне место для проезда...». Поэтическое творчество «одного из самых поэтических лиц русской армии», насчитывает около 70 стихотворений написанных  в жанре посланий, элегий, романсов, стихотворных каламбуров, задевавших высших сановников и самого царя.

ДНЕВНИК ПАРТИЗАНСКИХ ДЕЙСТВИЙ 1812 ГОДА


После обеда светлейший расспрашивал меня о делах при Копысе и при Белыничах, хвалил расчет мой перед нападением на депо и упрямство мое при завладении последним местом, но пенял за лишнюю строгость с Поповым, которого я принял за мэра Копыса, и прибавил с шуткою: "Как у тебя духа стало пугать его? У него такая хорошенькая жена!" Я отвечал ему, что, судя по нравственности, я полагаю, что у могилевского архиерея еще более жен, которые, может быть, еще красивее жены Попова, но я желал бы, чтоб попалась мне в руки сия священная особа; я бы с нею по-светски рассчитался. "За что?" - спросил светлейший. "За присягу французам, - отвечал я, - к которой он приводил могилевских жителей, и за поминания на эктеньях Наполеона. Чтобы в том удостовериться, - продолжал я, - прикажите нарядить следствие. Ваша светлость, можно не награждать почестями истинных сынов России, ибо какая награда сравниться может с чувством совести их? Но щадить изменников столько же опасно, как истреблять карантины в чумное время". С сим словом я подал ему список чиновников, кои присягали и помогали неприятелю. Светлейший взял оный от меня, прочитал и сказал: "Погодим до поры и до время". Я узнал после, что архиерей могилевский был разжалован в монахи, но не знаю, по моему ли представлению или по представлению другого.
Насчет направления моего я только получил повеление догонять французов чрез Ушу, Борисовское мостовое укрепление, Логойск, Илию и Молодечно. А так как партия моя, обремененная двумя орудиями, не могла следовать за мною прямою дорогою к Шеверницам, то и заставила меня ожидать прибытия ее до полуночи.
Между тем флигель-адъютант Мишо (что ныне генерал-адъютант и граф Мишо) пристал ко мне, чтобы под покровом моей партии догнать Чичагова, к армии которого он был командирован. Оставя орудия наши, как обузу слишком тягостную для усиленных переходов, мы выступили к Жуковцу в четыре часа пополуночи.
Переправа совершилась по тонкому льду. Мы прибыли в Ушу к ночи.
Двадцатого партия выступила в поход и ночевала у Борисовского мостового укрепления. В сей ночи полковник князь Кудашев, проездом к Чичагову, пробыл у меня два часа, взял с собою Мишо и отправился далее с прикрытием одного из моих урядников и двух казаков, из коих один только возвратился, прочие два были убиты поселянами. Это было лучшее доказательство истинного рубежа России с Польшею и намек в умножении осторожности.
Около сего времени морозы, после несколькодневной оттепели, усилились и постоянно продолжались. 20-го я получил повеление, оставя погоню, идти прямо на Ковну, чтобы истребить в сем месте всякого рода неприятельские запасы. Такое же - было послано и Сеславину; но ни он, ни я не могли исполнить означенного предписания: я - по причине крутого отклонения моего к Нижнему Березину, отчего отстал на сто тридцать верст от неприятельской армии; а Сеславин - оттого, что, сражаясь с головой оной, чрез удаленность свою от главной квартиры, не прежде мог получить повеление сие, как по занятии Вильны и уже раненным.
Пока я шел от Днепра к Березине, все отряды, кроме графа Ожаровского, и все партизаны, кроме меня, следовали за главною неприятельскою армиею.
Армия сия находилась 11-го в Бобрах, имея авангард в селе Наче, 12-го - в Неменице, оставя арьергард в Лошнице. 14-го, в восемь часов утра, авангард оной начал переправляться чрез Березину у Веселова, и 16-го, к вечеру, все силы были уже на противном берегу. С нашей стороны отряд генерала Ермолова, состоявший в четырнадцати баталионах пехоты, в нескольких полках линейной кавалерии и в двух ротах артиллерии, преследовал неприятеля от Орши к Борисову, куда прибыл 16-го числа.
Большой авангард генерала Милорадовича прибыл из Копыса в Глин 15-го, а в Негновище 17-го числа.
Пятнадцатого числа генерал Бороздин сдал отряд свой графу Орлову-Денисову, который 17-го поступил с ним в состав малого авангарда, порученного генералу Васильчикову. Сей авангард был в Ухвале 16-го и в Вилятичах 17-го числа.
Пятнадцатого отряд атамана Платова - в Колпенице, а 16-го - у самой Березины, в пятнадцати верстах выше Борисова.
Пятнадцатого под Кричею Сеславин напал с успехом на польские войска графа Тишкевича, множество поколол, набрал в плен и продолжал путь к Лошнице, где снова имел жаркую схватку с неприятелем.
Шестнадцатого сей отважный и неутомимый партизан, открыв сообщение с графом Витгенштейном, получил от него повеление во что бы то ни стало подать руку адмиралу Чичагову чрез Борисов. Исполнение немедленно последовало за повелением. Борисов был занят Сеславиным; три тысячи человек взято им в плен, и сообщение с Чичаговым открыто. 17-го французская армия тянулась к Зембину, и Наполеон прибыл в Камень. Генерал Ланской, занимавший Белорусским гусарским полком и казаками село Юрово, что на реке Гайне, выступил 16-го числа чрез Антополье и Словогощь к Плещенице, куда прибыл 17-го в полдень.
Он имел благое намерение идти впереди неприятеля к Вильне и преграждать всеми средствами путь головы его колонны, что мог исполнить беспрепятственно, ибо в тот день Плещеницы заняты были одною только придворною свитою Наполеона и конвоем раненого маршала Удино. Но в то время обязанности партизана столь мало понимаемы были в нашей армии, что сей известный неустрашимостию и отважностию генерал, быв атакован подходившими от Каменя войсками, вместо того чтобы обратиться на Илие и Молодечну, истребляя магазины и заваливая дорогу, отступил обратно к авангарду Чичагова армии, тянувшейся на Зембин по пятам неприятельской армии, и довольствовался взятием генерала Каминского, тридцати штаб- и обер-офицеров и до трехсот рядовых.
Между тем граф Ожаровский получил повеление наблюдать за армиею князя Шварценберга, находившеюся в Слониме. Вследствие чего он выступил на Воложин, 26-го прибыл в Вишнев и в тот же день пошел на Трабы, Деневишки и Бенякони - в Лиды, куда вступил 1-го декабря. Отряд генерала Кутузова шел от Лепеля на Вышнее Березино н Докшицы, для наблюдения за Баварским корпусом, находившимся в последнем местечке, и для преследования главной неприятельской армии по северной стороне Виленской дороги.
Партизан Сеславин шел на местечко Забреж, которое 22-го ноября он занял с боя. За малым дело стало, чтобы на другой день сам Наполеон не попался ему в руки; во второй раз в течение сей кампании судьба спасла его от покушения казаков, везде и повсюду ему являвшихся как неотразимые вампиры! О случае сем говорено в вступлении сей книги.
Двадцатого партия моя обогнала отряд графа Ожаровского около Антополья, 21-го обошла кавалерию Уварова в Логойске, 22-го прибыла в Гайну, 23-го - в Илию и 24-го - в Молодечну, где догнала хвост Чичагова армии, то есть часть павлоградских гусар и казаков под командою полковника Сталя. Вследствие повеления идти прямо на Ковну, мы свернули 25-го на Лебеду, 26-го пришли в Лоск, 27-го - в Ольшаны, 28-го - в Малые Солешки, 29-го - в Парадомин и 30-го - в Новые Троки. Там я получил повеление остановиться и ожидать нового направления.
Во время моего долговременного и бездейственного похода отряды и партии наши ворвались в Вильну, заваленную несметным числом обозов, артиллерии, больных, раненых, усталых и ленивых.
Впоследствии каждый отрядный начальник приписал себе честь занятия сей столицы Литовского государства; но вот истина: пока Чаплиц жевал и вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для женщин и пока Кайсаров медлил у неприятельских обозов, - Тетенборн с обнаженной саблею повелел редактору виленских газет объявить свету, что он первый покорил город, и смеялся потом возражениям своих соперников.
Сеславин сделал иначе. Чтобы не обезобразить подвиг сей, я представляю читателю донесение его, сколько память мне позволит; пусть различит он самохвальство иноземца с геройским умалением истинного россиянина, едва намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот оно:
"Генералу Коновницыну. С божиею помощию я хотел атаковать Вильно, но встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество. Полковник Сеславин. Ноября 27-го".
По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои - продолжать писать в главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова, следующего к Новому Свержену, что на Немане.
С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с светлейшим. Немедленно я туда отправился.
От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном избавления моей родины!
Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире! Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах, облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами, колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с пресмыкательными телодвижениями.
Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров, иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами спасенного им отечества!
Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не токмо ничем не обиженных, но обласканных и всем удовлетворенных.
Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне предмету.
Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись, пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу. В сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов, который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману, препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.



ФЕДОР ДОСТОЕВСКИЙ
(1821–1881)

Писатель, философ, публицист, признанный классик русской литературы и один из лучших мировых романистов происходил из старинного литовского рода. В начале литературного творчества произведения принадлежали к различным литературным жанрам – юмористические и трагикомические рассказы, повести и роман «Бедные люди», отрывки из которого были помещены в польском журнале «Варшавская библиотека» (1850). Помилование и разрешение публиковаться было объявлено в 1857 году. С 1861 года Федор Михайлович помогал брату Михаилу издавать литературно-политические журналы «Время» и «Эпоха», на страницах которых печатались «Униженные и оскорбленные» (1861), «Записки из мертвого дома», «Скверный анекдот» (1862) и др. В апреле 1867 года, время свадебного путешествия супруги Достоевские остановились в Вильне на неопределенное время. Напоминанием об этом событии служит памятная доска, установленная на доме, где находилась гостиница. «Литовский след» имеется в романе «Преступление и наказание», в котором упоминается Вильна, а фамилия одного из персонажей, Свидригайлова, образована от Швитригайла.

ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
VI

      —...Не верю! Не могу верить! — повторял озадаченный Разумихин, стараясь всеми силами опровергнуть доводы Раскольникова... Они подходили уже к нумерам Бакалеева, где Пульхерия Александровна и Дуня давно поджидали их. Разумихин поминутно останавливался дорогою в жару разговора, смущенный и взволнованный уже тем одним, что они в первый раз заговорили об этом ясно.
      — Не верь! — отвечал Раскольников с холодною и небрежною усмешкой, — ты, по своему обычаю, не замечал ничего, а я взвешивал каждое слово.
      — Ты мнителен, потому и взвешивал... Гм... действительно, я согласен, тон Порфирия был довольно странный, и особенно этот подлец Заметов!.. Ты прав, в нем что-то было, — но почему? Почему?
      — За ночь передумал.
      — Но напротив же, напротив! Если бы у них была эта безмозглая мысль, так они бы всеми силами постарались ее припрятать и скрыть свои карты, чтобы потом поймать... А теперь — это нагло и неосторожно!
      — Если б у них были факты, то есть настоящие факты, или хоть сколько-нибудь основательные подозрения, тогда бы они действительно постарались скрыть игру: в надежде еще более выиграть (а впрочем, давно бы уж обыск сделали!). Но у них нет факта, ни одного, — все мираж, все о двух концах, одна идея летучая — вот они и стараются наглостью сбить. А может, и сам озлился, что фактов нет, с досады прорвался. А может, и намерение какое имеет... Он человек, кажется, умный... Может, напугать меня хотел тем, что знает... Тут, брат, своя психология... А впрочем, гадко это все объяснять. Оставь!
      — И оскорбительно, оскорбительно! Я понимаю тебя! Но... так как мы уже теперь заговорили ясно (а это отлично, что заговорили, наконец, ясно, я рад!) — то уж я тебе прямо теперь признаюсь, что давно это в них замечал, эту мысль, во все это время, разумеется, в чуть-чутошном только виде, в ползучем, но зачем же хоть и в ползучем! Как они смеют? Где, где у них эти корни таятся? Если бы ты знал, как я бесился! Как: из-за того, что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, спертый воздух, куча людей, рассказ об убийстве лица, у которого был накануне, и все это — на голодное брюхо! Да как тут не случиться обмороку! И на этом-то, на этом все основать! Черт возьми! Я понимаю, что это досадно, на твоем месте, Родька, я бы захохотал всем в глаза, или лучше: наплевал бы всем в рожу, да погуще, да раскидал бы на все стороны десятка два плюх, умненько, как и всегда их надо давать, да тем бы и покончил. Плюнь! Ободрись! Стыдно!
      «Он, однако ж, это хорошо изложил», — подумал Раскольников.
      — Плюнь? А завтра опять допрос! — проговорил он с горечью, — неужели ж мне с ними в объяснение войти? Мне и то досадно, что вчера я унизился в трактире до Заметова...
      — Черт возьми! пойду сам к Порфирию! И уж прижму ж я его, по-родственному; пусть выложит мне все до корней. А уж Заметова...
      «Наконец-то догадался!» — подумал Раскольников.
      — Стой! — закричал Разумихин, хватая вдруг его за плечо, — стой! Ты наврал! Я надумался: ты наврал! Ну какой это подвох? Ты говоришь, что вопрос о работниках был подвох? Раскуси: ну если б это ты сделал, мог ли б ты проговориться, что видел, как мазали квартиру... и работников? Напротив: ничего не видал, если бы даже и видел! Кто ж сознается против себя?
      — Если бы я то дело сделал, то уж непременно бы сказал, что видел и работников и квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.
      — Да зачем же против себя говорить?
      — А потому что только одни мужики иль уж самые неопытные новички на допросах прямо и сряду во всем запираются. Чуть-чуть же человек развитой и бывалый, непременно и по возможности, старается сознаться во всех внешних и неустранимых фактах; только причины им другие подыскивает, черту такую свою, особенную и неожиданную, ввернет, которая совершенно им другое значение придаст и в другом свете их выставит. Порфирий мог именно рассчитывать, что я непременно буду так отвечать и непременно скажу, что видел, для правдоподобия, и при этом вверну что-нибудь в объяснение...
      — Да ведь он бы тебе тотчас и сказал, что за два дня работников там и быть не могло, и что, стало быть, ты именно был в день убийства, в восьмом часу. На пустом бы и сбил!
      — Да на это-то он и рассчитывал, что я не успею сообразить и именно поспешу отвечать правдоподобнее, да и забуду, что за два дня работников быть не могло.
      — Да как же это забыть?
      — Всего легче! На таких-то пустейших вещах всего легче и сбиваются хитрые-то люди. Чем хитрей человек, тем он меньше подозревает, что его на простом собьют. Хитрейшего человека именно на простейшем надо сбивать. Порфирий совсем не так глуп, как ты думаешь...
      — Подлец же он после этого!
      Раскольников не мог не засмеяться. Но в ту же минуту странным показались ему его собственное одушевление и охота, с которыми он проговорил последнее объяснение, тогда как весь предыдущий разговор он поддерживал с угрюмым отвращением, видимо из целей, по необходимости.
      «Во вкус вхожу в иных пунктах!» — подумал он про себя.
      Но почти в ту же минуту он как-то вдруг стал беспокоен, как будто неожиданная и тревожная мысль поразила его. Беспокойство его увеличивалось. Они дошли уже до входа в нумера Бакалеева.
      — Ступай один, — сказал вдруг Раскольников, — я сейчас ворочусь.
      — Куда ты? Да мы уж пришли!
      — Мне надо, надо; дело... приду через полчаса... Скажи там.
      — Воля твоя, я пойду за тобой!
      — Что ж, и ты меня хочешь замучить! — вскричал он с таким горьким раздражением, с таким отчаянием во взгляде, что у Разумихина руки опустились. Несколько времени он стоял на крыльце и угрюмо смотрел, как тот быстро шагал по направлению к своему переулку. Наконец, стиснув зубы и сжав кулаки, тут же поклявшись, что сегодня же выжмет всего Порфирия, как лимон, поднялся наверх успокоивать уже встревоженную долгим их отсутствием Пульхерию Александровну.
      Когда Раскольников пришел к своему дому, — виски его были смочены потом и дышал он тяжело. Поспешно поднялся он по лестнице, вошел в незапертую квартиру свою и тотчас же заперся на крюк. Затем, испуганно и безумно, бросился к углу, к той самой дыре в обоях, в которой тогда лежали вещи, засунул в нее руку и несколько минут тщательно обшаривал дыру, перебирая все закоулки и все складки обой. Не найдя ничего, он встал и глубоко перевел дыхание. Подходя давеча уже к крыльцу Бакалеева, ему вдруг вообразилось, что какая-нибудь вещь, какая-нибудь цепочка, запонка или даже бумажка, в которую они были завернуты, с отметкою старухиною рукой, могла как-нибудь тогда проскользнуть и затеряться в какой-нибудь щелочке, а потом вдруг выступить перед ним неожиданною и неотразимою уликой.
      Он стоял как бы в задумчивости, и странная, приниженная, полубессмысленная улыбка бродила на губах его. Он взял, наконец, фуражку и тихо вышел из комнаты. Мысли его путались. Задумчиво сошел он под ворота.
      — Да вот они сами! — крикнул громкий голос; он поднял голову.
      Дворник стоял у дверей своей каморки и указывал прямо на него какому-то невысокому человеку, с виду похожему на мещанина, одетому в чем-то вроде халата, в жилетке и очень походившему издали на бабу. Голова его, в засаленной фуражке, свешивалась вниз, да и весь он был точно сгорбленный. Дряблое, морщинистое лицо его показывало за пятьдесят; маленькие заплывшие глазки глядели угрюмо, строго и с неудовольствием.
      — Что такое? — спросил Раскольников, подходя к дворнику.
      Мещанин скосил на него глаза исподлобья и оглядел его пристально и внимательно, не спеша; потом медленно повернулся и, ни слова не сказав, вышел из ворот дома на улицу.
      — Да что такое! — вскричал Раскольников.
      — Да вот какой-то спрашивал, здесь ли студент живет, вас называл, у кого проживаете. Вы тут сошли, я показал, а он и пошел. Вишь ведь.
      Дворник тоже был в некотором недоумении, а впрочем, не очень и, капельку подумав еще, повернулся и полез обратно в свою каморку.
      Раскольников бросился вслед за мещанином и тотчас же увидел его идущего по другой стороне улицы, прежним ровным и неспешным шагом, уткнув глаза в землю и как бы что-то обдумывая. Он скоро догнал его, но некоторое время шел сзади; наконец поравнялся с ним и заглянул ему сбоку в лицо. Тот тотчас же заметил его, быстро оглядел, но опять опустил глаза, и так шли они с минуту, один подле другого и не говоря ни слова.
      — Вы меня спрашивали... у дворника? — проговорил наконец Раскольников, но как-то очень негромко.
      Мещанин не дал никакого ответа и даже не поглядел. Опять помолчали.
      — Да что вы... приходите спрашивать... и молчите... да что же это такое? — Голос Раскольникова прерывался, и слова как-то не хотели ясно выговариваться.
      Мещанин на этот раз поднял глаза и зловещим, мрачным взглядом посмотрел на Раскольникова.
      — Убивец! — проговорил он вдруг тихим, но ясным и отчетливым голосом...
      Раскольников шел подле него. Ноги его ужасно вдруг ослабели, на спине похолодело, и сердце на мгновение как будто замерло; потом вдруг застукало, точно с крючка сорвалось. Так прошли они шагов сотню, рядом и опять совсем молча.
      Мещанин не глядел на него.
      — Да что вы... что... кто убийца? — пробормотал Раскольников едва слышно.
      — Ты убивец, — произнес тот еще раздельнее и внушительнее и как бы с улыбкой какого-то ненавистного торжества и опять глянул в бледное лицо Раскольникова и в его помертвевшие глаза. Оба подошли тогда к перекрестку. Мещанин поворотил в улицу налево и пошел не оглядываясь. Раскольников остался на месте и долго глядел ему вслед. Он видел, как тот, пройдя уже шагов с пятьдесят, обернулся и посмотрел на него, все еще стоявшего неподвижно на том же месте. Разглядеть нельзя было, но Раскольникову показалось, что тот и в этот раз улыбнулся своею холодно-ненавистною и торжествующей улыбкой.
      Тихим, ослабевшим шагом, с дрожащими коленами и как бы ужасно озябший, воротился Раскольников назад и поднялся в свою каморку. Он снял и положил фуражку на стол и минут десять стоял подле, неподвижно. Затем в бессилии лег на диван и болезненно, с слабым стоном, протянулся на нем; глаза его были закрыты. Так пролежал он с полчаса.
      Он ни о чем не думал. Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им еще в детстве или встреченных где-нибудь один только раз и об которых он никогда бы и не вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов... Предметы сменялись и крутились, как вихрь. Иные ему даже нравились, и он цеплялся за них, но они погасали, и вообще что-то давило его внутри, но не очень. Иногда даже было хорошо. Легкий озноб не проходил, и это тоже было почти хорошо ощущать.
      Он услышал поспешные шаги Разумихина и голос его, закрыл глаза и притворился спящим. Разумихин отворил дверь и некоторое время стоял на пороге, как бы раздумывая. Потом тихо шагнул в комнату и осторожно подошел к дивану. Послышался шепот Настасьи:
      — Не замай; пущай выспится; опосля поест.
      — И впрямь, — отвечал Разумихин.
      Оба осторожно вышли и притворили дверь. Прошло еще с полчаса. Раскольников открыл глаза и вскинулся опять навзничь, заломив руки за голову...
      «Кто он? Кто этот вышедший из-под земли человек? Где был он и что видел? Он видел все, это несомненно. Где ж он тогда стоял и откуда смотрел? Почему он только теперь выходит из-под полу? И как мог он видеть, — разве это возможно?.. Гм... — продолжал Раскольников, холодея и вздрагивая, — а футляр, который нашел Николай за дверью: разве это тоже возможно? Улики? Стотысячную черточку просмотришь, — вот и улика в пирамиду египетскую! Муха летала, она видела! Разве этак возможно?»
      И он с омерзением почувствовал вдруг, как он ослабел, физически ослабел.
      «Я это должен был знать, — думал он с горькою усмешкой, — и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться. Я обязан был заранее знать... Э! да ведь я же заранее и знал!..» —прошептал он в отчаянии.
      Порою он останавливался неподвижно перед какою-нибудь мыслию:
      «Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин, кому все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне;* и ему же, по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и все разрешается. Нет, на этаких людях, видно, не тело, а бронза!»
      Одна внезапная посторонняя мысль вдруг почти рассмешила его:
      «Наполеон, пирамиды, Ватерлоо — и тощая гаденькая регистраторша, старушонка, процентщица, с красною укладкою под кроватью, — ну каково это переварить хоть бы Порфирию Петровичу!.. Где ж им переварить!.. Эстетика помешает: „полезет ли, дескать, Наполеон под кровать к „старушонке“!“ Эх, дрянь!..»
      Минутами он чувствовал, что как бы бредит: он впадал в лихорадочно-восторженное настроение.

* ...и отделывается каламбуром в Вильне... — После разгрома французской армии в России в 1812 году, Наполеон в Вильне произнес фразу, ставшую крылатой: «От великого до смешного только один шаг, и пусть судит потомство».

ФЛАВИАН ДОБРЯНСКИЙ
 (1848 — 1919)

Педагог, филолог, историк, археограф. Окончил Волынскую духовную семинарию (1868) и Московскую духовную академию (1872). В 1872 — 1883 годах был преподавателем греческого языка в Литовской духовной семинарии в Вильне. С 1876 года член, затем председатель Временной комиссии по устройству управления Виленской Публичной библиотеки  и при ней музеем. В 1883 г. был назначен преподавателем истории и географии в Виленском учительском институте. В 1902 — 1913 гг. был председателем Комиссии по устройству Публичной библиотеки и Археографической комиссии. В 1914 году назначен директором Виленского еврейского учительского института.
Является составителем «Словаря особенностей греческих диалектов...» (1879), «Путеводителя по Виленской Публичной библиотеке» (1879, 1904), «Каталога предметов музея древностей, состоящего при Виленской Публичной библиотеке» (1879, 1885). Автор путеводителей «Вильна и ее окрестности» (1883),  «Путеводитель по Вильне и ея окрестностям» (1890), «Старая и новая Вильна» (1904).

СТАРАЯ И НОВАЯ ВИЛЬНА
 Географический очерк города Вильны


         Вильна, бывшая столица Великаго Княжества Литовскаго, а ныне губернский город Виленской губернии, расположена на реке Вилие, при впадении в нее реки Вилейки, под 54;, 41' сев. широты и 25; 17' вост. долготы, (от Гринича), на высоте 388 футов или 55 ; сажен над уровнем моря. Вилия, берущая свое начало в минской губ. в борисовском уезде, из небольшого болота, имеет длины 535 верст и при Ковне впадает в Неман, текущий в Балтийское море. Вилия очень быстрая река, с падением в 18 дюймов на версту, но не всюду имеет достаточную глубину, так что правильное судоходство по ней невозможно. Вилия река сплавная и по ней идет очень много леса. По-литовски она называется «Нерис», отсюда и горы неподалеку от Вильны носят название Понарских, Понерис. Старинное славянское название ея «Велия», т. е. Великая. Река Вилейка в древности называлась «Вильна», ( виляющая, извилистая) и она то дала название городу, расположенному при устье ея. На Вилие, в черте города, находится два моста – Зеленый и Николаевский, а на Вилейке четыре.
         Город расположен в котловине, окруженной со всех сторон высокими холмами, по местному горами, из которых по своей вышине более замечательны Крестовая, Замковая, Бекешова и Могила Гедимина.
         Площадь, на которой распложен город, понижается с юга на север к реке Вилие, правый берег которой постепенно переходит в холмы, известные под названием гор Шешкине. Горы окружающия Вильну состоят из наносных перемежающихся пластов песку и глины, содержат в себе много валунов, свидетельствующих о мощном действии глетчеров в ледниковый период. По берегам Вилии и Вилейки встречается много известняков и окаменелостей морских животных нижней третичной формации, вымытых из окрестных холмов. Благодаря холмистому строению поверхности, Вильна, по справедливости, славится красотою своего положения и особенно красотою своих окрестностей. Окружающие город холмы совершенно скрывают Вильну от взоров подъезжающих к ней: но зато поднявшись на любой из этих холмов мы можем любоваться, как-бы с птичьяго полета, оригинальною картиною города, с преобладающими старинными высокими, черепичными крышами и высокими башнями церквей и костелов.
         Климат в Вильне и в виленской губернии умеренный, хотя весьма непостоянный, что объясняется близостью Балтийскаго моря ( по прямой линии около 300 верст). Весна начинается рано и бывает весьма приятна, так как иногда уже в марте наступают ясные, сухие и теплые дни. Но в мае почти всегда бывает холодно; часто температура понижается то того, что нередко выпадает снег. Лето непостоянное, часто весьма дождливое, но осень большею частью приятная, теплая, сухая и даже в октябре бывают жаркие дни. Зима обыкновенно поздняя, почти всегда сырая и малоснежная. В общем климат Вильны и окрестностей может быть назван благоприятным в гигиеническом отношении. Чистота воздуха и вообще благоприятныя санитарныя условия много зависят от гористаго положения города; дождевая вода, несущаяся бурными потоками по наклонной поверхности виленских улиц и площадей, уносит всякия нечистоты, не давая им возможности застаиваться и портить воздух.
         Вильна центр управления Северно–Западнаго края, обнимающаго виленскую, ковенскую и гродненскую губернии. Здесь имеют пребывание Генерал-Губернатор, Командующий войсками Виленскаго военнаго округа, Попечитель Учебнаго Округа и Губернатор.
         Кроме обыкновенных губернских учреждений в Вильне находятся кафедры православная и католическая. Вильна центральный город для Виленскаго Учебнаго округа, состоящаго из губерний: виленской, ковенской, гродненской, минской, могилевской и витебской. В Вильне же находится судебная палата и военно-окружной суд.
         В Вильне по последней переписи, числится 154,532 жителя обоего пола. По вероисповеданиям они распределяются так:
Православных . . . . . . . . . . . . . . . 28638
Старообрядцев . . . . . . . . . . . . . . 1318
Католиков . . . . . . . . . . . . . . . . . .56688
Протестантов . . . . . . . . . . . . . . . . .2102
Евреев . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .63986
Прочих исповеданий . . . . . . . . . . . .1008
Иностр. поддан. разн. исповед . . . . . 792
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .______
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .154532
         Город разделяется на 8 полицейских участков. Торговля города довольно значительна, главным образом лесом. В Вильне существуют производства: гильз, конвертов, конфект, искусственных цветов, шляп, обуви, перчаток, щеток, золотых, серебрянных и чугунных изделий.
         Всех учебных заведений в городе 60; в числе их 2 мужских гимназии, женская гимназия, реальное училище, Мариинское высшее женское училище, 2 учительских института — христианский и еврейский, техническое железно-дорожное училище, коммерческое училище, рисовальная школа, православная Литовская духовная семинария, католическая духовная семинария, юнкерское училище, мужское и женское духовное училище и много других учебных заведений.
         В Вильне существуют: отдел общества ревнителей истерическаго просвещения в память Императора Александра III, Императорское медицинское общество, коммиссия для разбора и издания древних актов, публичная библиотека, музей и центральный архив древних актовых книг. Кроме того: отделение Императорскаго музыкальнаго общества, отделение русскаго техническаго общества, отдел русскаго общества плодоводства и рыбоводства и метеорологическая станция.
         В Вильне издаются следующия газеты и журналы. Виленский Вестник, Западный Вестник, Северо-Западное Слово, Виленския Губернския Ведомости, Литовския Епархиальныя Ведомости, Циркуляр по Виленскому Учебному Округу, Протоколы заседаний Медицинского Общества.
         В Вильне 29 православных церквей; из них 3 монастыря, 2 собора, 10 приходских церквей, 14 приписных, 4 часовни; 17 римско-католических храмов; 1 собор, приходских костелов 9, филиальных 7; раскольничья молельня 1; 2 лютеранских церкви, 1 реформатская, синагог 5 и молитвенных домов 72, мечеть 1.
         В Вильне существуют следующие госпитали, подчиненные Приказу общественнаго призрения: Св.Иакова, Савич, еврейский госпиталь, воспитательный дом «Иисус Младенец» и дом умалишенных. В 10 верстах от Вильны, при станции Вилейской, есть Окружная лечебница для душевно-больных.
         Из благотворительных учреждений в Вильне существуют: «Человеколюбивое Общество» для призрения больных и калек, содержащее дом с дешевыми квартирами; «Общество Доброхотной Копейки», поддерживающее следующия учреждения: Ольгинский детский приют, дом милосердия с учебными мастерскими и дешевыми квартирами. Шостаковское сиротское отделение, дом трудолюбия и дом для бедных с дешевой столовой и ночлежным приютом.
         В Вильне есть два приюта ведомства учреждений Императрицы Марии; местное управление общества «Краснаго Креста», Мариинская община сестер милосердия «Краснаго Креста», отдел общества «Белаго Креста», со школою и интернатом для мальчиков, Виленское общество сельскаго хозяйства, скаковое общество, общество скорой медицинской помощи, Виленское пожарное общество, отдел общества покровительства животных и мн. друг.
         В Вильне существует православное Св.Духовское братство, преследующее благотворительныя и просветительныя цели, община иностранных католиков, общество вспомоществования нуждающимся в средних мужских и женских учебных заведениях министерства народнаго просвещения. Для евреев существуют: богодельня и Талмуд-Тора.
         В городе три театра: Большой, Малый и Летний; два концертных зала: в Городском доме и Железнодорожном Кружке; пять клубов: дворянский, военное собрание, железнодорожный, почтовотелеграфный и клуб лиц интеллигентных профессий.
         Герб города утвержден в 1845 году, 9 июня. Изображение его: щит представляет в красном поле всадника в латах, сидящаго на белом коне и скачущаго в правую сторону, в правой руке всадника поднятая кверху сабля, а левая держит серебрянный щит, на котором изображен золотой осьмиконечный крест. Это собственно герб Великаго Княжества Литовскаго, якобы данный ему еще великим князем Нарымунтом в 1280 году, а город, по свидетельству некоторых историков, имел другой герб, именно изображение Св.Христофора, переходящего в брод реку, с младенцем на плечах. Впрочем древния хроники ничего не говорят об этом гербе.
         Хотя Ягелло еще в 1387 году даровал городу Магдебургское право, но оно, повидимому, не вполне было применено, так как власть над жителями и над самим войтом предоставлена было королевскому старосте. Только Сигизмунд Кейстутович в 1432 году совершенно устранил постороннее влияние на городския дела, предоставив местному войту право карать даже смертию. Тогда образовался Виленский магистрат в полном составе, согласно Магдебургским постановлениям. Главою его был войт; в магистрате заседали радные и бурмистры. Число их на основании постановления 1536 года, было 24 радных и 12 бурмистров; половина их была православнаго, а половина римско-каталолическаго исповедания.
         Кроме того был суд лавников или присяжных, избиравшихся магистратом и купечеством пожизненно, в числе 12 человек. Они заседали под председательством войта. После присоединения Вильны к России, в 1795 году, было введено Городовое Положение, изданное Императрицею Екатериною в 1785 году. Городская Дума образовалась в 1808 году. Лавничий суд закрыт в 1813 году, хотя действие магдебургских законов и словесный разбор дел в Магистрате продолжались до введения в 1840 году в руководство общих законов Империи. В настоящее время Вильна управляется Думою, состояющею из выборных гласных, которые уже из себя избирают членов Городской Управы, заведывающей текущими делами.

ОЧЕРК ИСТОРИИ ГОРОДА ВИЛЬНЫ
Глава I.
От Гедимина до смерти Витовта» (1323 — 1430)
Основание города Вильны. Состав первоначальнаго населения. Гедимин и Ольгерд. Мученики при Ольгерде. Ягелло. Крещение Литовцев. Витовт и немцы. Съезд иностранных государей для коронования Витовта. Смерть его

         Название города Вильны в первый раз встречается в 1323 г., в письме великаго князя Литовскаго Гедимина, посланном в Ганзейские города, с приглашением в Вильну купцов, ремесленников, солдат и т. п. и с обещанием им разных льгот и вольностей. Но не может подлежать сомнению, что Вильна существовала и до 1323 года. Трудно допустить чтобы столь значительное поселение, каким Вильна является при Гедимине, могло образоваться вдруг и притом в пустынной, покрытой глухим лесом местности. Нужно полагать, что с 1323 г. Вильна стала только столицею Литовскаго княжества, так как до этого времени князья Литовския жили сначала в Кернове, а потом в Троках. У западных летописцев как напр., у Дюйсбурга, Ривиуса, Снорро-Стурлезона, задолго до Гедимина упоминается в этой местности город с названием, несомненно напоминающим название Вильны: Vеlni, Ville, Vilda, Vilenski. Поэтому рассказ польскаго летописца Стрыйковскаго об основании города Вильны, нужно считать выдумкою. Он говорит, что Гедимин однажды охотился на горах, окаймляющих правый берег реки Вилейки, при впадении ея в Вилию. После удачной охоты он лег спать и во сне увидел железнаго волка, который страшно выл. Верховный жрец Лиздейко объяснил князю, что железный волк предзнаменует, большой и крепкий город, который имеет возникнуть на этом месте, а вой волка указывает на будущую славу этого города. Гедимину, будто бы, понравилось такое объяснение; он дал жрецу Лиздейку прозвище «Радивила», а гору, на которой отдыхал, назвал Турьею (теперь Замковая) и построил на ней замок.
         Литовское племя с древних времен находилось в тесном соприкосновении с соседним им племенем русским и поэтому Вильна на первых же порах своего исторического существования, была населена на половину русскими. Самое название города, повидимому русского происхождения. Очевидно, он получил свое имя от речки Вильны, ныне Вилейки, впадающей подле города в Вилию, называвшуюся в старину Велией. Один из немецких писателей, описывающий походы немецких рыцарей на Жмудь и Литву (Виганд Магдебургский) еще в XIV столетии называет Вильну русским городом (civitas Ruthenica). Кроме того, изследователи старины находят в остатках стен Виленскаго замка весьма много сходства с постройками древнейших городов южной России — Киева и Овруча. Таким образом еще при Гедимине население Вильны, по крайней мере на половину, состояло из русских, имевших большое значение в столице князей Литовских.
         Основываясь на исторических данных можно с некоторою точностью определить те части города, в которых по преимуществу жили русские, и те, которые были заняты жителями не русского происхождения. Все пространство на восток от теперешней Большой улицы до речки Вилейки и далее за нею, так называемое Заречье и Поповщизна было занято русскими. Местность эта, особенно южная часть ея, до сих пор еще носит название Россы. Поповщизна с особою на ней Пономарской улицей, получила свое название, правда, гораздо позже, от того, что там находились дома православного духовенства, которое, разумеется, селилось в среде своих единоверцев и единоплеменников. Против русской половины, на запад от теперешней Большой улицы, рассеяны были дома разного рода пришельцев: тут были выходцы из Жмуди (Жмудская улица); тут были пруссы, бежавшие от меча крестоносцев; очень рано появились здесь и немцы (Немецкая улица); в 1326 году евреи основали здесь свой собственный гостиный двор. Коренные литовцы ютились отчасти около Нижнего замка, на берегу Вилии, где была их языческая святыня, отчасти жили в вперемежку с русскими на восточной половине города, что доказывается литовским названием одной из улиц Бакшта, а большею частью жили отдельными посадами в окрестных долинах и лесах.
         Такое разнородное население говорило каждое своим языком, хотя преобладал язык русский, как язык общеупотребительный, на котором говорили и при дворе великого князя. Каждое племя исповедовало свою религию. Князь Гедимин, хотя был язычник, но не только терпел, а даже покровительствовал христианству. Нет сомнения, что еще при Гедимине существовали в Вильне христианские церкви. Сам Гедимин был два раза женат на русских княжнах; детей своих крестил в православную веру, и дочь свою Анастасию выдал замуж за Симеона Гордого, сына Иоанна Калиты. Все это показывает, что христианство уже брало перевес над язычеством и что православное исповедание становилось господствующим в городе. Судя по тому, что св. Николай со времен глубокой древности признаваем был покровителем и патроном г. Вильны, и притом не только православными, но и католиками, полагают, что первый храм в городе был основан в честь его. Когда в Вильне появились проповедники католичества, то дли привлечения местных жителей они также выстроили храм во имя Николая Чудотворца, который и до сих пор справедливо считается древнейшим из костелов, существующих в Вильне.
         Не смотря на то, что Гедимин имел довольно ясное понятие о христианском учении и его догматах, так как все почти семейство его было христианское православное, и не смотря на убеждения францисканских и доминиканских монахов и на посольство папы Иоанна XXII в 1324 году, которые все добивались крестить самого Гедимпна по католическому обряду, он до смерти оставался в религии своих предков и кончил жизнь свою в борьбе с тевтонским орденом.
         Сын и преемник Гедимина, Ольгерд, рожденный от русской матери, прибыл в Вильну из Витебска с женою, тоже русскою княжною Мариею Ярославною, последнею отраслью витебских князей, происходивших от св. Владимира. При Ольгерде русское влияние еще более усилилось, так как с ним приехало в Вильну много русских торговых людей, поселившихся в городе. Марии Ярославне предание приписывает основание Пятницкой церкви, в которой она и погребена в 1346 году. В 1349 году Ольгерд женился во второй раз на дочери тверскаго князя Александра Михайловича Иулиянии, при которой двор великокняжеский сделался средоточием и опорою православия. Все дети ее воспитывались не только в русских нравах, но и в верованиях православной церкви. Сам Ольгерд умер не только православным, но и схимником, и погребен в Пречистенской церкви, им самим построенной.
         Не смотря однако на приверженность Ольгерда к православию, в царствование его христианство пережило тяжкую годину, испытав на себе ненависть отживавшего свой век и поэтому ожесточившегося язычества. Жрецы литовские видя, что культ их с каждым днем все больше и больше падает, приступили к Ольгерду с требованием положить предел дальнейшему распространению христианства в крае. Они достигли того, что князь решился отдать в их руки своих прежних любимцев Антония и Иоанна, а немного спустя и Евстафия. Жрецы сначала долго истязали святых мучеников, желая возвратить их к вере своих предков, но наконец видя бесплодность своих усилий, они приговорили их к смерти, как злодеев. На конце города, на горе, где ныне Троицкий монастырь, была дубовая роща. На одном из деревьев этой рощи кончили свою жизнь и вилеснкие св. мученики около 1347 года. Тела их были положены первоначально при Николаевской церкви, а впоследствии, при митрополите Киевском Алексие, в 1364 г., перенесены в св. Троицкую. В ней они покоились до половины XVII-го столетия, когда церковь св. Тройцы была уже в ведении униатов. Пользуясь присутствием в городе русских войск при царе Алексее Михайловиче, (1655 г.) православные жители г. Вильны перенесли св. мощи в православную Свято-Духовскую церковь, где они покоятся до сих пор.
         При Ольгерде же замучены были язычниками и четырнадцать монахов ордена францисканцев. Этих монахов вызвал в Вильну один из придворных по имени Гаштольд, принявший католичество. Он дал им помещение в своем доме, на том месте, где после стоял дворец виленских католических епископов, и где ныне дворец генерал-губернаторский. Воспользовавшись отсутствием из Вильны Ольгерда и Гаштольда, язычники напали (в 1368 г.) на убежище францисканцев, семь из них убили тут же, а другие семь бежали в горы за речкою Вилейкою; но их там поймали, распяли на крестах и бросили с обрыва в реку. Гора, на которой пострадали монахи, называется и до сих пор Крестовою.
         При Ольгерде город украсился двумя новыми православными храмами: свято-Троицкою, деревянною на месте мученической кончины св. Антония, Иоанна и Евстафия, и Пречистенскою, каменною, освященною, по преданию, епископом владимирским, впоследствии митрополитом киевско-московским Алексием, во время его пребывания в Вильне. Эта церковь, расположенная ближе всех к Нижнему замку, где был великокняжеский дворец, называлась придворною.
         При Ольгерде же тевтонские рыцари два раза делали нападения на Вильну; в 1377 году, зимой, рыцари, напав на город, часть его сожгли, а в другой расположились сами; но уходя, сожгли и эту часть, так что по уходе их Вильна представляла картину полнейшего разрушения.
         Сын и наследник Ольгерда Ягелло, женившись на польской королевне Ядвиге, сделался королем польским; желая положить предел постоянным нападениям на Литву крестоносцев, прикрывавших свои воинственные и грабительские набеги благовидным предлогом распространения христианства в крае, якобы языческом, он принял в Кракове католическое крещение. Принимая польскую корону, Ягелло дал обещание крестить литовцев по католическому обряду, и скоро явился в Вильне окруженный свитою, состоящей из католических монахов и польских магнатов, которые все ехали с тою целью, чтобы помочь князю привести в исполнение его обещание. Тотчас же по приезде собран был совет из братьев и ближайших родственников князя для обсуждения этого важнаго дела. Но братья Ягелло: Скиргайло князь Трокский, Владимир, князь Киевский, Дмитрий Корыбут князь Новогородский, со своими приближенными, остались верными православию. Им следовали и все жители русских областей, исповедовавшие православие со времен еще Владимира Равноапостольнаго. Князю пришлось ограничиться только теми из природных литвинов, которые еще оставались язычниками. Немедленно был потушен священный огонь «Знич», пылавший в Нижнем виленском замке; священная дубовая роща срублена и перебиты гады, содержавшиеся в подземелье под главным храмом и считавшиеся у литовцев священными. Чтобы больше заохотить простой народ к принятию крещения, князь велел раздавать привезенные из Кракова белые суконные кафтаны, которые казались роскошью бедным литовцам, носившим простой холст и грубые меха. Толпами шли они на реку Вилию, где католические священники крестили их целыми группами сразу, давая каждой группе мужчин или женщин одно какое-нибудь христианское имя. Число всех крещенных в это время, по известиям польских летописей, простиралось до 30,000 человек, из которых разве незначительная часть были собственно виленские жители, а остальные, по приказанию князя, прибыли из окрестных городов и сел. На месте главнаго языческаго капища, заложен был в феврале 1387 года католический храм во имя св. Станислава, долженствовавший быть кафедрою вновь учрежденнаго епископства виленскаго. Первым католическим епископом назначен Андрей Василло. Вновь строящийся храм получил богатые вклады, состоящие из земель, сел и деревень, с их доходами. Тогда же основан был в верхнем замке, на теперешней Замковой горе, небольшой костел св. Мартина, который в XVI веке был уже в развалинах, и заложен костел св. Иоанна.
         Витовт ждал только короны, заказанной в Венгрии, чтобы приступить к торжественному обряду; с своей обычной щедростью угощал он, между тем, своих гостей; каждый день выходило, рассказывает летописец, по триста бочек меду, кроме вин заморских и мальвазии, съедалось по триста баранов и по стольку же вепрей, не считая зубров и лосей. Долго продолжались праздники, а корона, обещанная римским императором Сигизмундом не приходила: ее перехватили на дороге враждебные планам Витовта поляки. Узнав об этом, восьмидесятилетний старец заболел от огорчения. 15 октября 1430 года, в воскресенье, отслушав обедню в монастыре Францисканцев (св. Марии на Песках), Витовт отправился в Троки. На пути, уже и без того больной, он упал с лошади и еще более повредил себе и через четырнадцать дней скончался в Троках, на глазах Ягеллы, московскаго князя Василия и митрополита московскаго Фотия. Тело его было перенесено в Вильну и погребено в Кафедральном соборе св. Станислава. Над его могилою в настоящее время есть надгробная плита, а над нею икона Богоматери, присланная Витовту в 1386 г. греческим императором Мануилом. Витовт был женат три раза: первая супруга его была Мария княжна Стародубская, вторая Анна Святославовна княжна Смоленская и третья Юлиания княжна Ольшанская.

 

ДМИТРИЙ ДОВГЯЛЛО

Архивист, археограф, историк. Родился в деревне Козьяны Витебской губернии (ныне Шумилинский район Витебской области в Белоруссии) в семье протоиерея. Получил среднее образование в Витебской духовной семинарии и высшее Духовной академии в Петербурге (1893). Преподавал в духовной семинарии и мужской гимназии в Витебске, одновременно исполняя обязанности редактора «Полоцких епархиальных ведомостей». С 1897 г. архивариус Центрального архива в Витебске. В связи с передачей витебских архивов в Виленский центральный архив 1903 году . переехпл в Вильну став членом, а затем председателам Временной комиссии по устройству управления Публичной библиотеки с состоящим при ней музеем, помощник архивариуса виленского Центрального Архива древних актовых книг. В 1907 – 1910 гг. член совета виленского Свято-Духовского братства. С 1906 года член и последний председатель Виленской археографической комиссии (1913 – 1915). Во время Первой мировой войны эвакуировался в Могилев, был заведующим Могилевского губернского архива (1921), сотрудник Инбелкульта, доцент Белорусского государственного университета (Минск), с 1929 г. директор библиотеки Академии наук Белорусской ССР, в 1937 г. стал научным сотрудником Института истории АН БССР. Арестован 10 декабря 1937 года и выслан в Казахстан, где предположительно умер в 1942 году.
         Автор статей по истории городов и замков Литвы и Белоруссии, которые помещал в «Виленском календаре» и «Памятной книжке Виленской губернии».

БИТВА ПРИ ГРЮНВАЛЬДЕ 15 ИЮНЯ 1410 Г. 1)

I. Значение Грюнвальдскаго юбилея для славянства.

         15 июля 1910 года исполняется 500 лет со дня Грюнвальдской битвы. В этот день, ровно полтысячи лет тому назад, на полях восточной Пруссии, на юг от г. Мариенбурга, между Грюнвальдом ( Зеленый лес) и Танненбергом ( Еловая гора), или, как сказывает наш западно-русский летописец: — «между грады Дубровны и Остреда», — на земле, принадлежавшей раньше славянам и отданной поляками немцам, — силы славян: русских, поляков, чехов, моравов, соединенныя с литовцами, на голову разбили немцев.
         Годовщина эта, по всей справедливости, должна быть отнесена к числу редких исторических юбилеев, так как Грюнвальдская битва — одна из самых знаменитых на протяжении средних веков.
         Особенно велико значение Грюнвальдской победы для славянства. На всем протяжении истории впервые под Грюнвальдом славяне двух самых могучих его ветвей — русские и поляки объединились в могучую громаду с соседями литовцами, моравами, чехами и др. И вот результат: прекрасно устроенныя, вооруженныя по последнему слову современной военной науки, испытанныя в боях немецкия силы, подкрепленныя союзниками — добровольцами из государств всей Западной Европы оказались для славян не страшными и были сокрушены.
         Никогда, ни раньше ни позже, общеславянское дело не проявлялось столь блестяще, и по началу, и по результатам!
         Наступление годовщины этого редкаго историческаго момента должно было бы пробудить во всей не маленькой семье славянских народов воспоминание об этом общеславянском торжестве, особенно оживить чувства братскаго народнаго родства среди славян восточной и западной ветвей, а затем самый день 15 июля отличить общим славянским праздничным торжеством.
         К сожалению, это одна лишь мечта! Между восточными и западными славянами на деле нет единства. В этом вопросе, как впрочем и во многих других, «идут розно» поляки... Чрез свои газеты поляки всему миру заявили, что победа над немцами в 1410 г. была делом польской силы, польскаго гения, и, таким образом, наперед отказались от участия в общеславянском торжестве редкой годовщины. Поляки и на этот раз не смогли отрешиться от одного из тех заблуждений своей национальной гордости, которыя обычно широко проводятся в массы народныя путем литературы и искусства.
         «Между тем, надлежащее празднование Грюнвальдской битвы, пишет один русский публицист, явилось бы, в настоящее время весьма уместным. Мы живем в период новаго нарастания славянской солидарности. Германизм, — так же как в начале XV века — наступает на нас с каждым днем все энергичнее и энергичнее. Спасенье для славянства лежит во взаимном примирении: эта мысль сознается уже всем культурным обществом. Но нужен какой то сильный толчек для того, чтобы спала завеса с глаз слепых. Этот толчек лучше всего может быть дан в форме торжественнаго празднования 500-летняго юбилея того дня, когда соединенное славянство показало германцам свою настоящую силу».
В виду всего сказаннаго, уяснение фактическаго участия славянских народностей в Грюнвальдской битве является важным делом для всего славянства.
Но прежде, нежели говорить о Грюнвальдской битве и ея значении, необходимо знать, почему союзныя силы Славянства и Литвы столкнулись с немцами в Пруссии?


II.Отношения немцев к славянам и литовцам до Грюнвальдской битвы.

До начала 13-го века немцы почти не были известны на славянских реках — Зап. Двине и Висле. Сначала они появились на р. Западной Двине. Между 1185 и 1200 г. г., как непрошенные гости, немцы утвердились среди литовских племен — латышей и семигаллов. Слабость полоцких князей того времени была причиной того, что немцы — меченосцы распространили по низовьям р. Двины свое господство. Здесь немцы стали называться «ливонцами», «ливонским орденом», «меченосцами» или орденом меченосцев, крестоносцами.
         Появление немцев на р. Висле, в Мазовии, в 1231 г., по общему признанию даже польских историков, было делом легкомыслия мазовецкаго князя Конрада († 1247), который не только пригласил немцев «тевтонскаго ордена» для борьбы со славянскими же племенами поморян и пруссов, но и помогал закабалить их немцам. Поселившиеся на р. Висле немцы стали известны под названием — прусскаго или тевтонскаго ордена и крестоносцев.
         Между немцами на р. Западной Двине и на р. Висле установился тесный союз. Рыцари дружно действовали. Огнем и мечем они разносили семена латинства среди соседних литовских и славянских племен и вместе порабощали их себе.
         Естественно, что немцы должны были считаться с тогдашними владетелями захватываемых ими областей. Так, из-за прибалтийскаго края, с немцами ливонскаго ордена на жизнь — на смерть боролись в XIII и XIV вв. князья Полоцкие, Новгородские и Псковские; из-за Поморья и Пруссии с тевтонскими рыцарями вели войны, хотя гораздо меньше, поляки и поморяне. Но больше всех воевали с немцами литовские князья. Своей грудью они отстаивали Жмудь. Последняя очутилась между ливонцами на востоке и тевтонами с запада, словно между молотом и наковальней. На помощь Жмуди, постоянно разоряемой и порабощаемой немцами, выступали походами все литовско-русские государи, начиная с Миндовга, и почти всегда победоносно.
         Но все эти победы XIII и XIV века неотделимы от той массы русскаго народа, который входил в тогдашний состав литовско-русскаго государства, как неотделимы были Литва и Русь... Давно установлено, что в б. литовско-русском государстве преобладающей массой были именно русские: их было девять частей против одной доли литовцев (9 : 1).
         Вот общеизвестные факты. В 1260 г. князь Миндовг нанес немцам, бывшим даже в союзе с поляками, такое поражение, что пленных немцев и поляков после этого поражения русские и литовцы меняли между собой на коров и лошадей, как скотину, и продавали небывало дешево — по гривне за человека.
         В 1298 г. князь Витень разбил на р. Трейдере сильное войско немцев под предводительством магистра их ордена Бруно.
         В 1314 г. немцы были разбиты князем Гедимином под Новогрудком; в 1320 — при р. Жеймеле; в 1321 г. под г. Медниками; в 1331 г. под Пловцами; в 1342 г. вся Ливония была страшно опустошена литовскими войсками.
         При Ольгерде (1345 — 1377), разбитые в начале княжения, немцы предпринимали безконечные воровские набеги (рейзы) на литовския области, и всегда были разбиваемы. Таких рейзов насчитывается до 70.
         Преемники Ольгерда установили к крестоносцам немцам такия отношения, каких не было известно еще на Литве.
         Передавшись на сторону крестоносцев, их в 1383 году пригласил в помощь себе Витовт Кейстутьевич, против Ягайлы. Ягайле так плохо пришлось, что он предложил Витовту Брест, Дрогичин, Гродну, Белосток, Сураж, Луцк, земли по Бугу... Витовт изменил рьщарям, принял (в 1384 г.) православие с именем Александра и сделался князем Гродненским.
         Но вскоре смертельно обиженный Ягайлой, который, уезжая в 1386 г. в Польшу, отдал Виленский престол Скиргайле, Витовт опять искал защиты у крестоносцев и получил у них помощь против Ягайлы и Скиргайлы. Витовт и на этот раз по отношению к немцам допустил большую неожиданность. Он в 1392 году бежал от рыцарей в Вильну, был там принят с почестями и, получив княжество литовское, сам стал литовско-русским государем (1392 — 1430).
         Рыцари не могли простить Витовту этой измены. В том же 1392 году они опустошили течение р. Немана и затем непрерывными походами разорили целый ряд городов. В 1395 г. немцы в большом числе подступили к Вильне и два месяца боролись здесь, хотя в конце концов должны были с большим уроном удалиться.
         Витовт же, не довольствуясь этим, стал готовить большое ополчение, чтобы отомстить крестоносцам за их опустошения в Литве. Только опасение татарскаго нашестьвия заставило Витовта заключить с крестоносцами мир, по которому, между прочим, немцам дозволялось присоединить Жмудь к своим владениям и распространять во всей Литве р.-католичество. Этот договор был завершен свиданием с великим магистром ордена Конрадом Юнгинген 12 октября 1398 г. на острове Салине. Но когда битва с татарами на Ворскле (1399 г.) оказалась роковой для Витовта, когда он положил здесь все свое 70-тысячное-войско, то, поняв безсилие Витовта, соседи стали проявлять к нему свое враждебное настроение. Витовт начал искать союза с Польшей. В январе 1401 г. был подписан Витовтом тот акт унии Литвы с Польшей, который считается поляками первым формальным актом политической унии Литвы с Польшей.
         Союз с Польшей подкрепил Витовта внутри и дал ему опору извне. И Витовт прежде всего стал готовиться к войне с немцами. Витовт уже в 1403 году поднял среди жмудинов громадное движение против немцев. Сам Витовт совершил удачный поход на тевтонов и жестоко разорил их. В 1404 был заключен мир, но жители Жмуди постоянно терпели от крестоносцев обиды и угнетения. Витовт не стерпел, чтобы не вмешаться в это дело и выступил на защиту родного племени. «Это уже пятый раз литовский князь нарушает вероломным образом мир и дружбу с рыцарями!» — говорит один прусский хронист. Немцы стали решительно готовиться к войне против Витовта. С этой целью немцы по всей Европе разослали грамоты, приглашая охотников. В продолжение зимы 1409 и весны 1410 года гости с самых отдаленных стран Европы тысячами прибывали в Мариенбург, столицу тевтонских рыцарей.
         Витовт знал происходящее среди крестоносцев движение. Он известил Ягайлу, как союзника, о готовящейся опасности. Осенью 1409 г. Ягайло прибыл в Брест и здесь состоялся между ними договор и был составлен план войны. Стали деятельно готовиться к войне.
         В 1410 году, в конце июня, Витовт и Ягайло с польско-литовско-русскими войсками быстро двинулись в пределы Пруссии и стали лагерем между Грюнвальдом и Танненбергом, так как сюда приближалось большое войско рыцарей.
         Из сказаннаго очевидно, что данная война с немцами была одной из неоднократных войн с ними именно Витовта, что Витовт, прекрасно знавший сильныя и слабыя стороны немцев, задумал ее, что Витовт уже своими литовско-русскими силами не без успеха боролся с немцами, что Витовт заключил союз с поляками именно в целях борьбы с немцами.

III.Грюнвальдская битва по описанию польскаго историка Теодора Нарбута.

         На описании Грюнвальдской битвы необходимо остановиться со всем вниманием. Но мы не берем на себя лично задачи описывать эту битву. Полагая, что битвой этой наиболее интересовались польские историки, мы предлагаем нашим читателям описание ея, сделанное знаменитым польским историком Теодором Нарбутом, написавшим на польском языке сочинение: «Dzieje narodu Litewskiego». В томе шестом этого капитальнаго труда, составленнаго на основании более безпристрастных немецких трудов и Длугоша и напечатаннаго в Вильне в 1839 году, находится описание интересующей нас битвы под Грюнвальдом на стр. 224 — 250, и приложен сделанный Нарбутом план битвы 2).
         Нарбут так излагает подробности Грюнвальдской битвы:
         «14 июля из под Лебау немецкое войско прошло на восток мимо сел. Марвальд под сел. Фрегенау, где остановилось лагерем.
         Королевский лагерь 14 июля был между дер. Логдау и Островиты. Туда дошли известия о движении неприятеля и расположении его лагерем под Фрегенау.
         Поэтому король Владислав приказал на разсвете следующаго дня приготовиться к битве и позаботиться об обезпечении запасами, и о пленниках, захваченных в предшествующих битвах. Последние состояли из немалаго числа исключительно рыцарства, монашескаго и светскаго, так как простой народ был отпущен на свободу.
         Уже к вечеру этого дня великий князь с своим войском выдвинулся вперед и занял крепкую позицию между дер. Логдау и Фаулен (иначе Ульново), которая была спереди прикрыта лесом. В нем, по всей вероятности, были скрыты люди легко вооруженные. Это облегчало дальнейшее развертывание всего войска.
         Наступившая ночь в лагере крестоносцев под Фрегенау принесла ужасную бурю. Черныя тучи закрыли горизонт и разрывались страшными молниями; гром слышался без перерыва. Громовые удары были очень часты. Всю ночь шел проливной дождь. Страшно порывистый ветер не оставил не опрокинутым ни одного шатра.
         В королевском лагере ночь эта была одной из самых приятных: теплая, тихая, небо ясное, ярко светил месяц полным диском. На разсвете буря достигла того места, где была расположена королевская армия, хотя уже и не столь ужасная, но ветер был еще настолько сильный, что долго нельзя было установить капличнаго шатра, под которым король желал выслушать мессу.
         Заслоненное завесой кроваваго цвета приветствовало солнце 15 июля землю, которой предстояло обагриться кровью 100 тыс. жертв людских.
         По совету великаго князя, польское войско подвигалось вперед, пробираясь чрез лесистыя местности к открытым полям в направлении к Грюнвальду и Танненбергу.
         Король прибыл в литовский стан, где в шатре, разбитом на высоком холме, над озером Лювен его ожидали ксендзы.
         Во время богослужения один за другим стали прибывать рыцари из сторожевых отрядов: Ганек Холмянский, за ним Дерслав Влостовский — с сообщением, что видели приближающиеся неприятельские полки.
         Вскоре пришли и другие с подтверждением известия о несомненном приближении крестоносцев
        Получив это известие без смущения, король приказал сообщить об этом главнокомандующему с предупреждением, чтобы он имел внимательное наблюдение за всем и был готовым ко всякой случайности.
         Великий князь получил также приказание построить своих к битве согласно с выработанным общим планом.
         Король выслушал две мессы; одну совершал его духовник, другую пробощ калишский кс. Ярослав, и после этого еще в течение некотораго времени оставался на молитве.
         Между тем великий князь Витовт, ставивший по словам Длугоша, выше всего быстроту, несколько раз присылал просить короля, чтобы он скорее садился на коня. Наконец, потеряв терпение, сам прибежал и немало был опечален по поводу продолжительности богомоления своего брата. И в самом деле: когда оба они выехали к левому крылу, то польское войско еще проходило чрез лес и тесныя ущелья, так что если бы крестоносцы неожиданно ударили на это крыло армии, то могли бы причинить большое замешательство. Но они для ограждения своего праваго крыла довольствовались тем, что делали волчьи ямы пред сел. Шенвальдхен (как оно ныне прозывается) и в лесу, лежащем налево от него.
         Встревоженные бурей и ливнем минувшей ночи, утомленные длинным спешным переходом, к которому они были вынуждены военными движениями великаго князя, по всей вероятности предпринятыми уже с предшествующаго вечера по дорогам из Фаулен к Грюнвальду и Танненбергу, рыцари стремились единственно к тому, чтобы занять выгодную позицию по линии несколько согнутой под острым углом между Танненбергом и выше упомянутым лесом.
         Ветер изменился и стал дуть в лицо неприятелю.
         Наконец, когда солнце уже было достаточно высоко, все королевское войско выстроилось в боевом порядке.
         Правое крыло составили войска великаго князя Витовта, под личным его предводительством; оно упиралось в болотистую низменность, тянувшуюся по реке Мерензее, вытекающей из оз. Лаубен (Лювен) по направлению к дер. Зеевальде или Жибултава.
         На левом крыле стояли поляки. Оно упиралось в болото, из котораго выходила реченка, направо от дороги, идущей из Островит в Грюнвальд. Кипчакские татары находились при польском резерве. Положение это не было особенно хорошим, так как было раскинуто по изломанным взгорьям, но за то было несравненно сильнейшим и удобнейшим, так как ни обойти, ни охватить его с тыла при отступлении всей массы, было не возможно.
Боевой порядок всей королевской армии был таков: первое место занимало великое государственное знамя — белый орел в красном поле; под ним сражались лучшие польские рыцари, ветераны и отборная конница; предводительствовал Зиндрам Маскаровский, под ним: Мартин Врочимович — герба «Полкозич»; во главе восьми подотделов были выдающиеся рыцари.
Другое знамя, называемое «Гоньча», с двумя золотыми крестами в голубом поле; вел его Андрей из Брохич: во главе пяти его подотделов стояли избранные рыцари.
Третье знамя придворное, с литовской «Погонью», под предводительством Андрея Циолка.
Четвертое знамя — Русское Св. Георгия, с белым крестом в червоном поле, под предводительством двух чехов: Сокола и Биславка, под ним были рекруты из Моравии, Чехии и Силезии.
         Далее 15 знамен земель и воеводств; 3 знамени князей мазовецких, 1 — архиепископа гнезненскаго, 1 бискупа познанскаго, 24 знамени различных высоких чинов государства, — всего вместе 50.
         Литовских знамен было всех также около 50, в том числе принадлежавших непосредственно великому князю — 40 знамен, под которыми находились: литовцы, жмудины, русские, литовские татары. На большей их части была литовская «Погонь», и различались они только тем, что на одних был конь белый, на других карый, на иных каштановый, или с придатком особых знаков, на иных опять был герб той фамилии, которая занимала главную половину: Лидское — три башни в белом поле; равно и русские некоторых провинций. Наиболее выдающимися по количеству силы и подбору рыцарей считались ополчения: Троцкое, Виленское, Гродненское, Ковенское, Лидское, Медницкое, Смоленское, Полоцкое, Витебское, Киевское, Пинское, Новогродское, Брестское, Волковыское, Дрогичинское, Мельницкое, Кременецкое, Стародубское и т. д.
         Вассальных князей лучшия знамена были: Зыгмунта Корибута, Лугвения, (Юрия) и т. д. 3)
         Подкрепления из кипчакских татар составляли особыя части.
Всех польских войск было 60 тыс. Литовцев, жмудинов и русских-литовских 42 тыс. Татар литовских, т. е. или поселившихся в Литве, или служивших на постоянном жалованьи — 10 тыс. Кипчакских татар с султаном Саладином 30 тысяч.
         Войск набранных из Моравии, Венгрии, Чехии и Силезии было 21 тыс.
         Всего вместе 163 тыс.
         В этом числе было пехоты 97 тыс., конницы 66 тыс. и 60 тяжелых орудий 4).
         К этому числу надлежит прибавить отдел наемных чехов.
         Приближался полдень. Однако, король, как и обычно медлительный в своих действиях, не спешил одевать военные доспехи, идя на встречу скорее настойчивости своих советников, нежели своему долгу. Он выехал на возвышенный холм, расположенный между двумя рощами, с котораго мог осматривать как свои, так и неприятельския войска, почти готовыя к сражению. Затем он отправился под главное польское знамя, где многих посвятил в рыцари, не слезая с лошади повторил краткую исповедь пред ксендзом подканцлером, который незадолго пред тем прибыл в королевский лагерь. Ему король приказал отослать духовных лиц и секретарей в подкрепления. Потом король сел на боевого коня — это был гнедой ратный конь с лысинкой на лбу, — приказал подать шишак и готовился дать знак к битве.
На основании изучения наилучших источников эту королевскую медлительность надлежит приписать ожиданию посольства от противной стороны, которое было обещано или венгерскими послами, или по каким-либо иным данным ожидалось и должно было склонить дело не к войне, а к соглашению.
Возможно, что король знал о тайном желании великаго магистра избежать битвы. Напр. Длугош останавливается над сожалением Ульриха и пролитием слез при виде столь огромных войск, готовых к страшной резне. Только один командор из Эльбинга Вернер Теттинген сильно заохочивал великаго магистра к началу битвы; он даже делал ему выговоры; а последний, оправдывая свое умиленное душевное настроение, обещал не прекращать боя, хотя бы пришлось это решение приплатить смертью, что и выдержал. Теттинген же покрыл себя безчестием, бежав с поля битвы.
Крестоносцы, однако, не осмеливались начать нападения. Им казалось, что стоявшее перед лесом королевское войско имело сзади за собой другие ряды, скрытые в лесу. Медлительность всех делала нетерпеливыми.
Тогда магистр ордена Фридерик Валленрод, вследствие уверения или совета старых вояк, послал, без ведома великаго магистра, вызов на битву.
Пред королем появились два герольда; один со знаком короля Зыгмунта — на груди черный орел в золотом поле, другой — со знаком князя Щетинскаго— красный гриф в белом поле; оба имели в руках по обнаженному мечу. Первый из них, по имени Рамрих, сказал так: «великий король! существует у воюющих обычай делать вызов к бою, когда одно войско, будучи готовым к бою, ожидает другое. Мы принесли два меча — один для тебя, другой для вел. кн. Витовта — от имени великаго магистра, маршала ордена и всего рыцарства, чтобы, вы, приняв их, набрались охоты и открыли к битве поле там, где сами желаете, вместо того, чтобы оттягивать и скрываться по лесам, как бы избегая битвы, которой избежать вам не удастся».
Король ответил: «Мы ни от кого не просили помощи, и не нуждаемся в ней, — только от Бога. Во имя Его принимаем эти два меча. Но нам не приличествует избирать место для боя. Где Бог его укажет, там и расправимся, и выступим по святой Его воле».
В то же время, обратившись к своим, король произнес: «Очень хорошо. Неприятель сам нападает на свою голову»!
Герольды с этим уехали.
         После этого король обратился к вождям с повелением, чтобы они исполняли свои обязанности, а сам, согласно с постановлением, своей рады, окруженный эскортом из 60 придворных рыцарей, под особым малым знаменем с белым орлом, отъехал в сторону; при нем были: молодой мазовецкий князь Земовит, Зыгмунт Корибут и Федюшка или Феодор Кориатович 5).
         ...Уже был полдень, когда польския трубы подали сигнал к бою. Песнь «Богородица» раздалась по всем рядам польских войск.
         На холме, между обоими войсками, было усмотрено дивное видение: шесть высоких дубов, с которых люди вблизи наблюдали за войском. Но никто не знал, кто они были и «с какой целью высланы были туда» 6).
         Крестоносцы направили орудия против наступающих на них рядов и открыли пальбу. Но, стоя на возвышенном месте, они не много могли вредить, судя по состоянию тогдагшняго артиллерийскаго искусства.
         Историки Бельский и Коцебу сообщают, что крестоносцы имели только два орудия, Паули, что был приказ доставить все из Мариенбурга под Грюнвальд. Кажется, следует избрать средину и допустить несколько десятков. Поляки могли иметь 60 орудий, так как они шли на штурм замков, для чего тогда исключительно употреблялись орудия.
         Заметив это, вел. магистр приказал замолчать орудиям и броситься в бой.
         Оба войска встретились. Ужас этого момента соответствовал отваге и ожесточению. Ломались закаленныя копья, человек сражался с человеком в рукопашную. Только смерть противника очищала место для дальнейшаго шага каждому. Крики и бряцание оружия разносились далеко. Земля стонала под стопами сражающихся. То тут, то там войска то подавались несколько вперед, то назад; повсюду проявлялась одинаковая отвага, одинаковое счастье.
         Крестоносцы все усилия устремили против литовских войск. Преобладающими силами прекрасно направленных людей они повторили несколько аттак плотно сомкнутыми своими рядами. Первая литовская линия была значительно оттиснута назад и отброшена на вторую.
         Заметив это, вел. магистр подкрепил своих и приказал все усилия устремить на это место.
         И вот в скором времени были сломлены вторая и третья литовския линии.
         Началась паника.
         Сначала бросились в разсыпную литовские татары, за ними — полки: Виленский, Трокский, Жмудский, Новогродский и Волынский.
         Войска эти не столько разбитыя, сколько выбитыя из военнаго строя, не могли его возстановить.
         Когда же изсчезло из глаз знамя св. Георгия, которое окружали чешския и моравския войска, — вследствие того, что знаменоносец Ян Сорновский, чех, из трусости, бросил свое знамя и сам убежал в лес, то была потеряна надежда, что и поляки удержатся в строю: оказалось, что все отступают. Был увлечен в тыл даже значительный отдел поляков, соприкасавшиеся с левым крылом литовцев.
         Великий князь (Витовт) употреблял все средства, чтобы приостановить панику; хотел вновь возстановить боевоей строй. Но все напрасно.
         Часть убегавших была отрезана и направлена к болотам реки Марензее. Там она и погибла почти целиком.
         Другая часть, отогнанная к озеру Ляубен, была вырублена или взята в плен.
         Только лишь два отдела сумели спастись: один, достигший моста под дер. Зеевальде, другой же чрез Фаулен пробрался к Нейденбургу и пошел не останавливаясь в Литву, всюду распространяя весть о совершенном поражении своих.
         Положение места, однако, было столь счастливым, что дорога из Логдау в Танненберг, вогнутым углублением давала правому крылу поляков крепкую опору.
         Там именно, с правой стороны дороги, стояли Смоленские полки, составлявшие левое крыло литовских войск, под мужественным и отважным предводительством князя Юрия Лугвениевича. Воспользовавшись выгодным положением, создававшимся вогнутою здесь дорогой, он удержался, примыкая к правому крылу поляков.
         Заметив это, великий князь приказал литовскому резерву выдвинуться вперед, который и стал между дорогами идущими из Фаулен и Логдау в Танненберг.
         Этот шаг изменил весь ход битвы. Дело в том, что крестоносныя войска, теснившияся по дороге из Танненберга в Логдау и все более увеличиваемыя вновь присылаемыми для того, чтобы пробраться чрез открытое место, могли бы легко овладеть названным проходом, обойти правый фланг поляков и решить всю битву в свою пользу.
         Смоленцы, прежде чем подошел, резерв, удержали на себе огромныя силы и чудом отваги дождались до той поры, пока подошло подкрепление.
         Между тем и на левом крыле счастье, казалось улыбалось крестоносцам. Безстрашныя стены их рыцарей направляли удары на самую сильную позицию и хотя сопротивление соответствовало силе нападения, однако великое государственное знамя с белым орлом досталось в руки неприятеля.
         После этого случая, поляки начали отступать шаг за шагом.
         Тем сильнее наступают немцы и исполненные надежды на выигранную победу всем своим войском начинают пение победнаго гимна: «Христос воскрес из мертвых».
         Не много и на самом деле не доставало до этого. Если бы предводитель смоленцев не имел столько ума и мужества, если бы литовские казаки, убегая вразсыпную, не увлекли за собой множество неприятельской конницы, если бы неприятельская пехота, вместо разграбления запасов под Фауленом, возвратилась на позицию, то крестоносцы были бы господами этого дня.
         Когда немцы уже мечтали о триумфе, главнокомандующий, будучи уверенным, что неприятель не обойдет его с праваго фланга, приказал резерву, находившемуся на правой стороне дороги, ведущей из Гезелихт, — перейти ручей, который был налево и, поделившись на два отдала, — одному занять позиции под Шенвальдхеном, а другому — протянуть линию между этим отделом и левым крылом главнаго войска.
         Непродолжительный дождик, выпавший в эту пору, осадил пыль.
         Когда это происходило, великий князь поспешил к королю, упрашивая его выехать к войску, чтобы он своим присутствием подкрепил падающую надежду.
         Король поехал.
         Резервные отряды заняли лесок под Шенвальдхеном, прошли чрез него и с быстротой молнии ударили в правое крыло неприятеля.
         Кипчакские татары на всем скаку выпустили град стрел. Вся линия неприятелей заколебалась и государственное знамя было отнято.
         Прибыв к третьей линии, которая до того времени стояла в бездействии, король послал часть ея на помощь двум передним, выступающим вперед и отодвигающим правое крыло крестоносцев, которое было приведено в сильное замешательство во время первой атаки.
         С другой частью той же линии великий князь поспешил на правое польское крыло для подкрепления смоленцев, выдерживавших на месте безпрерывно повторяемыя атаки.
         Лишь только были выполнены эти передвижения, как рев орудий и звук польских труб подали новый сигналь к резне.
         Битва возобновилась с неслыханною жестокостью. И этот момент решил ея судьбу.
         Уже центр и оба польския крыла быстро подвигались вперед по неприятельским трупам. Немцы не давали себя иначе устранить с дороги.
         Великий магистр заметил, что правое его крыло поколебалось, и тотчас послал за отрядами, которые были заняты преследованием литовцев в стороне Зеевальде. Они побросали добычу, пришли на поле битвы, построились в центральном пункте и дали возможность вождям сформировать сильную колонну, которая стремительно ударила в средину подвигавшихся вперед поляков.
         Увидев это, король послал Олесницкаго, чтобы он привел к нему отряд из передовой линии для подкрепления окружавшей его стражи.
         Но предводительствовавший там Николай Колбаса, герба «Налэнч», ответил: «это невозможно, так как крестоносцы, видя, что наши уходят в тыл, удвоили бы мужество своих указанием людям, что мы уходим с поля битвы».
         Король сам хотел броситься вперед, но почти силой был удержан, знамя его было спущено.
         Долго шла битва в центре неприятельских рядов; но никакое мужество не в силах было удержать напора поляков.
         В это время, в пылу битвы, выехал один немецкий рыцарь на коне, одетый с головы до ног в железные доспехи; конь под ним был одет точно также. Это был Дипольт Кёкериц, дворянин из Миснии. Он узнал короля по блестящим доспехам и прямо бросился на него с протянутым вперед копьем. Но Збигнев Олесницкий, державший в руках изломанное копье, швырнул в него обломком и попал в висок так сильно, что свалил его с коня, почти у королевских ног. Стража бросилась разсекать его, и сам король угодил ему дротиком в лоб.
         Затем наступило отражение центра крестоносцев. Оба крыла их повернули к Грюнвальду, отступая среди кровавой резни. Под самой этой деревней наступило окончание битвы. Отважные смоленцы, литовские резервы и люди, собранные из разсеянных частей, выдержали все нападения, чем позволили великому князю собрать сильный отряд и направить к Грюнвальду, под прикрытием котораго толпы казаков и татар подвинулись к Танненбергу, опрокинули стоявший там резерв и завладели этим местом; даже появились под самым Грюнвальдом, в тылу неприятелей.
         Левое неприятельское крыло уничтожено между Танненбергом и Грюнвальдом; та же участь постигла и правое крыло, только центр, не смотря на угрожающая со всех сторон опасности, еще не поддавался. Но предводители уже были перебиты, лучшие рыцари полегли.
         Великий магистр приказал собрать отовсюду арриергардные отряды, или вернее, они, будучи выбитыми из своих позиций, сами собрались около него.
         Летописи повествуют, что в этой битве находился чешский дворянин Мефодий Трутнев, который с отрядом в 800 человек конницы, навербованных им, прибыл в Пруссию и не мог здесь найти службы ни у одного князя, так как дорого запрашивал. Стоя под дер. Зеевальде. на дороге идущей к ней из Лаубен, он был безучастным зрителем в продолжение всей битвы. В последний момент он пришел, желая помочь крестоносцам. Но когда он явился, — великий магистр ответил ему: «Я по милости Божией только Ульрих Юнгинген, а не Христос; для чего же мне Иуда?» Разгневанный чех пошел к полякам, но и здесь не нашел довеврия: ему было указано место в стороне, пока его не позовут. Иные же говорят, что он много помог окончательному поражение крестоносцев.
         Как бы там ни было, положение их (крестоносцев) было критическим.
         Начальники и вожди заграничные советовали великому магистру предпринять спешное отступление с людьми, бывшими еще под оружием, занять замки и в них защищаться. «Как Бог жив, не будет этого», отвечал Ульрих, «чтобы я уступил с поля, когда не один мужественный рыцарь рядом со мной нашел смерть». Сказав это, он стал во главе 16 малых полков, состоявших из людей, собранных из резервов, которые до сих пор еще не принимали участия в битве и составляли остаток войска. С этим он ударил на поляков; но неожиданно большая часть его людей убежала в сторону Хелмннскш хоружий Николай Ренис, начальник союза обывателей, прозываемаго „EidechsenBund“ и много других рыцарей из той же земли, спустив знамена, безчестно бежали с поля.
         Ульрих, тем не менее, на сильном белом коне, держа опущенным копье, повел в аттаку горсть своих, взывая: «за мной, за мной!» и намеревался ударить прямо на королевское знамя. Казалось ли ему, что он этим ударом перепугает поляков, или же он желал только славной смерти, — неизвестно. Польские вожди удивились, увидев отряд конницы, приближающийся галопом. Сначала полагали, что это литовцы вырвались из Грюнвальда, так как вид значков на копьях был несколько похож. С целью более точнаго определения выехал вперед Добеслав Олесницкий и, приблизившись к самому Ульриху, бросил в него метательным копьем. Ульрих ловко отклонился и копье пролетело над головой. Копье великаго магистра пущенное взаимно, ранило коня под Олесницким.
         Польские рыцари во мгновенье ока окружили отряд крестоносцев. Эта последняя стычка была одной из самых кровавых.
         Великий магистр с отвагой и неописуемой ловкостью отражал нападения и только уступая превосходящей безмерно неприятельской силе, богатырской смертью увенчал победу поляков, пораженный в грудь и чело двумя смертельными ударами.
         После этой последней аттаки наступило уже не сражение, а резня. Всюду нагоняемыя толпы, пробиравшияся в безпорядке к лагерю по одной еще свободной дороге, или падали под мечем, или шли в плен.
         Настал вечер. Кровавым оком взглянуло солнце последний раз на эту юдоль уничтожения и зашло за черныя тучи.
         Когда поляки вторглись в лагерь, расположенный под Фрегенау, там командир Данцига и Бальги в боевом порядке оказал сопротивление победителям. Но нападение со всех сторон, произведенное в один момент, принудило к поспешному отступлению. Ряды немцев совершенно разстроились. Победителям в добычу достался огромный лагерь, неисчислимые запасы, приготовления к великим намерениям с целью завоевания всей Польши, великолепие, избыток во всем. Множество разрушительных орудий, доспехов, оружия, цепи на пленников, цепи на баръеры, телеги, экипажи, верховые кони, тюки, сундуки с деньгами, бочки с вином — все в количестве трудно поддающемся исчислению.
         Грабеж был также безпримерный, своеволие неописуемое.
         Король приказал разрубить бочки, наполненный разными винами. И потоки вина плыли и смешивались с потоками крови напаяя груды мертвых тел.
         Убегавших преследовали на разстоянии нескольких миль.
         Один из прусских историков в разъяренной своей ненависти к полякам и в упорной односторонности ума, выругав — говоря без преувеличения — короля Владислава последними словами, оканчивает описание настоящей битвы следующими словами:
         «Окончился для ордена великий день, день величайшей его славы, рыцарскаго мужества и богатырскаго духа рыцарства, а вместе с тем и последний день его расцвета, его могущества, счастья края, благосостояния его подданных. Со следующаго утра уже начинается исчисление дней его нужды, гибели и упадка на вечныя времена 7).
         Другой историк, более справедливый, передающий события без предубеждения, в их настоящем освещении, по тому же поводу повествует:
         «Этот блестящий колосс, выросший без веры и стыда единственно посредством военнаго торжества на развалинах попранной человечности, наполненный награбленным у людей золотом, украшенный княжескими гербами, силою громового удара был опрокинут и уже с того времени не поднялся из своих развалин 8).
         В общем потери ордена под Грюнвальдом составляли убитыми: более 200 рыцарей духовных высших степеней, 400 рыцарей светских и низших духовных степеней, 40.000 вооруженных людей; взято в плен 15.000 людей разнаго оружия и степени; победителям достались: пушки, 50 знамен, лошади, вооружение, провиант, обоз и все имущество огромной армии».

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1) Источники и пособия:
Брянцев, П. Д. История литов. госуд. с древнейших времен. Вильна. 1889 г. Дашкевич, П. Заметки по истории литовскаго государства. Киев 1885 г. Коялович, М. О. Грюнвальденская битва 1410 г. СПБ. 1885 г. Narbutt, Т. Dzijeje nаrodu Litewskiego t. VI, Wilno. 1839 г. Offma;ski, М. Grunwald Warszawa 1903 г. Сапунов, А. П. Рецензия на соч. Кейслера: «Окончание первоначальнаго русскаго владычества в Прибалтийском крае». Отчет о 38-м присуждении наград графа Уварова СПБ. 1898 г.    К тексту
2) Прилагаем этот план битвы. На него нанесены все упоминаемыя в описании битвы местности.   К тексту
3) D;ugosz Lib. XI, р. 240 — 4. Bielski 296.    К тексту
4) В числе чехов находился Жижка, славный предводитель Гусситов. Kotzebu III, 98, 375.   К тексту
5) Bielski 297.    К тексту
6) D;ugosz lib. XI, 254.    К тексту
7) Voigt. b. VII, s. 99.   К тексту
8) Kotzebu III, s. 108.   К тексту
9) Offma;ski, str. 80 – 1.    К тексту
10) Offma;ski, str. 76.    К тексту
11) Rod Gedymina.   К тексту
12) Kniaziowe Lit. Ruscy od konca XIV wieku. Warszawa 1895.   К тексту
13) Narbutt, пишет что всех хоругвей польскаго государства было 50, хоругвей литовских также было около 50, татарския же силы составляли особыя части, «что всех хоругвей было больше ста» (t VI, str 228 — 229). Но в наше время насчитывают только 91 полк). Offma;ski, Grunwald.    К тексту
14) Offma;ski — Grunwald, стр. 16 — 17.    К тексту
15) Ib. стр. 17.    К тексту
16) Ib. стр. 17.    К тексту
17) Ib. стр. 88.    К тексту

МСТИСЛАВ ДОБУЖИНСКИЙ
(1875–1957)

Русский живописец, график, театральный художник, участник творческого объединения «Мир искусства». Происходил из старинного рода литовских дворян. Жил в Вильно, где окончил вторую виленскую гимназию. Одним из первых оценил талант М. К. Чюрлениса. После революции принял литовское гражданство и уехал из России. С 1929 года был ведущим художником Государственного театра в Каунасе.

ВОСПОМИНАНИЯ
КАНИКУЛЫ В ОРАНАХ
 
Отец был назначен командиром 5 батареи 27 артиллерийской бригады. В Вильну он переселился уже зимой 1888—1889 гг., я же оставался в Петербурге в гимназии, и, когда в июне мы с няней и братом Игорем собрались к нему, он находился со своей частью в лагере, в Оранах, недалеко от Вильны, куда мы и направились перед тем, как обосноваться на зиму в Вильне. Там мы жили, как на даче. Лагерь был весь в зелени, и воздух был необыкновенной чистоты, полный смолистого духа. Рядом протекала, извиваясь по дну глубокой балки, речка Оранка с крутыми песчаными берегами. В этой небольшой долине посреди сосен густо разрослись кусты орешника и в жару всегда было душно. Я часто забирался туда ловить жуков для своей коллекции насекомых и купался в офицерской купальне. Там позже я нарисовал один из первых «настоящих» моих пейзажей.
Окрестности лагеря были плоские и монотонные — песчаные поля с чахлыми посевами, усыпанные камнями и валунами, почти как в Финляндии; тут и там виднелись низенькие сосновые перелески; иногда на пригорках росли в одиночку или группами высокие сосны; горизонт замыкала темная линия далеких лесов. Этот тихий и грустный литовский пейзаж я видел впервые.
В двух-трех верстах от лагеря лежало полуеврейское местечко Ораны — серые деревянные домишки, теснившиеся по обеим сторонам единственной улицы.
Местечко питалось лагерем и было очень оживленное, на домиках пестрели вывески, часто очень забавные, как у портного и парикмахера. Насколько припоминаю, это были произведения никому неведомых предшественников Шагала. Помню совсем допотопную вывеску: обнаженная согнутая в локте рука, из которой кровь бьет закругленным фонтаном, и надпись: «Здесь кровь отворяют и пиавки ставят». Эти «пиавки», извивающиеся в банке, тут тоже были изображены. Была еще замечательная надпись на воротах: «Здесь продается парное молоко и разные щетки».
В лагере мы жили с отцом в его большом бараке вроде дачи. С раннего утра до меня доносились разнообразные музыкальные звуки, меня будившие: где-то за конюшнями трубачи разучивали разные (очень мелодичные) артиллерийские сигналы — я знал их все наизусть еще со времени Кишинева, — а в сосновой роще настраивал инструменты духовой оркестр. Я любил прислушиваться к этому странному и почему-то очаровательному хаосу звуков...
По вечерам ежедневно происходила в лагере церемония «зори». После переклички по всему длиннейшему фронту выстроившихся в один ряд солдат, ровно в 9 часов, взвивалась ракета, и палила очередная пушка, а затем вдоль всей линии лагеря начинала течь красивая и сложная мелодия, которую выводили в унисон трубачи каждой бригады, одни отставали, другие перегоняли и под конец где-то вдали одиноко замирали последние трубные звуки.
После этой музыки по тому же длиннейшему фронту раздавалось стройное и нестройное солдатское пенье вечерней молитвы. Когда и оно затихало и становилось совсем темно, солдаты еще распевали лихие или заунывные солдатские и деревенские песни в своих палатках.
Их палатки тянулись позади линии пушек и зарядных ящиков, а за ними пролегала через весь лагерь березовая аллея — «офицерская дорожка», по обеим сторонам которой стояли маленькие деревянные бараки офицеров. Это было место встреч, флирта, прогулок. В лагере было много дам и детворы, жили семейно. В тылу лагеря расположены были «службы» — конюшни, сеновалы, швальни, шорни, цейхгаузы («чихаузы», как говорили солдаты) и солдатские кухни.
Центром лагерного общества было офицерское собрание с садом, построенное в стороне на красивом обрыве, где часто устраивались балы и откуда слышалась всю ночь музыка — вальсы, мазурки и польки. Туда мы с отцом иногда ходили съесть вкусный обед, но я больше любил лакомиться «солдатской пробой», которую в судках ежедневно приносили отцу как образец пищи «нижних чинов»: горячие капустные щи с кусками мяса и гречневую кашу — нечто отборно-жирное, и, разумеется, командиру самый лакомый кусок.
Главным празднеством лагеря, как и в Бендерах, был день состязательной стрельбы под конец лагерного сбора, когда всех волновал спортивный азарт. В одно из следующих лет приезжал на эту стрельбу с большой свитой великий князь Михаил Николаевич — сам генерал-фельдцехмейстер и генерал-фельдмаршал российских войск, и я видел его проезжавшего верхом, с длинной седой бородой, украшенного большим белым Георгием на шее и редкостной четырехконечной золотой Георгиевской звездой на сюртуке.
В Оранах я бывал потом каждое лето, даже когда ездил гостить к дяде в Петербург на Каменный остров или к моей матери в Тамбовскую губернию. В Оранах я научился стрелять из револьвера, много ездил верхом (бригадный берейтер научил всем правилам) и однажды со всей батареей сделал обратный «поход» в Вильну. Во время этой «военной прогулки», которая взяла двое суток, я особенно сдружился с офицерами батареи отца; все это были воспитанные и интеллигентные люди, как это бывало в артиллерии. Среди них отличался своим задорным и лихим видом поручик Р... — любимый отцом как идеальный служака. Он был необыкновенный щеголь, носил какие-то особенные облегающие ногу рейтузы, называемые им почему-то «лиссабонскими», и носил маленькую фуражку набекрень. Был кудряв, с бачками и усиками в стрелку и, вероятно, был облечен в корсет. Над ним в батарее все трунили, но и все с ним дружили. Позже я мог оценить, как похоже изобразил Чехов своих милых артиллеристов в «Трех сестрах» и других его рассказах. Среди моих знакомых я знал и «Федотиков», и «Роде», и «Тузенбахов», и «Соленых» — если не их самих, то очень близких их родственников. Только фамилии они носили другие: Рыхлицкий, Третьяк, Дмитревский, Гольм...
В Вильне нас уже ждал нанятый отцом еще весной дом на окраине города — настоящая маленькая усадьба, — это было как раз то, о чем мечтал отец, но с еще более обширным садом, чем в Кишиневе.
Наш дом стоял в глубине двора (где были конюшни и сараи), а впереди, фасадом на проходящую мимо дорогу, врастал в землю тоже памятный одноэтажный длинный дом с маленькими окнами и высокой крышей, заросшей зеленым мхом. Там жил с семьей хозяин, старик Бекешевич, Наполеон Наполеонович, в окне иногда виднелся его горбоносый профиль, склоненный над книгой. Перед фасадом этого дома тянулся ряд знакомых мне вековых тополей, которые видны были издали из многих пунктов города и были частью виленского пейзажа.
За садом был обрыв, и дальше лежали пустыри, огороды и «поля орошения» вплоть до заповедного леса — Закрета, который тянулся до огибавшей его Вилии и стоял тогда совершенно нетронутым бором. В Закрете я забирался в самую гущу леса, где среди столетних сосен и поваленных старых стволов царила, точно древняя, тишина, и я настраивал себя на поэтический лад: я знал о литовских легендах (отец мне читал из Крашевского), и мне представлялось — вдруг среди деревьев покажется процессия вайделотов в дубовых венках и белых одеждах...
Отец сразу же занялся нашим фруктовым садом: завел парники и рассады и еще в начале лета насадил множество цветов, занялся и дворовым хозяйством — у нас скоро появились куры, утки, индюки и даже свинья. Я же бездельничал, пользуясь свободным временем, оставшимся до начала уроков в гимназии, продолжал собирать своих жуков и был очень доволен обновкой — ружьем монтекристо. Свой охотничий глаз я захотел проверить в саду на птичке. Неожиданно моя пуля снесла ей начисто головку, и тут, когда я увидел, как она трепыхалась, обезглавленная, на дорожке, меня охватил ужас, и после этого я не мог убивать ни птиц, ни зверей и сделаться охотником не мог никогда.
В старом доме хозяев нашей «усадьбы» у своего дедушки жила та Лена, которую я впервые мельком увидел здесь же девятилетним, и я не забыл эту худенькую светловолосую девочку, которая тогда пряталась от меня за портьеру. Теперь, после пяти лет, что я ее не видел, она была уже барышня, носила длинное платье и густую совершенно золотую косу. Она была старше меня года на полтора и потому смотрела на меня свысока и называла меня «дитя», от чего я впадал в полное отчаяние, и мне все хотелось отличиться как-нибудь «по-взрослому». В доме собиралось много молодежи, и однажды всей компанией устроили в саду состязательную стрельбу из моего монтекристо, и я изо всех сил старался заслужить ее похвалу и радовался, если на бумажной цели, которую я нарисовал, моя пуля ложилась рядом с Лениной. Лена царила в нашей компании, ее называли Ириной из «Дыма» <И. С. Тургенева> и «княжной Линой» — героиней романа Маркевича «Четверть века назад». Она любила Жуковского, и сладко было слушать, когда она задумчиво повторяла из «Теона и Эсхина» (поэму она знала наизусть): «И скорбь о погибшем не есть ли, Эсхин, Обет неизменной надежды, что где-то в знакомой, но тайной стране Погибшее к нам возвратится». Ее намеки о ком-то, кто «безумно был в нее влюблен этим летом на юге», о каком-то двойнике Марка из «Обрыва» <И. А. Гончарова> окружали Лену уже совсем романтическим ореолом. Она казалась мне безнадежно и навсегда далекой, и я готов был плакать от непонятного мне чувства боли. Во мне что-то делалось, что я испытывал впервые (мне было 14 лет), нечто совсем непохожее на ту маленькую и полушутливую «влюбленность», которая была у меня к Надичке, Мери и Нинуше; мне было грустно — и казалось все очень серьезным.
Конечно, «тернии» должны были появиться, но, что ужаснее всего, были самого смешного свойства. Мы, разумеется, в нашей компании затевали разные petits jeux*, писали записки (игра в «секретари»), и я получал всегда загадочные или равнодушные ответы от Лены на мои признания. Одна такая записка, которую я опрометчиво засунул в карман своих летних гимназических брюк, попала в руки няни, когда она их собиралась стирать — о, позор! Отец, которому няня показала бумажку, очень весело смеялся. Но более всего мучил меня мой друг Сташа, когда позже, будучи в 5 и 6-м классе, я приезжал к нему в Петербург, и мы встречались с Леной, которая неизменно оставалась моей Прекрасной Дамой и недосягаемым идеалом. Он, изображая из себя женоненавистника, пессимиста и циника, называл ее «драной кошкой» и «рожей», я мужественно переносил эти ужасные кощунства, но это плохо действовало на нашу с ним дружбу... Мое чувство «на заре туманной юности», к счастью неразделенное, длилось около четырех лет, пока само собой не ослабело. Оно все время помогало мне оставаться чистым, сосредоточивало и вообще подымало меня: я старался быть достойным «ЕЕ».
В моем духовном развитии эта первая любовь сыграла, конечно, очень большую роль.
Каникулы кончались. Лена уезжала в Петербург продолжать учиться в одной частной женской гимназии, у меня же начиналась новая жизнь в Вильне. Я поступил во Вторую виленскую гимназию, увы второгодником, в 4-й класс, и новые впечатления несколько отвлекли «молодого Вертера» от грустных мыслей.

* Развлечения (франц.).

ВИЛЬНА
 
Нацепив на спину ранец с книжками и тетрадками, как полагалось по гимназической форме, я шагал от нашего дома в гимназию, чтобы сократить дорогу, через огороды и пустыри, напрямик к Венгерскому переулку, ведущему ближе к цели. Наше предместье Пески только что начинало застраиваться, и уже намечены были улицы, но стояли лишь заборы, побеленные или выкрашенные в желтый или в забавный розовый цвет, почему-то любимый в Вильне. На углах будущих улиц были уже прибиты синие дощечки с названиями их: Тамбовская, Ярославская, Воронежская, Костромская На моем пути в одном месте с пригорка открывался вид на Долину Свенторога — восхитительная панорама Вильны с красными черепичными крышами и множеством костелов и колоколен. Особенно зимой в солнечный день, в розовых лучах солнца, когда шел дым из всех труб, а все кругом было бело, лишь чернели далекие леса на холмах, а внизу — деревья Бернардинского сада, — все было по-другому, и не знаю, когда лучше.
Зимой я часто ездил в гимназию на наших санях, выезд был довольно элегантен: на лошадях была синяя сетка, и кучер — денщик — был облачен в ливрею. Впрочем, этот наряд был скоро отменен: денщиков не велено было переодевать в «вольное платье», солдат в шинели на козлах был комичен, и меня лишь конфузил.
Вторая гимназия, куда я поступил, находилась на узенькой, очень оживленной Замковой улице, в самом центре города, и занимала длинный флигель упраздненного университета. Дом, наверно, был XVIII в.18, может быть и старше, стены и пол были неровные, а окна наших классов громадной высоты и почти до полу. Громадной величины были и кафельные печи, которые жарко натапливал маленький старичок, наш гимназический сторож Феликс. Рядом с нашей гимназией была Первая гимназия (куда мне не пришлось поступить из-за отсутствия вакансий), она занимала главное здание университета, где были необыкновенной толщины стены и широкий коридор, подымавшийся в верхний этаж пандусом (pente douce) вместо лестницы, — там помещалась домашняя православная церковь, общая для обеих гимназий.
Наш гимназический двор отделялся от 1-й гимназии древней, облупленной стеной с редкими, неправильно расположенными маленькими окнами, украшенной как-то странно, сбоку, курьезной башенкой — каприз барокко. Эта стена мне всегда казалась какой-то загадочной.
Старый университет представлял из себя довольно сложный конгломерат зданий с внутренними двориками и переходами. От прежних времен сохранилась и небольшая башня давно упраздненной обсерватории с красивым фризом из знаков Зодиака. Все эти здания окружали большой двор Первой гимназии, засаженный деревьями; ко двору примыкал стройный фасад белого костела св. Яна, а рядом с костелом стояла четырехугольная колокольня с барочным верхом, возвышавшаяся над всеми крышами Вильны.
В Вильне старина как бы обнимала меня (даже в гимназии), и я жил среди разных преданий, связанных с городом, так же как и в моем детстве — в Новгороде. Было множество мест, о которых рассказывали таинственные истории, говорили, что под городом протекает подземная река, что из Замковой горы ведут какие-то древние подземные ходы и коридоры чуть ли не к Трокскому замку. Эта гора с развалинами башни и замка Гедемина всегда была перед глазами и напоминала о литовском сказании — «Железном волке» — пророческом сне полулегендарного героя Литвы. У подножья горы, среди площади, в стороне от других зданий, стояла высокая колокольня кафедрального костела св. Казимира, и ее неуклюжая странной формы база тоже говорила о седой древности: по преданию, которому хотелось верить, этот массивный каменный блок и был тот самый языческий алтарь Знич, где горел неугасимый огонь вайделотов. В то время Вильна была исследована мало, но постоянно натыкались на неожиданные открытия: так, в одном упраздненном католическом монастыре нашли в подвалах огромное количество черепов — все отмеченные на лбу красным знаком креста, что изумило своей загадочностью.
Живым преданием был в Вильне почитаемый всеми чудотворный образ Остробрамской Божьей Матери: в часовне, над городскими воротами с гербом Литвы — скачущим витязем с обнаженным мечом, сиял среди свечей и лампад кроткий лик этой Мадонны в обрамлении тяжелой золотой ризы, украшенной короной и нимбом и густо увешанной, как ожерельями, серебряными ex-vota* — сердцами, руками, крестами... А внизу узенькая улица, проходящая под воротами, всегда была полна коленопреклоненной толпы. Драгоценным делало город и то, что в величавом кафедральном костеле почивали в гробницах великие князья и княгини литовские, и, по преданию, сам воинственный Витовт; все в Вильне казалось полным таинственности, геройства и святости.
С самого начала и за все годы жизни в этом городе он был мне мил и был как бы родной и «свой», даже гимназия, которую я не любил, не мешала этому чувству — оно осталось и на всю жизнь.
Впитывая в себя все разнообразные впечатления старины и любуясь ею, я незаметно для самого себя как бы учился архитектуре и стилям. Большинство грациозных и изящных виленских костелов было построено в XVIII в., и дух этого века мне было дано впервые узнать именно тут. И не только это: в Вильне накопились наслоения нескольких эпох: была и готика, и грузное барокко, и классика (губернаторский дворец, где останавливался Наполеон). Очарователен был маленький кирпичный костел св. Анны — поздней, но подлинной готики — зимою, в снегу, это была настоящая театральная декорация. Говорят, что Бонапарт, увидев эту готическую игрушку, жалел, что ее нельзя взять с собой.
На этих подлинных произведениях искусства мой глаз и вкус после любимого Петербурга естественно продолжал развиваться: я стал замечать величие архитектурных пропорций, очарование пустых плоскостей, оживленных в одном месте каким-нибудь картушем или гербом (как на абсиде церкви св. Яна или на Кафедре), замечал прелесть «рокайля», и, главное, я начинал чувствовать поэзию архитектуры 2*.
Город с его необыкновенно оживленной уличной жизнью еще больше оживлялся в большие праздники, на Рождество и Пасху. На рождественские каникулы наезжало множество студентов из Варшавы, Петербурга и Москвы, и еще более праздничными делались улицы, всегда полные веселого звона бубенчиков — непременной принадлежности извозчичьих санок (зима всегда была снежная, с крепким морозом). В Сочельник ходили по домам «славильщики», эти певчие распевали неуклюжие вирши, а иногда это сопровождалось пантомимой. Помню одни такие «стихи»: «Ах, вы глупые литвины, ведь Христос не ест ботвиньи, принесите кашку с молочком или меду с сочком...».
На Крещенье по домам ходили — тоже по старому обычаю — «три короля» — Каспар, Мельхиор и Балтазар23 и обязательно в компании с безымянной королевой. На головах у них всех были картонные золотые короны, а у королевы еще и белая вуаль до пят, которая в оттепель жалко обмокала и грязнилась. Балтазар был арап («мужин» — по-польски), и лицо его было густо замазано сажей.
В Великом посту, 4 марта, — день св. Казимира — был еще один народный праздник — Кермаш (Kermess), который оживлял тоже весь город. Большая пустая площадь перед Кафедрой (позже там был разведен сад) заполнялась огромным базаром. Из окружных деревень и местечек наезжали телеги, нагруженные всяким товаром — самодельной глиняной посудой, домоткаными материями, коврами, дорожками и, главное, бубликами и баранками с тмином, маком, «чернушкой» и без всего, которых были целые горы. Наиболее лакомые были аппетитно поджаренные сморгонские бублики — круглые шарики с дырочкой, нанизанные на бечевку, как бусы. Их на базаре покупатели надевали, как бусы, и разгуливали, шлепая по весенним лужам.
Такой же базар и гулянье — праздник, но поменьше, был и летом в день св. Петра и Павла около красивейшего собора этих святых на Антоколе, в предместье Вильны24, где почему-то особенно много продавалось пряников. Были пряники белые, мятные, и вроде «вяземских», медового цвета и вкуса, а также какие-то розовые, в виде подбоченившихся человечков и скачущих лошадок. Этот торг напоминал мне наши Вербные базары в Петербурге, где тоже продавались всякие лакомства и также маячили над головами лиловые и красные воздушные шары.
На Пасху город снова радостно оживал, и тогда уже пахло весной. В каждом доме накрывался пасхальный стол со всевозможными яствами, который стоял целую неделю. Кроме традиционной творожной пасхи, кулича с бумажной розой и окорока, изготовлялись разные торты и «мазурки», из которых помню необыкновенно вкусную миндальную «легуминку» — специальность виленской Пасхи. Стол украшали и расписными яйцами, «писанками», часто очень затейливого рисунка, их привозили из литовских деревень — произведения настоящего народного литовского творчества.
Только в Вильне я впервые узнал все очарование весны. В моем петербургском детстве я видел лишь робкую и чахлую весну в соседнем сыром саду Медицинской академии; в Кишиневе, где мы прожили после Петербурга два года, весна была совсем другая, необыкновенно красивая, с цветением черешен и вишен, но мне какая-то «чужая», и только тут, в Вильне, меня всегда охватывало единственное, ни с чем не сравнимое волнение, когда наступала весна. Таял снег, и ручьи бежали с веселым журчаньем вдоль всех тротуаров (по «ринштокам», как называли глубокие уличные канавки в Вильне), и веяло какими-то незнакомыми мне и волнующими весенними запахами. Когда мы жили на окраине города, то даже зловоние «полей орошения», которые лежали между нашей «усадьбой» и Закретом — заповедным лесом, как-то странно-приятно соединились с весенними воспоминаниями...
Весь воздух был пропитан весной, и невыразимое словами сладкое томление больше всего связано с первым, самым идиллическим годом в Вильне...
Мы с отцом прожили самой мирной жизнью на наших «Песках» два года 3*. Жизнь наладилась, шла регулярно. У нас жила все та же моя няня, много возившаяся с моим братом Игорем, довольно непокорным и слишком живым мальчиком, и вела все хозяйство. Наши денщики были всегда славные парни [...] Долгое время у нас служил поваром Петр Ткач, взятый отцом с собой из Кишинева, бывший раньше поваренком у какого-то богатого польского помещика, умевший готовить удивительно
лакомые блюда. Потом служил денщиком казанский татарин Камам, который вдруг заинтересовался греческим алфавитом, подглядывая за моей спиной в тетрадку; я его научил читать по-гречески и умирал со смеху, когда этот настоящий гоголевский Петрушка читал мне «Анабазис» Ксенофонта или «Илиаду» Гомера. По вечерам всегда приходил к отцу для доклада фельдфебель Сергей Павлович Кожухов с неизменным рапортом: «Так что, ваше высокородие, в батарее все обстоит благополучно. Нижние чины на перекличке были все», а иногда тем же невозмутимым тоном добавлял: «Только в казармах случился пожар», или воровство, или другая беда.
Нашей жизни придавала уют и милая собака Леда, рыжий сеттер с умной мордой, всегда мчавшаяся с веселым лаем рядом с нашими санями. Потом появились у Леды двое щенков — конечно, Кастор и Поллукс, как следовало по мифологии.
По вечерам, когда я кончал готовить уроки, отец, как это было в Петербурге и Кишиневе, мне часто читал вслух. Теперь мы оба увлекались Диккенсом, у нас были все его романы в отличном переводе и с очень многими иллюстрациями Дю Морье; был у нас весь Островский, не говоря о русских классиках; тогда я впервые начал читать Тургенева.
Такова была идиллия первых лет нашей виленской жизни.
В Оранах жил отличный сапожник, обувавший всех офицеров, и этот Арон Прусский, худой, рябой еврей с черной бородой, был и нашим поставщиком и иногда появлялся у нас в Вильне. Отец ценил его искусство и вообще любил покровительствовать этим ремесленникам. Всегда в Вильне заказывал фуражки Шлосбергу — этот хлопотливый, бородатый еврей был такого маленького роста, что, примеряя мне, великовозрастному, гимназическую фуражку, должен был становиться на стул. Отец всегда с ним шутил. Форменную же одежду нам отлично шил кудрявый высокий Гуз, живший в старинном узком доме, вплотную примыкавшем к костелу св. Яна, так что у него слышны были звуки органа. Я не очень любил к нему заходить на примерку, потому что в его маленьких комнатах очень терпко пахло кухней, и я на него сердился, так как он норовил всегда шить «на вырост», а я хотел франтить.
Разумеется, моего отца, для которого не было «ни эллина, ни иудея», евреи, можно сказать, обожали. Однажды мы гуляли по местечку, и отцу вздумалось зайти в синагогу посмотреть, как там молятся. Произошел переполох при появлении в синагоге «господина полковника». Принесли два стула — ему и мне, и вообще это явилось небывалым событием. Мы немного посидели, но отцу было неловко оставаться в фуражке — «точно это неуважение — это ведь храм».
Несколько позже, когда в Брест-Литовске был еврейский погром, возмутивший моего отца (он тогда был в генеральских чинах и являлся начальником Брестского гарнизона), он послал отряд солдат, чтобы прекратить безобразия, а перепуганные евреи, ища защиты, бежали укрываться в его гостинице…


* Дарами, приношениями (лат.).

2* В 1930-х годах многое в Вильне было умело, умно и со вкусом реставрировано. Были вскрыты в кафедральном соборе великокняжеские гробницы, причем найден был в полуистлевшем парчевом одеянии скелет Барбары Радзивилл, жены Сигизмунда II Августа, с короной на черепе и с великолепно сохранившимися всеми 32-мя зубами этой красавицы. Тогда же в здании университета открыто было несколько замурованных помещений со сводами, украшенными росписью XVII и XVIII вв. Наш гимназический двор со странной стеной был наименован «двором Смуглевича», по имени польского художника XVIII в., запечатлевшего современные ему виды Вильны.

3* Пески, где мы жили, так назывались из-за зыбучих песков, извозчики даже неохотно сворачивали туда от городской заставы на Большой Погулянке (застава была остатком николаевских времен — два желтых каменных столба с черными двуглавыми орлами наверху. Около же высилась и совсем древняя старина: барочная башенка со статуей св. Непомука).

 

АРХИЕПИСКОП АЛЕКСИЙ (ДЕХТЕРЕВ)
(1889–1959)

  Архиепископ Виленский и Литовский возглавлявший литовскую кафедру с 1955 года до последних дней. Родился в Вильне, окончил Виленскую классическую гимназию, затем Морское училище в Либаве со специальностью штурмана дальнего плавания. Печатал стихи в виленской газете «Северо-западный голос». Издал книгу стихов «Неокрепшие крылья. Стихотворения, 1905– 1906» (Вильна, 1906).  Работал научным сотрудником Статистического отдела по обследованию флоры субтропиков Закавказья (1913 — 1914). С началом Первой мировой войны мобилизован в Технический отдел  общевойскового оперативного объединения соединений, частей и учреждений Русской армии - 12-й армии. В 1917 году редактор литературно-художественного журнала в Ростове, в  1918 - 1920 гг. руководитель внешкольного воспитания на Дону, старший скаут, издатель «Педагогической газеты.
Писал о морских путешествиях в журналы «Вершины» и «Вокруг света». С 1923 года проживал в Болгарии, работал в качестве сотрудника Отдела школьного воспитания русских детей, учителем гимназии в Тырнове и Шумене. Был основателем и руководителем интерната «Моя маленькая Россия». По его инициативе в 1934 году в «Православной Руси» появилось приложение «Детство и юность», ставившее своей задачей христианское воспитание русского православного юношества в эмиграции. В апреле 1935 году был пострижен в монашество с именем Алексий. Издал книгу «Писатель ангельскаго чина», посвящённую святителю Игнатию (Брянчанинову). За стихотворение «Я Русь люблю» награждён премией на конкурсе Союза русских писателей и журналистов Королевства Югославии (1935). С 1941 года становится настоятелем русского храма Александра Невского в Александрии (Египет), который в то время относился к юрисдикции Русской православной церкви за рубежом. Во время визита в Египет патриарха Московского и всея Руси Алексия I 14 июня 1945, вместе с причтом и приходом перешел в подчинение Московской патриархии. В августе 1948 года арестован местными властями по обвинению в коммунистической пропаганде, пробыл в заключении до 11 мая 1949 года. По освобождении депортирован в СССР, назначен на должность библиотекаря Троице-Сергиевой лавры. 12 февраля 1950 года в кафедральном соборе Александра Невского в Прешове  хиротован во епископа Прешовского (Чехословакия). В 1955 года  назначается епископом Виленским и Литовским, с 1957 года в сане архиепископа. Похоронен в Вильнюсе в Свято-Духовом монастыре.

МОЙ ПУТЬ НА РОДИНУ

В августе 1948 года я был арестован на дому арабской полицией я препровожден в арабскую крепость Ком Эль Дик (в Александрии). Арестован я был обманным путем, т. к. мне было заявлено, что я еду в гувернарат для делового свидания с представителем Министерства внутренних дел полк. Эйзад-беем. На самом же деле меня отвезла в крепость и передали начальнику тюрьмы.
Попав в тюрьму, я тотчас опротестовал арест, ссылаясь на то, что никакого ордера на арест мне, иностранцу, предъявлено не было; к тому же я был болен, и все лекарства и необходимые вещи (белье, мыло и т. п. принадлежности обихода) остались дома; поэтому я потребовал, чтобы о всем этом дали знать в наше Посольство и чтобы вызвали ко мне русского врача, а также доставили мне лекарства и белье, согласно правилам Международного Красного Креста.
Но ничего из этих юридически обоснованных требований исполнено не было, и я — больной — остался в тюрьме на произвол судьбы. Тогда мне еще не было известно, что в результате войны Египта с Палестиной в стране вышел военный закон, по которому власти могли арестовать кого угодно без объяснения причин.
Сперва меня поместили в общей камере с уголовными преступниками (убийцами, крупными торговцами гашиша, дельцами черной биржи). Я был в жару, бредил и благодаря этому слабо реагировал на все явления. Помню только, что мне всегда хотелось пить, но вода, разлитая по оловянным кружкам, была теплой и обладала неприятным вкусом, так что пить ее было невозможно, разве только ополаскивать рот.
Почти полтора месяца я не мог добиться ни врача, ни лекарства, хотя очень ослабел и галлюцинировал, так как осложнения от невылеченного гриппа перешли на мозг. Пульс все время был 110—120 (вместо нормальных для меня 70). И только на сороковой день ко мне прибыл врач по нервным болезням Николаи (грек), вызванный тюремной администрацией, которая, наконец-то, встревожилась моим состоянием. Боясь ответственности за свое небрежение, она разрешила и нашему церковному старосте привезти мне кое-что из вещей и запоздавшие лекарства. Свидание со старостой было кстати, т. к. я очень тревожился за свою паству, столь неожиданно лишенную своего пастыря.
На десятый день после ареста я был переведен в одиночную камеру, где и пробыл до 11 мая 1949 г. Моя камера представляла собой каменный продолговатый мешок (5 шагов длиной и 3 шага в ширину); высоко вверху были два очень узких окна — в решетке и в частой проволоке; стекол не было, так что зимой холодный ветер с моря свободно гулял по камере. На этом небольшом пространстве помещались койка, столик, табурет, а. с 7 час. вечера до 5 час. утра — большая параша.
В течение суток отводилось 5 часов на приведение себя и камеры « порядок, на питание и прогулку по корридору, а 19 часов приходилось быть взаперти. В двери был глазок для наблюдения за арестованным. Железная дверь запиралась железными болтами и тяжелым висячим замком. Охраняли нас 20 вооруженных винтовками солдат и три констэбля. Пища была негигиенична, недоброкачественна и довольно часто недоварена (твердый рис, твердая фасоль). В тюрьме кухни не было, поэтому пищу приносили со стороны, на досках, в неприкрытом виде, так что мухи черным слоем покрывали еду. Обеденные столы смахивались той же метлой, которой подметали помещение и уборную. Наши протесты нисколько не действовали на администрацию. Так как продукты (масло, крупа) были очень низкого качества, а мясо довольно часто с душком, то многие болели желудком. Я не менее 10 раз болел резью в желудке и кровавым расстройством. Ножей и вилок, конечно, не было и в помине (не разрешены), так что мясо все брали руками и буквально рвали его зубами. Раздавалось мясо также руками, так что многие не могли его есть из чувства брезгливости.
Мне запрещены были книги и газеты, а также бумага, карандаш, перочинный нож. Вообще запрещено было все то, что хоть сколько-нибудь напоминало бытие культурного человека.
Посещения были сведены к минимуму. Каждый визит продолжался 20 минут, так что за целый год на визиты ко мне пришлось всего
3 часа с минутами. Каждый визит был обставлен весьма внушительно: нас окружали, полковник Эйзад-бей или его секретарь Абд-Эль-Кадер, начальник тюрьмы, дежурный констэбль и полицейский переводчик; последний сидел рядом с нами и записывал в тетрадь каждое наше слово, несмотря на то, что посетителями моими были официальные лица — старший секретарь Посольства, консул и секретарь Патриархии. Сотрудники нашего Посольства могли бы посещать меня чаще, но они не получали пропуска в крепость. Впоследствии, приспособившись к обстановке, я ухитрялся доставать бумагу и карандаши, составлял свои тюремные заметки, писал письма и даже труд («Евангельская Симфония») по полученной впоследствии Библии. Писал я лежа на полу под дверью, чтобы не видно было через глазок, в те минуты, когда после обеда и после ужина все надсмотрщики по восточной привычке задремывали на час. Конечно, в столь короткие сроки ничего серьезного нельзя было осуществить. Свои писания я не без труда и риска ухитрялся отправлять «на волю». Не сноситься «с волей» я просто был не в силах, т. к. не знал, сколько времени меня продержат в тюрьме, и очень боялся, как бы «карловчане», пользуясь моим отсутствием, не наложили руку на нашу церковь.
Его Блаженство Александрийский Патриарх Христофор всячески стремился вырвать меня из когтей полиции, писал ныне убитому председателю Совета Министров Накраши-Паше (2 раза), великому муфтию и даже самому королю, но не смог помочь мне, т. к. военный закон осуществлялся в стране со всею строгостью.
Сперва Блаженнейший Владыка откомандировывал в нашу церковь для служения своих священников, но затем отказал, так как в Египте священнослужителей недостаточно. До сих пор нет собственной семинарии и академии: таковые существуют только в Афинах и на островах Халки. Но поездки туда теперь сопряжены с большими трудностями.
Его Блаженство Папа-Патриарх просил Александрийского губернатора разрешить мне поселиться в Патриархии, на что и последовало разрешение. Полковник Эйзад-бей заехал за мной, был чрезвычайно ко мне любезен и сам отвез меня в Патриархию, где я был принят с распростертыми объятиями; мне показали даже покои, отведенные для меня; был оставлен обед, т. к. в Патриархии знали, что я прибуду в тот день. Но Эйзад-бей заявил мне, что должны быть проделаны еще некоторые формальности, а пока всего одну ночь я должен провести в крепости. И опять я был водворен в свою камеру. А утром мне сообщили, что Накраши-паша (премьер-министр) аннулировал разрешение губернатора, и я опять стал узником.
Мое пребывание в крепости, к сожалению, не обошлось без издевательств со стороны констэблей. Да и весь уклад тюремной жизни в сущности, был сплошным издевательством, т. к. все мы были на положении опасных арестантов, что и ощущалось на каждом шагу. Одни обыски чего стоили. Однажды во время обыска меня повалили на койку, и я сильно ударился головой о стену, результатом чего явилась тяжесть и туман в голове, а также потеря памяти, которая, к счастью, постепенно возвращается ко мне. Чаще всего, ради грубейшего издевательства, приносили и показывали мне скабрезные рисунки, заставляя смотреть на них... Позволяли себе большие вольности: дергали за бороду и волосы, подхватывали под руку и буквально протаскивали быстрым шагом по коридору. Допускалось и многое другое, о чем писать не могу. Однако жаловаться было нельзя, так как вся корпорация констэблей вооружилась бы против жалобщика и из его жизни — и без того трудной — создала бы ад. Весьма одолевало требование: подарков со стороны низших служащих (уголовных арестантов, приставленных к уборке тюремных помещений, кроме камер) и аскеров Поневоле приходилось делиться с ними своим скудным пайком. Когда «с воли» приносили передачу, т. е. продуктовую посылку (что бывало раз в полтора месяца), то добрую половину ее приходилось раздавать служащим.
Особенно тяжело бывало по большим праздникам и особенно на Рождество Христово и на Пасху. В эти дни я мысленно переносился в Москву и именно в Богоявленский собор, где моему воображению представлялись торжественные богослужения, возглавленные Святейшим Патриархом. Переносился я и в свою маленькую Александрийскую церковь, где, как бы перед собой, видел всех своих пасомых. И эти видения несколько утешали меня. В канун Воздвижения Честнаго Животворящего Креста Господня я попросил из тюремного сейфа свой крест — дар Святейшего Патриарха, попросил также одного из солдат принести мне немного цветов. Из этих неродных цветиков я оплел венок и положил его на возглавницу койки. И в 8-м часу вечера, в своем одиночестве, поднял крест над головой и, тихо воспевая «Кресту Твоему» и обливаясь слезами, я положил его на возглавницу и принес ему поклонение.
На Пасху мне некого было поздравить, не с кем похристосоваться... Огромную роль в обвинении меня сыграла реакционная группа нашей русской колонии — все сплошь «карловчане». Начальник ее — полковник Скарятин — одновременно является чиновником Египетского Министерства внутренних дел и докладчиком по русским делам. Многие русские реакционеры-карловчане служат в египетской полиции тайными и явными агентами. Это они, по указке всесильного Скарятина, пишут ему на нас клеветнические доносы, по которым и составляются «весьма убедительные» доклады в Министерство внутренних дел. Только благодаря этим докладам я преследовался в течение четырех лет: под Св. Троицу (1945 г.), по распоряжению Скарятина была заколочена наша церковь железными скобами (в утро следующего дня, по просьбе Его Блаженства Папы-Патриарха Христофора, полиция открыла церковь); от того же Скарятина я получал грозные телеграммы с запрещением не только созыва общего собрания прихожан, но и созыва церковного совета; по его же настоянию я был подвергнут суду за воссоединение Александрийского прихода с Матерью-Церковью, но был оправдан. Благодаря ему же мое досье стало «черным», и я часто вызывался в Александрийский гувернарат, в комендатуру и /в Министерство внутренних дел, был окружен тайными агентами, получал угрожающие письма и нередко подвергался оскорблениям на улице. Все это мракобесие «карловчан» было бы непереносимо, если бы меня не поддерживали мои самоотверженные прихожане! «Карловчане» пытались всячески отравить мне жизнь и запугать, чтобы я, в конце концов, махнул на все рукой и уехал. Но они не успели в своем неприглядном деле.
В конце концов я все-таки был арестован и отвезен в крепость; были арестованы и мои помощники — члены церковного совета и помещены в Абукирском концентрационном лагере. Должен отметить, что «карловацкая» группа в Египте в нынешнее время особенно сильна. Являясь сотрудницей по борьбе с коммунизмом, она обвиняла меня ни более, «и менее, как в создании коммунистического движения в стране... Вот почему я слыл за опасного преступника, вот почему был ввергнут в крепость. Не будь «карловацких» клеветнических доносов, египетским властям и в голову не пришло бы обвинять меня и моих сотрудников «в создании коммунистического движения в стране», так как все мы были очень далеки от политики.
11 мая утром вдруг явился в тюрьму вооруженный наряд полиции и солдат с винтовками; оказывается — за мной. Не дав мне возможности побывать в церкви и у себя дома, чтобы передать дела заместителю и захватить с собой хотя бы документы я особенно ценные рукописи, а также самые необходимые дорожные вещи, меня отправили на вокзал, посадили в отдельное купе поезда и повезли в Порт-Саид. В коридоре вагона разместились солдаты с винтовками, а по бокам и опереди уселись агенты секретной и внешней политики (купе на 8 пассажиров). В Порт-Саиде я преодолел весьма изнурительные четыре инстанции и, наконец, был доставлен в тюрьму и заперт в одиночную камеру. Оказывается и здесь тюрьма была переполнена политическими узниками. Когда узнали о моем прибытии, тотчас по всем камерам раздалось пение русского гимна (текст французский). Но в 10 час. вечера, тоже под охраной, меня повезли в порт, где мои вещи, которые были при мне в тюрьме, были подвергнуты последнему осмотру, причем были изъяты Библия и мой рукописный труд «Евангельская Симфония».
На баркасе уже ждали меня египетский чиновник высокого ранга и его окружение. Отправились мы на внешний рейд, где я увидел огромный белый теплоход с названием «Вильнюс». На теплоходе меня встретили очень тепло, и ночью же я принял первую за год ванну, так как в тюрьме не было ни бани, ни взнны, ни таза, ни теплой воды. 15 мая я благополучно прибыл в Одессу (теплоход нигде не останавливался), где я был встречен делегацией из нескольких лиц. Их теплую встречу на родной земле я никогда не забуду.
Конечно, сейчас я еще далеко не тот, каким был до ареста, но уверен, что постепенно приду в себя и послужу еще Матери-Церкви и Матери-Родине своим сыновним служением. Мне и теперь уже значительно лучше. Нет такой цены, которая была бы достаточной за право обрести Родину после столь длительной разлуки с нею.

Слава Богу за все!

ЖУРНАЛ МОСКОВСКОЙ ПАТРИАРХИИ
№10 октябрь 1949
Издание Московской Патриархии. Москва 1949
Издательство Московской Патриархии, 2012 (http://archive.jmp.ru).

ГЕОРГИЙ ДЕШКИН
(1891 — 1963?)

Поэт, эсперантист. Родился в Вильно, окончил виленскую гимназию (1909). Дебютировал в виленских изданиях «Зорька», «Крестьянин», «Молодые порывы». Один из основателей и активных деятелей Виленского общества эсперантистов, представлял местных эсперантистов на I Российском конгрессе эсперантистов в Петербурге (1910). До 1915 года жил в Вильно, служил на Полесской железной дороге. Был член Союза эсперантистов Советских республик с основания (1921), член правления и управляющий делами Всероссийского Союза Поэтов, член правления и секретарь «Литературного Особняка». Издал книги стихов «Стихотворения» (1909), «В великие дни» (1917): «Стихи» (1917); печатался в сборниках Союза поэтов.
Первое стихотворение на эсперанто написал в 1908 году. Поместил множество стихотворений в различных эсперантистских изданиях «Lingvo Internacia», «La Ondo de Esperanto» и других, книга «Стихотворения» на эсперанто (Бухарест, 1912). Сотрудничал с эсперантистскими изданиями после Второй мировой войны, книга «Избранные стихотворения 1904 - 1956» (Белград, 1957). Решением Особого Совещания при НКВД СССР в марте 1938 арестован и осужден  за шпионаж на восемь лет лагерей. Реабилитирован в 1955 году, последние годы провел в доме инвалидов в Мичуринске Тамбовской области.

Посвящаю моей сестренке Нюсе.

ГРИБЫ (Сказочка)
I.
         Ночью была гроза, и на небольшой полянке, окруженной старыми соснами и кустами межжевельника, появилось много молодых грибков. Когда солнышко осветило землю, и лес стал просыпаться, голубой колокольчик первый заметил гостей и ласково крикнул им:
          — Здравствуйте, господа!..
          — Здравствуйте, здравствуйте, ответили хором грибы и робко спросили: «Не знаете-ли вы, господин колокольчик, куда мы попали?»
          — Гм..., смутился колокольчик. Я, признаться, знаю только, что здесь лес, полянка, а больше...
          — Да спросите у сосен, пропищал какой-то желтенький цветок: оне знают...
          — Знаем, знаем, зашумели сосны, но что оне знают, так и не сказали, и грибы решили сами разузнать все, а покамест начали осматриваться.
         В густой траве трещали кузнечики, пестрыя бабочки носились над цветами, иногда с жужжанием пролетала пчела.
         Солнце пригревало сильнее, но на полянке было прохладно и даже пахло сыростью. Наши грибы уже освоились с новым для них миром и чувствовали себя как дома. А между тем им грозила страшная опасность...

II.
         Зашуршали кусты, и на полянку выскочил маленький босоногий мальчуган без шапки, в ситцевой рубашенке и таких-же штанишках. В руке у него была корзинка. Увидев грибы, мальчуган закричал:
          — Ау, ребята... Сюда, сюда... Грибов-то сколько!
          — Ау, ау!.. послышалось в ответ, и целая ватага ребятишек выбежала на полянку.
         Скверно почувствовали себя бедные грибки, когда детския ручонки стали вырывать их и бросать в корзинки. Особенно старалась маленькая девочка в грязной рубашенке, поминутно восклицавшая:
          — Глиб насля, глиб насля!..
         Скоро вей грибы перешли в корзинки и подолы ребятишек, и полянка опустела.
         Веселая компания со смехом убежала, и когда голоса детей смолкли в отдалении, наступила полная тишина.
         Бедный колокольчик лежал на помятой траве и думал о том, что ожидает его унесенных ребятишками соседей, которых он уже успел полюбить. Солнце сильнее грело, и сосны угрюмо качали своими седыми головами...

III.
         Недалеко от деревни стоял домик с зеленой крышей, выходившей окнами на дорогу. У окна сидела молодая женщина и что-то шила.
         Тихо стукнула калитка, и чей-то робкий голосок произнес под окном:
          — Балиня, купите глибков... Барыня посмотрела в окно и увидела уже знакомую нам девочку в грязной рубашонке, протягивающую в загорелой ручонке корзинку грибов.
          — Сколько-же ты хочешь за грибы? спросила барыня.
          — Гливенничек, прошептала девочка.
         Барыня дала ей несколько мелких монет.
          — Ты что-же, пряников купишь? спросила она.
          — Не, — пробормотала девочка, я мамке снесу, мамка в сундук сплячет.
          — Ну, иди к мамке, сказала с улыбкой барыня. Да скажи ребятам, чтобы еще грибов принесли. Я куплю.
          — Холошо, и босыя ножонки замелькали по грязной от дождя дороге...

IV.
         Через несколько минут перед домиком толпились ребятишки с корзинками. Грибы были куплены и отнесены в кухню, а ребятишки разбежались по домам, весело крича и звеня полученными деньгами. Кухарка очистила их, разрезала и положила в стоявшую на плите большую сковородку. Они зашипели в сметане и горячем масле и медленно умирали. Умирать грибам не хотелось, но сознание, что они прожили не без пользы, облегчало их страдание, и они умерли как герои, без стонов и жалоб.
         Жаль только, что они не слышали, как за столом говорили:
          — Ах, какие вкусные грибы!.. Жаль только, что их так мало...
1911 год

ОЛЬГА ДЕНЬКОВСКАЯ
 (1944)

Родилась в 1944 году в Германии, в Бранденбурге, в лагере (филиал концлагеря Захсенгаузен) в семье репатриированных. Училась в Беларуси. В прошлом работала в Госбанке, в промышленности и сфере управления. Учредитель, основатель и первый председатель литературного объединения «Логос», в настоящее время – его почётный председатель. Составитель 3-х томного сборника объединения «Ветви на ветру». Поэт, прозаик – пишет исторические очерки времён Второй мировой  войны. Публиковалась в сборниках «Ветви на ветру», альманахах «Литера» и «Ступени», «Многоречивая Вилия» и др. Член МАПП. Награждена Посольством России в Литве почетной грамотой «За вклад русскую культуру»(2019).


ЧЁРНЫЙ СУНДУЧОК

Я приехала к ней после похорон её брата Василия – единственного родного человека, с которым она могла хоть как-то скрасить свою нелёгкую старость. На его похороны она меня не позвала, и не потому, что не нуждалась в поддержке, а из-за той убогости, которой она стеснялась, и в которой коротал свои последние дни её брат, живя со второй женой-алкоголичкой, уже 25 лет (первая его жена умерла около 30 лет назад). Василий, как она мне рассказала, умер от рака, тяжело и долго
мучился. В последнее время он спал на кушетке в кухне, так как не мог переносить затхлого воздуха от алкоголя.
Елизавета Глебовна, Лили, как я её называю, принесла бутылку вина из старых запасов. Посетовала, что бутылки так замысловато закрывают: облепят блестящими бумажками, и не знаешь, как открыть:
- Не наловчилась я открывать бутылки, хотя у меня всегда есть запас для хорошего человека, - и, посмотрев на меня, мило улыбнулась. – Мой брат не пил и не любил тех, кто выпивает. Частые ссоры из-за спиртного со второй женой и довели его до могилы, а ведь он моложе меня на десять лет. Сама живу среди алкоголиков. Не могу переносить... Сосед часто скандалит, стучит в дверь, просит выпить. Знает, что я держу для гостей. От них, алкоголиков, специально «бронированную» дверь поставила... Моя давняя подруга, Клавдия Ивановна (Ившина, тоже участница войны), что-то долго не звонит, и я тоже не могу дозвониться. Или я звонков не слышу... Совсем глухая стала, а с аппаратом неудобно; нервная стала, со мной трудно... Не то услышу, не так скажу...
- Вы радуйтесь, что дожили до своего почтенного возраста при хорошей памяти, а ведь были контужены... Ещё подвижные, мне говорите: «Ничего мне не помогай – я сама». Сами и себя, и квартиру в порядке содержите. Бога благодарить надо… Помянули брата, как могли, пожелав ему ТАМ земли пухом, и чтобы Господь берёг его чистую душу. Это я о Господе... Она, дочь священника, Глеба Филипповича Самуйлова, который перед войной имел приход в деревушке Поляковка, на Смоленщине (где раньше селились поляки после Первой мировой войны), про Бога почти никогда не  поминала и в церковь, живя в Вильнюсе, где шесть действующих православных храмов, не ходила.  оя Елизавета Глебовна разуверилась в Боге – на то были основательные причины.

* * *

- Вот есть племянница, дочь Василия от первого брака, живёт, могу сказать, богато: двухэтажный дом, две машины, имеют акции в трёх супермаркетах... Замужем, с мужем заняты бизнесом... Куда им до меня!? Никак доехать не могут... Тяжело. Некогда. Всё спешат... Вот накануне заехали, скорее узнать – не умерла ли я... Хотя бы буханочку хлеба привезли с собой, зная, какой сейчас дорогой хлеб. Это было бы для меня самым лучшим подарком. Ты же вот привезла и хлеб, и сыр. Напомни мне, чтоб я отдала тебе деньги. Ты вот догадалась, а они – нет. Живут, как дикари, хотя и богато. Что толку в том богатстве: никому не сочувствуют. Только им давай, дари квартиру... За что?
Моя Лилия Глебовна своих детей не имела, хотя и была замужем. Со своим любимым человеком, Валентином Ивановичем Филипповым, вместе прожила 31 год, но они брак не регистрировали, а почему она не Самуйлова, а Казакова, видимо, не хотела рассказывать. Да и не в моих правилах лезть в душу. Вот уже десять лет прошло с тех пор, как Валентина нет в живых, а все разговоры о Нём. Он и теперь, кажется, рядом с ней, живой, ЕЁ Луис Альберто, как она всё время его называет. Показала его фото в рамочке на секции. И правда – копия Луис Альберто из мексиканского сериала «Богатые тоже плачут». Хотя я это фото у неё часто видела и знала, что он – «Луис», но уж так тщательно не рассматривала, как сейчас.
И вдруг, спохватившись, моя Лили вытащила из-под дивана полиэтиленовый мешок:
- Чуть не забыла... Приготовила, чтобы тебе отдать. У тебя печка есть, а у меня
нет. Сожги. Я приготовилась умирать. Умираю я...
На троллейбусной остановке в киоске она разменяла двадцать литов и, сунув мне четыре лита, сказала:
- Возьми, зачем тебе на всех тратиться... Будешь ехать ко мне – покупай хлеб и сыр. Ты всё свежее покупаешь, а я купила сыр дорогой, а он - не свежий. А ты знаешь: что дешевле – то быстрее разбирают, и оно свежее. Я тебе деньги отдала… Она проехала со мной до вокзала. В вокзале купила белорусский журнал «ЗОЖ» - здоровый образ жизни, потом прошлась со мной до улицы Арклю, в художественномузыкальную библиотеку; посетовала, что нет газет на русском языке. Я ей дала свою из сумки – «Литовский курьер». Она её просмотрела немного и говорит:
- Очки не те взяла... А статью Хризостома «Куда идёт человечество» я читала. И, пожелав удачи, ушла.
Вечером звонит моя Лили:
- Ну, не могла ты мне сказать: «Посмотри, как я смыла в туалете», а теперь столько воды вылилось, платить надо... Я - то знаю, как воду остановить... Система старая. Будем вызывать твоего мастера Женю... Я уже хочу скорее умереть. Менять систему, ремонт я не переживу. Всё сносилось, как и я…

* * *

Вечером я посмотрела в мешок, чтоб не сжечь нужное, а в нём – фотографии.. Видимо, они давно лежали в мешке и источали дурной запах... Я открыла форточку, чтоб не задохнуться, и стала перебирать фото. Передо мной открылась целая жизнь российских людей, истории личные и России, в целом. Для меня эти фотографии – целый мир. Увлёкшись, с интересом я разделила их сначала на две стопки – её и «Луиса», по чертам лица и по признакам – деревня и город. Ну, как их разделишь на две. Появилась третья: совместная, где она с Луисом (для меня, как и для неё, он стал – Луисом). Вместе – курорты, города. Они большие эти фото, и от них больше дурного запаха. Я отложила их в печку с тем, чтобы завтра их вытащить и рассмотреть, закрутила плотно дверцу. Я взялась рассматривать поочерёдно: то одну, то вторую, то третью стопки, но запах от них не уходил, мне стало дурно, и
тало покалывать сердце.
Позвонила в 11 часов вечера знакомая поэтесса, пригласила на свой бенефис – вечер её творчества в Доме учителя.
- Хорошо, что ты мне позвонила, а то я могла умереть за столом...
Оторваться от фото я уже была не в силах…

* * *

Большое видится на расстоянии. По прошествии 65 лет после окончания Великой Отечественной войны только диву даёшься: как мог наш советский народ (теперьуже бывший советский) вынести на своих плечах всю тяжесть этой кошмарной войны... В то время советские люди были одержимы огромной верой в светлоебудущее, идеей коммунизма. И она, эта идея, настолько вошла в кровь и мозг человека, что народ верил в своих правителей, несмотря ни на что, и все просчёты, ошибки. Амбициозные издержки списывались и оправдывались необходимостью или борьбы с врагом (внешним или внутренним), или необходимостью строительства коммунизма. Предвоенная молодёжь, комсомольцы и комсомолки, первыми встали на защиту своей Родины. «От Советского Информбюро...», - звучал репродуктор. Срочная мобилизация... И колхозная деревня - не исключение. Собрались на «пятачке». Председатель колхоза «Брянцовка», что в 45 километрах от Рославского райцентра, Андрей Калмыков приказал срочно гнать колхозное стадо: свиней, овец, телят и коров к Москве.
«Кто погонит?» В ответ - молчание. Некому гнать скот? Но есть цель – не отдать скот врагу и подкрепить население столицы и армию. Гитлеровцы уже вступили на Смоленскую землю. Председатель колхоза, посмотрев в сторону подростков (на «пятачке» только они, женщины и старики), сказал: «Расстреляем матерей...»
Тогда первой вышла самая смелая комсомолка и активистка Лиза Самуйлова:
«Погоню я...», вторым – её одноклассник Женя: «И я...», третьей – заведующая фермой, Варя. А старший брат Лизы, Виктор, убежал вместе с отступавшими войсками Красной Армии. Ему ещё не было 18 лет. Впоследствии он доблестно воевал на фронтах, был ранен. Варе было 40 лет, а Лизе (Лили) и Жене ещё не было и 16-ти. И, как стояла Лизас пучком ржаных колосьев в руках, босиком, в одном ситцевом платьице, так и погнала... А скот, чувствуя тревогу, как бы сочувствовал: не разбегался, сбился в кучи и подчинился своим «новым хозяевам». Пять дней, не переставая, лил дождь. Промокшие до нитки, голодные, без сна... Нужно было ночью караулить стадо. Спали
стоя, обхватив руками дерево. На полях рвали колосья – так питались. Варя была честной, телёнка или овцу зарезать не решалась. В то время от голода ещё спасались, побираясь по деревням, которые встречались на пути.
С большими мучениями догнали скот до научной станции г. Дубна. Затем в городке Верия, в Подмосковье, сдали часть скота. Впервые в жизни Лиза увидел хоть малый, но город, впервые побывала в магазине... До того времени денег в руках не держала, так как в колхозах платили только за трудодни натуральными выплатами, в основном, зерном. Были тяжёлые годы, когда распределять по трудодням было нечего: то неурожаи, то пожары. Погнали скот дальше и сдали в г. Гжатске (теперь
Гагарин). Домой возврата нет, так как Смоленщина уже была полностью оккупирована немцами. У местных крестьян пришлось подрабатывать на питание.
Смотрю на фото Лизы и Жени: какие милые красивые лица! Чисто русские характеры. Дальше Лили рассказала: поскольку домой возврата не было, записались добровольцами в партизанский отряд имени Сергея Лазо под Ельней. С местной девушкой Феней ходили в разведку. Однажды получили задание подсчитать, сколько немецких орудий стоит на подступах к Ельне у реки Десны. С немецкой стороны их начали обстреливать из пулемёта. Феню «скосило» и она замертво упала в траншею. А, может, она была и жива, но Лиза по молодости не поняла, что её надо спасать, и пошла вперёд - выполнять задание. Схватив её, немцы спросили, куда на идёт. «Иду ремонтировать ботинки», - сказала она. Отпустили. Вернулась в отряд. Партизанский отряд имени Сергея Лазо впоследствии воссоединился с наступавшими советскими войсками. И – до Берлина... В боях с фашистскими захватчиками Лиза была контужена. Вот она, Лизонька! На фотографии не узнать...
Когда её нашли, как она рассказала, что была засыпана землёй, её откопали, была
вся в грязи, лицо чёрное. Отмывали её в канаве. Страшно подумать, что пережила... Но были и светлые дни. На подступах к Берлину встретилась со своей двоюродной сестрой, Анной. Вот они вдвоём на фото у стен Рейхстага. У заведующей фермы, Вари, – другая участь: оказалась на Калыме. Видно, «недосчитались» скота, и пришлось отвечать... А как докажешь? Не было скидок ни на какие трудности, связанные с доставкой скота. Останавливались ведь и в лесах. Могли несколько голов схватить волки. Но, видно, надо было работать кому-то и на Колыме, ведь из «зэков» формировались штрафные батальоны. (Кстати, Вари уже нет, а её дочь живёт в Австралии, фермер)
После окончания войны Елизавета Глебовна попала в воинскую часть Прибалтийского военного округа под руководством Боярских, где он добровольно работала в штабе. Занималась продовольственным обеспечением. Возвращающимся из Германии военнослужащим, она выписывала аттестаты на продовольствие. Впоследствии указанная часть была расформирована.

* * *

По окончании войны Лиза со своей сестрой Анной Лиза поехали на побывку на Родину. Там она узнала, что её деревня полностью сожжена... Она рассказала, что её отец, Глеб Филиппович Самуйлов, воевал с немцами ещё в Первую мировую войну, а затем, возвратившись уже с гражданской, в начале 20-х годов, привёз с собой чёрный сундучок. Этот сундучок он очень берёг, держал на замке и никому из детей не разрешал посмотреть, что в нём. Что же было в сундучке? Драгоценности? Деньги? Какие-то важные документальные свидетельства? Или реликвии, иконы? Но сундучок сгорел вместе с хатой. Так и жизнь многих людей, переживших войну и не только... – это, как тот чёрный сундучок.
Елизавета Глебовна сетовала:
- Больше всего было жалко того чёрного сундучка... Когда узнала...
До войны на краю деревни Поляковка стояла красивая церковь из красного кирпича с медной оградой, где настоятелем был её отец, Глеб Филиппович Самуйлов, а дьяконом – родной дядя, брат отца, Прокофий.
- Да, ещё очень жалко было церкви, которую разрушили немцы. А что пережила моя семья до войны, то только Богу известно... Велась ожесточённая борьба с церковью, как «пережитком прошлого». Избранные властями уполномоченные строго выполняли свою чёрную работу – приказы по разрушению церквей. В Поляковке к настоятелю пришли уполномоченные и потребовали сдать иконы и другую церковную атрибутику. При оказании сопротивления, так как Прокофий, не выдержав
гнусных требований, стал драться, его убили на месте. Настоятеля Глеба в 1937 году судила сталинская «тройка», после чего он отбывал наказание в Куйбышевской тюрьме, во время войны он попал на фронт, воевал в «штрафном» батальоне, но, к счастью, остался жив. Умер в 1965 году. Мать Лизы умерла раньше – не выдержало сердце.
И, как рассказала Лили, её отец, Глеб Самуйлов – участник двух войн – в Первую мировую, а затем в Великую Отечественную носил с собой талисман, на котором выгравированы стихи А. С. Пушкина: «Товарищ, верь, взойдёт она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна и на обломках самовластья напишут наши имена». Он до самой смерти носил этот медальон, а не крест... священник Глеб…

* * *

Сразу после окончания войны из разорённой фашистами Смоленщины Лиза со своей двоюродной сестрой Анной приехали в Вильнюс и попали в воинскую часть. Восстанавливали город. Елизавета Глебовна вспоминает:
- Наша часть располагалась на улице Аушрос Варту, 23. Я и теперь часто бываю в этом дворе, где мы в 1946 году посадили иву, которая растёт и поныне. В этом дворе находится колледж им. А. Венуолиса. Теперь этой иве уже 64 года. Там моя сестра Анна полюбила солдата из нашей воинской части Николая Гуртового и уехала с ним, а куда – я долго не знала. И только накануне 60-летия Великой Победы, я нашла её через передачу «Жди меня», из её письма ко мне я узнала, что она живёт в Сибири, в деревне Юрьевка Омской области, родила Николаю пятерых сыновей. У неё теперь одиннадцать внуков и девять правнуков. Мы и по сей день переписываемся...
Моя Елизавета Глебовна после службы в рядах Советской Армии, жила в Вильнюсе, была принята на работу в органы МВД, где до ухода на пенсию трудилась в уголовном розыске. Сама работа говорит за себя. Была ранена преступником. Что скажешь?.. Вот такая она – Лили, Елизавета Глебовна Казакова.
В 1968 году, будучи на отдыхе в санатории, встретила она свою любовь – Валентина Ивановича Филипповича, «Луиса». И так 31 год вместе. Поддерживали друг друга, лечились. Он её нежно называл «моя неповторимая», «удивительная». Такая она и есть – Лили.
А что «Луис»? Вот он, перебинтованный, в госпитале среди девушек. Долго холостяковал, всё искал свою неповторимую, необыкновенную, удивительную и т. д. А сам? Вот он со своими родителями нежный сын. У него родная сестра, племянники и постоянные закадычные друзья. А одна фотография, видно, с Доски Почёта. Отличный инженер-конструктор, работал в конструкторском бюро Вильнюсского завода «Вента» начальником отдела, не искал лёгких путей.
В 2002 году Елизавета Глебовна вместе с младшим братом, Василием Глебовичем, навестила родные места. На месте деревень Брянцовка и Поляковка – Десногорская ГЭС, а на месте церкви выросли берёзы, родные российские берёзы... Вот она, Лиза (Лили) под берёзой (фото брата Василия). Сколько она их обняла за свою жизнь!..
Накануне своего дня рождения позвонила мне Лили:
- Поздравь меня через газету, а потом мы с тобой отметим это...
Я, конечно, задание выполнила, как мне было предписано, а через пару дней встречает меня Лилия Глебовна:
- Идём со мной в буфет! – И, показав на флягу, - Может, разрешат... Теперь такие фляги, как в войну, модны. Я видела, как один бизнесмен пил прямо из горла…Красивые теперь делают. Вот и я заказала... Всё ж память... Модно с горла?
- Нет, Лили, мне неудобно пить с горла, - и, подморгнув буфетчице: - Если только в рюмочку...
Буфетчица с улыбкой подала мне только одну рюмку. А тут, смотрю, и её подруга, Клавдия Ивановна Ившина подошла. Клавдию Ивановну война забрасывала аж на Новую Землю. У неё свой «чёрный сундучок»…

ЛИДИЯ ДОВЫДЕНКО
(1952)

Прозаик, публицист, литературный критик, секретарь Союза писателей России, член Союза журналистов России, кандидат философских наук, главный редактор калининградского литературно - художественного журнала «Берега». Первые стихи и заметки  опубликовалав газете «Маяк Приднепровья» (1967). По окончании историко-филологического факультета Гомельского государственного университета, работала учителем русского языка и литературы, затем заместителем директора по учебно-воспитательной работе, директором в школах Белоруссии и России, группы советских войск в Германии. Разработала программу по Мировой художественной культуре (1988). С 1996 года работала в средствах массовой информации.
Защитила кандидатскую диссертацию на факультете философии и политологии Санкт-Петербургского государственного университета (2008). С 2012 года — доцент кафедры гуманитарных наук Калининградского института экономики.  С 2013 года главный редактор литературно-художественного журнала «Берега».
Публиковала научные работы в различных журналах, сборниках и альманахах. Неоднократно приезжала в Литву участвуя в фестивалях поэзии «Покрова» и «Балтийский Гамаюн».


ГУМИЛЕВСКАЯ ОСЕНЬ В КАЛИНИНГРАДСКОЙ ОБЛАСТИ

Краснознаменск

В августе 1914 года в северо-восточной части территории нынешней Калининградской области развернулись события Первой мировой войны. Они описаны в «Красном колесе» А. И. Солженицына, «Зато Париж был спасён» В. И. Пикуля, «Потерянном сердце» А. И. Куприна и других произведениях. Но практически отсутствуют художественные исследования по второму прусскому наступлению русской армии, которое началось в октябре 1914 года. Исключением является документальная повесть Н. С. Гумилёва «Записки кавалериста», в которой первые две главы связаны с боями в Восточной Пруссии. Поэт принял непосредственное участие в боевых действиях на территории Калининградской области (Ширвиндт – посёлок Кутузово, Пилькаллен – посёлок Добровольск, Ласденен – город Краснознаменск, Шилленен – посёлок Победино) в течение десяти суток, с 17 по 27 октября 1914 года. 26 октября 2002 года в посёлке Победино Краснознаменского района, во дворе школы на большом камне из красного гранита была установлена мемориальная доска, посвящённая Н. С. Гумилёву. Её авторы - художники, скульпторы Людмила Богатова и Олег Сальников. Они попытались создать образ воина и поэта в форме уланского полка с развевающимся за спиной плащом, на котором просматриваются скачущие всадники. «Осенью 1914 года в бою за Шилленен - ныне Победино – участвовал великий русский поэт, кавалерист Николай Гумилёв» - гласит надпись на памятной доске.

И теперь мы ходим по дорогам,
Где его разбросаны следы, -

написала учитель школы Нина Цветкова к открытию памятника.
Ежегодно мероприятия в память о поэте проходят в октябре в Краснознаменском районе. Есть теперь в России не только Болдинская, но и Гумилёвская осень! Приезжают калининградские учёные, писатели, творческие люди, краеведы, представители города-побратима - Краснознаменска Московской области, а наши краснознаменцы принимают у себя гостей. В приподнятой атмосфере стихи поэта звучат, как будто только что написаны:

И будут, как встарь, поэты
Вести сердца к высоте.

Война идей

Германия в Первую мировую войну в своём стремлении к гегемонии ставила себе целью ослабление Франции, сокрушение России, уничтожение её влияния на страны Восточной Европы. Тогда Германия могла бы говорить на равных с Америкой и Британской империей, контролируя зону от Пиренеев до Мемеля, от Чёрного до Северного морей, от Средиземного до Балтийского моря, Германия тогда могла бы позволить себе конкурировать с Соединёнными Штатами за мировое экономическое господство. Причём фельдмаршал Мольтке-младший утверждал, что славянские народы и Россия слишком отсталые в культурном отношении, чтобы взять на себя руководство человечеством, а Германия определит развитие человечества на несколько столетий. Также канцлер Бетман-Гольвег считал необходимым после войны заключить договор с побеждёнными Англией и Францией против России, чтобы вычеркнуть её из европейского контекста. Для этого он уже в августе 1914 года сформулировал два основных направления деятельности: использовать подрывные действия для будущего ослабления России и создать несколько буферных государств между Россией и Германией-Австро-Венгрией для отбрасывания России назад «так далеко, как это возможно». Решение таких задач требовало небывалого напряжения. Германия демонстрировала поразительный военный потенциал и организационную силу. Уже в начале войны выяснилось, что готовая к жертвам русская армия, несмотря на подвижничество и готовность к потерям, не может возобладать над научно организованной военной машиной германцев. Но и Германия не смогла реализовать заявленные цели. Что же противопоставила Россия высокоорганизованному германоавстро-венгерскому союзу?Сверхнародный, сверхпартийный смысл настоящей войны – вот что, по мнению философа Е. Н. Трубецкого, составляет силу России, славян и их союзников. Задаваясь вопросом о значении идей в истории, о смысле подвига и веры в праведность освободительной войны, философ размышляет и об исторической роли и судьбе России. Превращение Европы в «культурную орду, где все народы служат рабами одного», на взгляд философа, совершенно недопустимо для России. Так, волею судеб России
навязывается освободительная миссия; и в этой миссии она находит самоё себя, своё лучшее национальное Я: «Именно тогда она становится сама собою, именно тогда она обретает свой собственный образ Божий, когда она освобождает другие народы; так есть, так было и так будет».
«России нужно чувствовать, - писал Евгений Трубецкой, - что она служит не себе только, а всему человечеству, всему миру». В этой черте, на его взгляд, есть что-то изначальное, что составляет самую сущность России: «Когда мы освобождаем угнетённые народы, мы всегда неизменно чувствуем, что это именно и есть настоящее дело России, то единственно существенное дело, ради которого стоит воевать»
.
«Охотник»

Путешественник и отличный стрелок, дважды побывавший в Африке, где обучился охотиться, целясь левым глазом и стреляя с левого плеча, с началом войны Гумилёв добился переосвидетельствования состояния здоровья, так как ещё в 1907 году был освобождён от службы в армии из-за «близорукости правого глаза и некоторого косоглазия», и был принят вольноопределяющимся или, как говорили в те времена, «охотником» в сводный кавалерийский полк, расквартированный в Новгороде. Гумилёв сам выбрал кавалерию («Люблю на необъезженном коне // Нестись по лугу, пахнущему тмином…»), уже в начале сентября 1914 года он находится в Кречевицких казармах под Новгородом, где проходит учебный курс военной службы. «А на стрельбе и Гумилёв, и я одинаково были на первом месте», - вспоминал Ю. В. Янишевский. Поэт взял с собой на войну, как потом и в тюрьму, Евангелие и гомеровскую «Илиаду». Как писал А.Я. Левинсон, «патриотизм его был столь же безоговорочен, как безоблачно было его религиозное исповедание».
Из Кречевиц Гумилёв вместе с другими вольноопределяющимися был направлен во 2-й маршевый эскадрон Лейб-Гвардии Уланского Её Величества Государыни Императрицы Александры Феодоровны полка и прибыл в Литву, в Россиены, 30 сентября 1914 года. Россиены сейчас называются городом Рассейняй; он расположен поблизости от Каунаса (тогда Ковно). В течение двух недель в Россиенах с вновь прибывшими нижними чинами, среди которых был поэт Гумилёв, проводились ежедневные учения пешим строем и на лошадях. Первое стихотворение о войне «Наступление» написано именно в Россиенах под впечатлением рассказов его однополчан, уже участвовавших в Гумбиненской операции:

Словно молоты громовые
Или воды гневных морей,
Золотое сердце России
Мерно бьётся в груди моей.

14 октября Лейб-Гвардии Уланский полк включили в состав 1-й отдельной кавалерийской бригады, в 3-й Армейский корпус. Командиром бригады был генералмайор барон Майдель (у Гумилёва в «Записках кавалериста» генерал М.). Лейб-Гвардии Уланским полком командовал полковник Дмитрий Максимович Княжевич. В полку было шесть эскадронов, первый эскадрон обозначался как эскадрон Её Величества (ЕВ), куда и был зачислен Николай Гумилёв.

«Священные дни»

В период с 17 по 27 октября была предпринята вторая попытка наступления российских войск в Восточной Пруссии. 17 октября с боем были взяты Владиславов (ныне г. Кудиркос-Науместис в Литве) и Ширвиндт (ныне пос. Кутузово Калининградской области). Перед эскадроном Уланского полка стояла задача – разведывать расположение противника. Если в немецких войсках была хорошо поставлена разведка с воздуха, то у российских самолётов не хватало мощности долететь до границы с Восточной Пруссией, и поэтому в разведку отправлялись конные разъезды. Они обнаруживали противника и вызывали огонь русской артиллерии на себя. В течение десяти суток Гумилев находится в разъездах, дозорах, участвуя в атаках, прикрывая артиллерию, проводя усиленную разведку и осуществляя сторожевое охранение. С 21 по 24 октября Уланский полк располагался вдоль границы с Пруссией по реке Шешупе, в окрестных деревнях Бобтеле, Кубилеле, Рудзе, Мейшты, Уссейне» (не сохранились). Единственный путь для наступления нашей конницы был на Шилленен (Победино). Вот как пишет об этом Гумилёв: «Предприняли мы однажды разведывательное наступление, перешли на другой берег реки Ш. и двинулись по равнине к далёкому лесу. Наша цель была — заставить заговорить артиллерию, и та, действительно, заговорила». 23 и 24 октября эскадроны Уланского полка продолжали усиленную разведку. «На следующий день противник несколько отошёл, и мы снова оказались на другом берегу, на этот раз в роли сторожевого охранения». 25 октября началось наступление российских войск. «Через несколько дней в одно прекрасное утро свершилось долгожданное. Эскадронный командир собрал унтер офицеров и прочёл приказ о нашем наступлении по всему фронту». Уланский полк Гумилёва двигался по шоссе. Два немецких эскадрона и 50 велосипедистов были выбиты из Шилленена, отошли на Ласденен. Уланский полк заночевал в усадьбе Бартковен (теперь не существует), которую Гумилёв описал так в «Записках кавалериста»:
«Вечерело. Звёзды кое-где уже прокололи лёгкую мглу, и мы, выставив сторожевое охраненье, отправились на ночлег». 26 октября наступление русских войск было продолжено. Гумилёв записывал: «На другой день был дозорным. Отряд двигался по шоссе, я ехал полем, шагах в трёхстах от него, причём мне вменялось в обязанность осматривать многочисленные фольварки и деревни, нет ли там немецких солдат или хоть ландштурмистов. Это было довольно опасно, несколько сложно, но зато очень увлекательно. В первом же доме я встретил идиотического вида мальчишку, мать уверяла,
что ему шестнадцать лет, но ему так же легко могло быть и восемнадцать, и даже двадцать. Всё-таки я оставил его, а в следующем доме, когда я пил молоко, пуля впилась в дверной косяк вершка на два от моей головы».
Барон Майдель докладывал о бое 26 октября командиру 3-го корпуса генералу Епанчину: «…благодаря доблести Лейб-Гвардии Уланского Ея Величества полка, как господ офицеров, так и нижних чинов, полк этот показал блестящие примеры храбрости». По разным причинам (возможно, потому что полк очень берегли) Лейб-Гвардии Уланский полк было решено вернуть в Россиены. Как пишет Гумилёв: «Вечером мы узнали, что наступление будет продолжаться, но наш полк переводят на другой фронт. Новизна всегда пленяет солдат, но, когда я посмотрел на звёзды и вдохнул ночной ветер, мне вдруг стало очень грустно расставаться с небом, под которым я как-никак получил моё боевое крещенье».
В Ковно Гумилёв находился до 8 ноября, а затем был получен приказ о следовании в Ивангород (сейчас город Демблин в Польше). Первые дни войны поэтом воспринимаются как «священные»: «Этот день навсегда останется священным в моей памяти. Я был дозорным и в первый раз на войне почувствовал, как напрягается воля, прямо до физического ощущения какого-то окаменения, когда надо одному въезжать в лес, где, может быть, залегла неприятельская цепь, скакать по полю, вспаханному, и поэтому исключающему возможность быстрого отступления, к движущейся колонне, чтобы узнать, не обстреляет ли она тебя».

«Лучшее время жизни»

Гумилёв отправил 1 ноября из Ковно письмо Михаилу Лозинскому: «…я могу сказать, что это лучшее время моей жизни. Оно несколько напоминает мои абиссинские эскапады, но менее лирично и волнует гораздо больше. Почти каждый день быть под выстрелами, слышать визг шрапнели, щёлканье винтовок, направленных на тебя, — я думаю, такое наслажденье испытывает закоренелый пьяница перед бутылкой очень старого, крепкого коньяка… Я теперь знаю, что успех зависит совсем не от солдат, солдаты везде одинаковы, а только от стратегических расчётов, — а то бы я предложил общее и энергичное наступленье, которое одно поднимает дух армии. При наступленьи все герои, при отступленьи все трусы — это относится и к нам, и к германцам…»
«Война», «Солнце духа» и «Священные плывут и тают ночи» написаны под впечатлением
«боевого крещения».

И воистину светло и свято
Дело величавое войны,
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
Тружеников, медленно идущих,
на полях, омоченных в крови,
Подвиг сеющих и славу жнущих,
Ныне, Господи, благослови.

Стихи Гумилёва о войне относят к лучшим во всей «военной» поэзии в русской литературе, где выразилось его религиозное восприятие войны. Сборник «Колчан», куда вошли его первые стихи о войне, поэт давал на отзыв философу о. Сергию Булгакову. Об отзыве неизвестно. Но большинство критиков оценило военную лирику Николая Гумилёва как «высшее достижение русской и мировой поэзии в этом жанре», потому что «он не только описывает реальность — он ею живёт» (И. Анненский), «любовь к родине, сознание живого долга перед ней и чувство личной чести… - по этим трём пунктам всегда готов был заплатить собственной жизнью» (А. И. Куприн).

…Солнце духа наклонилось к нам,
Солнце духа благостно и грозно
Разлилось по нашим небесам.

«Сокровищница культуры духа» может пополняться в дни общего «повышения жизни», как выразился Е. Н. Трубецкой, определяя духовный смысл войны в её первые месяцы, когда весь многовековой культурный опыт начинает переосмысливаться и ощущаться иначе: «Нас как-то глубже захватывает и красота русской природы, и наша своеобразная мелодия, и вся вообще духовная глубина русского искусства». Военные стихи Гумилёва - одно из наиболее ясных откровений духовного смысла войны. Анна Ахматова писала: «Война была для него эпосом, Гомером, и когда он шёл в тюрьму, то взял с собой «Илиаду»… Он любил вспоминать себя солдатом: «И святой Георгий тронул дважды // Пулею нетронутую грудь…» («Память»).

«Солнце духа»

А тема прусского неба, «древнего и высокого», в которое Николай Гумилёв всматривался в свои первые фронтовые дни, его «священные дни» получили продолжение в стихах последнего сборника Гумилёва «Огненный столп». Это книга, в которой собраны «вершинные», зрелые стихи. Многомерные образы в ней дышат космическими интуициями, метафизическими прозрениями. Высокой красоты и силы поэтическое слово наполнено мудрой философской мыслью. Одно из сложнейших стихотворений «Заблудившийся трамвай»:

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет…

Стихотворение оказалось прощальным признанием в историческом «буране», будто вырывающем у Судьбы какую-то весть о гибельном спасении мира. Гумилёв писал, что человеческому духу свойственно сводить всё к единому. Стихи и религия – одно, слово поэта обладает магической силой. Здесь мне думается, что эта мысль Гумилёва сближает его с Платоном, который мечтал, чтобы философы правили миром. Поэт для Гумилёва - человек, способный при помощи слова овладеть пространством и временем, прошлым и будущим. Величественный гимн Слову, его таинству и чудотворству, его возвышению над «низкой жизнью» создал Гумилёв. Он всё в себе подчинил Слову; отсвет этого Слова лёг на его легендарную судьбу. Обречённости человека «идти всё мимо» прекрасного, непониманию и равнодушию к глубоким корням и причинам существования человека на земле поэт противопоставляет осознанность в желании идти глубже в познании природы, причин бытия, сущности живого. «Бессмертные стихи» дают не уже имеющееся, а то, что можно дать ещё: осознание и мудрость.
В стихотворении «Мои читатели» (сборник «Огненный столп») Гумилёв, отвечая себе на вопрос, чем будет «любезен он народу», возвращался к своим военным годам, когда в полной мере постиг науку «не бояться»: «Когда вокруг свищут пули, // Когда волны ломают борта… // Я учу их, как не бояться, // не бояться и делать, что надо…»
Духовное рыцарство и «героику» выделил в творчестве поэта представитель Русского Зарубежья Роман Плетнёв: «Сообщение моё касается героики и героя, воина и поэта, человека вещего духа предсказаний, веры и возвышенного слова о Слове-ипостаси и о поэзии. Помнил, видно, Гумилёв слова апостола Павла: «Всё мне дозволено, но не всё мне полезно… и ничто не должно обладать мною». Всё испробовал Николай Степанович, от наркотиков до страстной любви к женщине, и ничто не покорило его дух, его силы и сердце… Одно разве — героика. Радостно и гордо имя его, и хочется говорить о поэте, даровавшем нам кованые иль звонко-литые стихи — силы духа. В них мощь дыхания, предметная ясность, конкретность впечатляющего изображения. Но важнее всего в них и в жизни Гумилёва храбрость, доблесть, герой и героизм. В наше же время лжи и трусости герой и его вера, слово и дело важнее всего. Герой — это тот, кто ради великого, ради божеского, ради человечности жертвует собой. Восторг победы над слабостью и трусостью, над податливой мягкотелостью немощной доброты; великий порыв в борьбе есть истинный героизм».
«Солнце духа» зажигается сегодня в пробуждающейся России, ясно горит в бодрствующих сердцах. Читающая Россия совершает паломничество в Михайловское - к Пушкину, и в Краснознаменский район, в Калининградскую область, «чтобы вдохнуть тот же воздух», прочувствовать Гумилёвскую осень.




ЕВГЕНИЯ ДУДКО

Родилась в России в городе Пскове. Стихи и песни начала сочинять в детские годы. Дипломантка фестивалей русской авторской песни в Вильнюсе с 2003 по 2009 г. В сборнике «Антология русской авторской песни в Литве» опубликованы четыре песни среди 20 лучших авторов и исполнителей, отобранных редакционной комиссией из 80 участников конкурса (2006). Участница хора «Русская песня» Центра русской культуры «Учение – свет». Живет в Каунасе.

ВОСПОМИНАНИЯ СЧАСТЬЯ СОГРЕВАЮТ ДУШУ


День с самого утра был хорошим. В доме пахло бабушкиными пирожками. Маленькая девочка открыла глазки. За окном светало солнышко.
- Ох! Я вспомнила! Сегодня праздник. Сегодня Пасха! Бабушка, бабушка! - позвала девочка.
В комнату вошла бабушка. Она была чернобровая, черноглазая, с толстою косою, стянутою узлом на затылке. Девочка очень похожа была на свою бабушку. У неё были две толстые косички и такие же глаза. Весёлые глаза.
- Вставай, моё солнышко - сказала бабушка. – Сегодня праздник.
- Я знаю, знаю, - весело ответила девочка и запрыгала на одной ножке.
Она очень любила прыгать на одной ножке. Кошка Мурка потёрлась о девочкину ножку.
- Мурка! Мурка! Как хорошо-то сегодня!
За праздничным столом, накрытым белоснежной скатертью, собралась вся семья. На столе были пасхальные куличи, разноцветные крашенки, творожная пасха с изюмом и... бабушкины пирожки с капустою. День был хороший, день был радостный, солнечный.
Шли годы. Девочка выросла. Далека Родина. Далёк родной, любимый город, с его старинными церквями, монастырями, Троицким собором, с белыми ночами и неповторимым нигде цветом неба. Далёк тот день, один из дней счастливого детства. Тогда мы были все вместе за столом, накрытым белоснежной скатертью, где лежали и разноцветные крашенки, и... бабушкины пирожки с капустою.


ИСТОРИЯ ЛЮБВИ
Мальчик из-за пазухи достал какое-то существо. Моему удивлению и разочарованию не было предела. Оно, это существо, даже отдалённо не походило на щенка. Уши, если их можно так назвать, висели, как две измятые тряпочки, всё тельце было облыселое, но особенно отвратительным был тонюсенький голый хвостик, напоминающий крысиный хвост.
Это что же, щенок? - спросила я. Видно было, что мальчик обиделся за своего щенка. На мой вопрос, он ответил вопросом, мол, где будет жить собачка, во дворе или в доме. Я, молча, не отвечая, взяла это существо и пошла к своему дому, удивляясь сама себе... ну и зачем я взяла его? Существо всё понимало, так как сразу же нашло себе место под батареей и совершенно не напоминало о своём присутствии ничем.
Я говорила: иди есть. Oно молча вылезало из-под батареи, молча ело и, опустив свой крысиный хвост, уходило вновь под батарею. На улицу я выводила это существо по вечерам, в сумерках. «Эй, пойдём на улицу». Она, а это была девочка, молча скатывалась со ступенек и шла строго за мною, почти уткнувшись своим носом в  задники моих сапог. Так прошла зима. Каждый из нас жил отдельно друг от друга. Я в своей комнате, а она в другой комнате под батареей. Наступило лето. И вот как-то однажды мы, как всегда вечером, вышли на улицу по её собачьим делам. Огромный бульдог остановился и зло посмотрел на нас. Существо прижалось к земле и вдруг побежало к ближайшим кустам, а бульдог огромными прыжками помчался за ней. Уже смеркалось. Бульдог остановился возле кустов, рыча, он пытался достать щенка лапами. «Съест мою собачку» впервые подумала я, назвав её моею. Я отогнала бульдога и увидела , что в куста, вся в комочках сидит моя собачка, а из глаз её катятся слёзы, я взяла её на руки, прижала к себе. Сердечко у неё готово было выпрыгнуть из маленькой груди от страха и безысходности. «Ты у меня самая красивая я тебя никому не дам обидеть» - сказала я. С этого времени Эйка, я так её назвала, стала моею любимицею. А от любви, как известно, всё расцветает. Так и моя Эйка. Она превратилась в очаровательную пушистую собачку, а хвостик вообще стал, как маленькая метёлочка. Глазки большие, ушки забавные , а голосок
звонкий и приятного тембра. Эйка радостно встречала меня, когда я прихожу с работы, она успокаивает меня, когда мне грустно. Она защищает меня во время наших прогулок, лая на всё, что движется. Я счастлива, что у меня есть Эйка. Вот и такая бывает любовь.

СЧАСТЬЕ

Речка была широкая. Почти посередине речки - маленький песчаный островок. Всё лето девочка загорала на пляже этого островка. Голубое безоблачное небо, летали бабочки, стрекозы. Жизнь была прекрасной. На другом берегу речки мальчик ловил рыбу. Он каждый день ловил рыбу. А на островке девочка ежедневно находила маленький букетик из полевых цветов.
И это лето было очень похожим на то из далёкого детства. Голубое безоблачное небо, так же летали бабочки и стрекозы. Только островок почти весь зарос травой, и лишь маленькая полоска песчаного пляжа оставалась у воды. На другом берегу речки мужчина ловил рыбу.
- Здравствуй! - окрикнул он её. - Ты приехала? Я тебя так долго ждал!
Он плыл к ней, держа в одной руке букет из полевых цветов. Они снова вместе на одном берегу, и оба были рады встрече... И с ними вновь их город, один на двоих…
На перроне вокзала они держались за руки.
  - Я люблю тебя! - сказал он. - Ты вернёшься?
Поезд увозил её всё дальше и дальше от родного города от той девочки на островке, от того мальчика с удочкой. Увозил уже навсегда. За окнами поезда мелькали посёлки, реки, поля. И глядя на букет из полевых цветов, женщина улыбалась.
Рождение дочери и эта встреча родом из детства, были главными в её жизни.
Это и есть счастье.


ВИКТОР ДЕНИСЕНКО
(1981)

Литовский журналист, политический обозреватель, специалист в области коммуникаций, писатель. Окончил филологический факультет Вильнюсского университета, где принимал участие в лит. объединении «РусЛО». Автор книги прозы «Такси до Венеции» (Вильнюс, 2000).Сотрудничает с изданиями Savait;, U;upio Heroldas, Politika.lt, Geopolitika.lt. Живет в Вильнюсе.

 КАНИСТРА

Мужик появился из темноты неожиданно. Выскочил прямо на дорогу, болван. Андрей еле-еле успел затормозить. Аж мурашки по коже побежали от мысли, что вот чуть-чуть и точно бы задел.
-Мужик, ты что, совсем того?! - грозно спросил Андрей, высунувшись из машины.
-Я... Это... - мужик переминался с ноги на ногу.
Андрей почувствовал, как его гнев улетучивается. Какой-то худосочный был мужик. Так, не мужик, а мужичёк... Потерянный какой-то.
-Что-нибудь случилось?.. - спросил Андрей.
-Это... Да... Понимаешь, у меня тут машина застряла... - ответил мужичёк.
Андрей окинул взором пустую ночную дорогу.
-Где? - спросил он.
-Да тут... Недалеко... В лесу... Понимаешь, бензин кончился, - стал объяснять мужичёк.
-Что ж ты ночью по лесу без бензина ездишь? - насмешливо спросил Андрей.
Мужичёк как-то криво повёл плечами. Мол, так получилось.
-Мне бы только до бензоколонки и назад... - жалобно попросил он.
Андрей почесал затылок. Он подумал о том, что вот только каких-нибудь дополнительных забот ему и не хватало, однако проснувшаяся совесть тут же стала нашёптывать что-то там про водительскую солидарность... Андрей прикинул, что ближайшая АЗС находится всего в нескольких километрах отсюда. Ну что он, собственно говоря, теряет?
-Садись... - кивнул Андрей.
-Только... Это... - мужичёк не спешил садиться, - У меня это... Канистры нет...
Андрей испытующе посмотрел на мужичка. "Убогий како-то", - подумал он.
-Слушай! - в голову Андрея пришла светлая мысль, - У меня есть трос. Давай твою колымагу подцепим и на буксире до колонки дотянем. И канистра не понадобится!
-Нет... Нет... - внезапно чего-то испугался мужичёк, - Лучше с канистрой.
-Странный ты, - пожал плечами Андрей, - Ну, да ладно. Садись. У меня в багажнике бачок есть.
Мужик сел в машину к Андрею.
-Так чего ты там, в лесу, делал? - полюбопытствовал Андрей, чтобы нарушить внезапно возникшее молчание.
-Да так... - ответил мужичёк. Стало ясно, что больше пояснять он ничего не собирается.
-Как тебя звать-то? - спросил Андрей.
-Васей, - ответил мужичёк.
Андрей тоже представился.
Вскоре показались огни бензоколонки.
-Слушай... - внезапно сказал Вася, - У меня... Это... Честно говоря и денег нет...
Андрей задумался. Разумнее всего было бы рассердиться. Он грозно посмотрел на Васю и увидел, что тот совсем сник. Опять злость сама собой улетучилась.
-Чудной ты какой-то, право... - фыркнул Андрей и решил, что, чёрт с ним, зальёт бензин мужичку на свои.
Примерно через полчаса они вернулись на то место, где Андрей чуть не сбил Васю.
-Показывай, где там твоя тачка, - сказал Андрей.
-Слушай... - вновь заявил Вася, - Давай... Это... Я схожу, залью и канистру назад принесу... А ты... Ты здесь подожди...
-Э, нет! - на этот раз Андрей идти на компромисс не собирался, - Ты сейчас смотаешься и что?.. Тю-тю моя канистра, да?!
-Я принесу... - стал канючить Вася, - Честное слово!
-Либо показывай, где твоя тачка, либо выметайся из моей машины и ищи другого осла на развод... - грозно сказал Андрей.
-Там поворот, метров через сто.... - обречёно сказал Вася.
...Вот уже некоторое время они петляли по ухабистой лесной дороге. Свет фар машины вяз в густой тьме.
-Так где же твой драндулет? - не выдержал Андрей.
-Подожди... Ага... Ещё чуть-чуть... Стой! Здесь! - скомандовал Вася.
-Я не вижу никакой машины! - грозно сказал Андрей, но всё-таки затормозил.
-Она там... - махнул рукой Вася, - В кустах...
-Что?! - Андрей был просто ошарашен.
-Я сейчас быстро бензин залью и канистру верну, - засуетился Вася.
-Подожди... - сказал Андрей, а сам подумал: "Здесь что-то не так, но я в этом разберусь". Как ни странно - страха не было. Андрей вылез из машины и решительно направился к кустам.
Вася тоже выскочил из автомобиля и с криком "Туда нельзя!" попытался загородить дорогу, но Андрей легко оттолкнул его в сторону, а затем раздвинул кусты. Там действительно что-то было... Непонятное и необычное...
-Что за хрень?! - ошарашено спросил Андрей.
Вася вздохнул и тихо ответил:
-Это летающая тарелка...
-Такая... Такая маленькая?! - аппарат действительно был немногим больше автомобиля.
-Одноместная... - кратко пояснил Вася, - Давай канистру, залью бензин...
Андрей молча смотрел, как Вася заправляет летающую тарелку.
-Ты... Это... Пришелец?! - наконец выдавил из себя Андрей.
-Он самый... - вздохнул Вася.
-И что?.. - Андрей всё ещё был в шоке, - Вы на бензине летаете?!
-Нет... - искренне рассмеялся Вася, - На бензине далеко не улетишь. Нужно другое топливо... А бензин так, чтобы завестись.
-Понятно... - сказал Андрей, хотя понятного во всей этой истории было куда меньше, чем непонятного. Да, вообще-то, всё было непонятно... Но ведь сказать-то что-то надо было.
-Слушай, - после короткой паузы вновь спросил Андрей, - а это твой, как бы это сказать... истинный облик?
-Это? - переспросил Вася, - Нет, конечно. Это - маскировка... Я, конечно же, могу тебе показать, как выгляжу на самом деле, но это тебя вряд ли обрадует.
-Да и не знаю... - усмехнулся Андрей, - Интересно ведь...
-Ну, ладно, - сказал Вася, - Ты всё-таки мне помог. Только не говори потом, что я тебя не предупреждал.
С этими словами Вася, словно перчатку с руки, стянул своё "лицо". В темноте было плохо видно. Андрей немного наклонился поближе, а затем резко отшатнулся.
-Ой-ё... - выдохнул он.
-Я ж предупреждал, - виновато сказал Вася, надевая "лицо" обратно.
-Да... - промычал себе под нос Андрей, - Дела... Хотя, может не так и страшно...
-Вот только... - Вася немного смутился, - Только ты теперь слишком много знаешь.
У Андрея всё похолодело внутри. Он инстинктивно отступил поближе к своей машине.
-Ты что... Попытаешься меня убрать? - не своим голосом спросил Андрей.
-Нет, что ты, что ты... - замахал руками Вася, - Я же всё-таки представитель цивилизации, а не варвар какой-то. Просто, придётся блокировать тебе память...
  -А это не... - Андрей хотел спросить, не больно ли это, но в следующее же мгновение он почувствовал что-то вроде тупого удара по затылку. Перед глазами всё поплыло...
...Андрей ехал по шоссе. Голова гудела, но он не обращал на это внимание. Больше всего его занимал вопрос, что же с ним произошло. Он помнил, что вот точно так же ехал по дороге, а затем, в следующее же мгновение очнулся в лесу, рядом со своей машиной. Еле обратно на дорогу выбрался.
"М-да, - думал Андрей, - шиза косит наши ряды... Так что же со мной произошло? Вроде сам цел, и даже не обокрали..."
Мужик появился из темноты неожиданно. Выскочил прямо на дорогу, болван. Андрей еле-еле успел затормозить. Аж мурашки по коже побежали от мысли, что вот чуть-чуть и точно бы задел.
-Мужик, ты чё? Совсем рехнулся?! - грозно спросил Андрей, высовываясь из машины. При этом он ощутил острый приступ дежавю.
-Вот, - ответил ему мужик (да не мужик - просто мужичёк) и протянул ошарашенному Андрею канистру, - Чуть не забыл...
-Чего? - у Андрея глаза на лоб полезли - частично от неожиданного поворота событий, частично от того, что канистра показалась до боли знакомой.
-Держи, ушами не хлопай. Нам чужого не надо, - мужичёк прямо-таки впихнул канистру в руки Андрею, - Ну, бывай...
И что на это можно было ответить?
-Какого... - Андрей ещё не успел толком осознать всего произошедшего, а мужичёк уже, весело насвистывая, нырнул в темноту и скрылся из виду. Словно и не было его. Только канистра осталась на память.
Андрей потёр виски.
"Муть, - подумал он, - если всё-таки сегодня вечером доберусь домой, то завтра с утра сдамся на милость психиатрам".
Андрей хотел было выбросить канистру в канаву, но задумался. Как уже было сказано, что-то было в ней такое знакомое и родное, что даже сердце защемило. "Пригодится", - в конце концов решил Андрей и кинул канистру в салон машины.
"А всё-таки странные вещи творятся, - подумал он, садясь за руль, - И мужичёк какой-то чудной был. Ей-богу, словно с неба свалился..."

март - май 2005 г.