С. Пшибышевски. Дети сатаны, глава 10

IV.

   Они скрестили изумлённые взгляды.
   — Вроньски! —наконец шепнул Остап.
   Тот пришёл в себя.
   — Да... Остап! Не правда ли?.. Я...
   — Но... вы по какому делу?
   Вроньски постарался взять себя в руки, однако, чувствовал, что голос его дрожит.
   — Вышел... прогуляться... усталость овладела мной...
   — Тогда идёмте ко мне наверх,— Остап зажёг спичку и стал подниматься по лестнице.
   Вроньски держался перил и тяжело дышал. Казалось ему, что некто схватил обручем его грудь.
   — Вот мы и у себя... Извольте подождать минутку. Мне надо поговорить с отцом.
   Остап удалился.
   Теперь надо быть настороже! Вроньски дрогнул при мысли, что немочь снова охватил его. Пытаясь собраться, он внимательно присмотрелся к книгам на полке,  и из последних сил храня равновесие, старался быть непринуждённым. Он прочёл названия книг и даже начал листать одну из них.
   Остап вернулся с примусом.
   — Погодите- ка, напьёмтесь чего-нибудь... Я должен пить и не просыхаю с некоторого времени. Хе-хе... Не выношу трезвости! Трезвость?! Бр-р-р... Особенно, раз пошла речь о жизни. Знаете ли, я напился однажды, а мой друг– крепко. У нас водились деньги, и мы договорились уплыть в Австралию... Естественно, вы знаете, что она для таких, как мы– земля обетованная... О, если бы мы тотчас сорвались с места! Вы понимаете? Нам надо было срочно уехать– и я стал бы счастливейшим авантюристом. Мы же помедлили, протрезвели– и похерили наш уговор... Видите, во что обходится проклятая трезвость?! Всё надобно творить спьяну. Трезвый мозг пусть остаётся филистерам, лавочникам и вольнодумным политикам...
   Вроньского смутило не состояние Остапа, а постоянный его тик от углов губ по прямой линии до лба.
   — Чёрт побери, что за вид?! Вы упали в канаву?
   — Неужели?
   Вроньски растерянно осмотрел себя и обнаружил, что вся его одежда испачкана грязью и вытерта о кирпичи.
   — Ах да, я выбрался изо рва.
   Заморгав, он старался смотреть прямо в глаза визави.
   Словно не обратив особого внимания на вид гостя, Остап внезапно встал и расплылся странной, совершенно растерянной улыбкой.
   — Да сядьте же вы, господин Вроньски, садитесь-ка,— от всего сердца заговорил хозяин.— Как здорово, что мы встретились! А мы так давно не виделись, не так ли? Вы подозревали меня в подлых намерениях в отношении вашей сестры... Хе-хе... Выставили меня из дому. Может быть, гнетут вас останки счастья моего. Но что я хотел сказать? Ах да! Наслышан я о вашей болезни... Да к чёрту! Снова не вскипает... По новой методе пью вот коньяк с кипятком... А вы, пожалуй– с чаем...
   Открывшего было рот Вроньского задушил приступ кашля.
   Муки гостя столь поразили хозяина, что он беспомощной тревоге забегал по комнате.
   — О, да вы очень тяжело больны! Я не допускал, что до такой степени. Вы только подумайте, что прежде мы враждовали...
   Вроньски ответил ему несчастной улыбкой.
   — О, не смейтесь вы так. Не могу смотреть. Сердце разрывается от вашей улыбки детки при смерти...
   Вроньски заметил, что Остап сильно побледнел. Но он так измучился, что смотреть на хозяина мог лишь с праздным интересом.
   — Я скоро кончусь,— невольно обронил он сам тому удивясь.
   — Умрёте вы?— с ужасом отозвался Остап.
   — Да... Вскоре... Надо загодя помириться-попрощаться со всеми перед красивой мещанской смертью.
   Он кончил той же тихой, беспомощной улыбкой. Остапа вдруг бросило в холод. Он быстро выпил стакан коньяку и отёр липкий пот со лба.
   — О нет! Вы не умрёте!— словно не слыша себя рассеянно откликнулся Остап. —Не знаете вы, сколь трудно умирать. Я похоронил друга. Он умер от сухотки... В тихой задумчивости иду улицей– и слышу, зовут меня по имени. Дрожки стали, а он сидел в них с платком на губах, и слова сказать не мог из-за кровотечения, дишь смотрел на меня глазами... глазами... Видели вы глаза, которые..?
   Странно возбуждённый, он стал перед Вроньским и засмотрелся в него со столь озабоченной, но невыразительной улыбкой.
   — А вы не страшитесь глаз?— вдруг спросил он.— Тогда почему вы так всматриваетесь в меня? У вас лихорадка? Вы правда больны?
   Вроньски взял себя в руки лишь ненадолго. Вдруг он испытал неодолимую жажду доверить Остапу свой замысел поджечь ратушу. Он чувствовал, что обязан признаться. Вскоре он поддался порыву и открыл рот, но слова замерли в гортани.
    И тут же увидел он, что рот Остапа отворяется– и лицо хозяина дрожит всё сильнее. Взгляды их взаимно вклинились– и Вроньски в ужасе сорвался с дивана при виде клонящегося в сторону Остапа.
    Они мгновенно очнулись и вперили взгляды друг в друга.
    Лицо Остапа болезненно исказилось, однако, через мгновение он обрёл покой и сел в кресло.
    — Ваше признание невероятно впечатлило меня. Не знаю, зачем вы исповедались мне. Я же повидал стольких умирающих...
    Он надолго задумался.
    — А ваши подозрения меня в грязных намерениях в отношении вашей сестры были безосновательны, совершенно безосновательны... Обидные для меня... Ну да! А может и нет. Прежде-то я был развратен. Не знал удержу...
    Он смолк и опустил глаза.
    Слыша отдельные слова, Вроньски напрасно старался вникнуть в слова Остапа. На грани обморока тревога его нарастала. И вправду он был сильно болен.
    Кстати вспомнил он гимназический анекдот в пику мысли, неотступно терзающей мозг, необоримо требующей немедленной огласки.
    — А знаете ли историю о спартанской девушке, под пытками отгрызшей себе язык, дабы не выдать возлюбленного?
    С удивлением и опаской Остап воззрился на визави.
    — Да о чём вы?
    Вроньски уставился на него идиотическим взглядом.
    — Мы также обязаны отгрызть себе языки,— прохрипел он и рассмеялся язвительно.
    В ту же минуту он сорвался с места, схватил шляпу и собрался было уйти вон.
    — Не желаю задерживаться: вы меня истязаете. Я болен. Мне пора домой.
    Остапом овладело неописуемое возмущение. Раскинув руки, он преградил путь гостю.
    — Останься же! Не уходи,— едва не взмолился он.— Неужели словом вас я обидел? Не уходите! Некая дивная исходящая от вас сила питает меня. Вы сказали, что нам следует отгрызть себе языки? Только увидев вас, я заметил, что и вы влачите тяжкую ношу... Останься! Это было чудо, когда я вас там внизу увидел. Я вас люблю, я давно влюблён в вас...
    Он схватил гостя за руки и бережно усадил его на диван.
    С удивлением воззрившись на Остапа, Вроньски испытал чувство давным-давно забытого прочного покоя.
    — Если вы так желаете моего присутствия, могу тут остаться надолго.
    — Да, оставайся навсегда!
    Остап запил нервно, безотчётно, притом возбуждаясь всё сильнее.
    — Я испытываю к вам особое доверие. В вас есть нечто, наводящее меня на мысль о могиле... О нет! Не морщь ты лба... Вы же сами недавно признались, что должны умереть...Не знаю, откуда это у меня– самоедство не мой конёк, но увидев вас там внизу дрожащего с головы до пят, я ощутил удивительный покой... нет, настоящее блаженство! Снова невпопад– не блаженство, а может быть злорадное самодовольство... Наконец я встретил настоящего, истинного страдальца! Вы понимаете? О! сколь многолико страдание: и любовь несчастная рождает его, и уязвлённое тщеславие... наконец, внебрачные дети... хе-хе... да, и они причиняют страдание. Но истинное страдание стоит многого. Я его в вас сразу и заметил– у меня глаз намётанный... Взгляд мой восприимчив необычайно. Хе-хе, видите ли, я сразу разгадал ваше безмерное страдание, когда вы с дивана уставились на меня этаким особым взглядом, и губы ваши дрожали так, словно вы не отваживались сказать нечто. Хе-хе, я это знаю, единственный знаток в этом роде... А затем вы вспомнили притчу о языке... Так сказать может лишь брат мой истинный! Вы меня понимаете? А ваш яростный порыв ретироваться...
   Вроньски сосредоточенно слушал его, однако, нисколько не ощущая жалости к нему, но всё более хладнокровно успокаиваясь.
   — Я был нисколько не яростен,— вмешался он.
   — Да у вас горячка,— продолжил ничуть не усомнившись в своём Остап.— Конечно она! Но это особый вид лихорадки, порождающей особое страдание... Хе-хе, когда холоп подхватит горячку, он пару недель пролежит в постели. А вот мы, мы, дети Сатаны, как зовёт нас Гордон— ходим с ней, бродим месяцами напролёт как ни в чём не бывало... Вы видите, сколь я проницателен в подобных вещах...
   — Не понимаю, о чём вы изволите, не отгадываю ваши мысли. Слышу только слова...
   Остап разразился громким смехом.
   — И вы хотите меня сбить с толку? Хе-хе, лучше взгляните-ка на своё платье: оторван рукав, всё в грязи, хотя нет— в потёртостях о кирпич!
   Кровь ударила в голову Вроньского. С нескрываемой тревогой он всмотрелся в Остапа, упавшему в кресло без внимания к визави.
   — Не смотри на меня так. Я не думаю следить за вами, о нет! Я ничего такого не сказал... Это лишь моё воображение. Однако, увидев вас в этаком состоянии, я подумал было, что мы способны на взаимную помощь...
   Остап состроил болезненную ухмылку.
   Они долго сидели молча.
   — Однако, прежде вы не были честны ко мне,— вдруг отрезал Вроньски.— Вы сказали, что не питали было низких намерений в отношении моей сестры, а...— он встал с дивана.— Правда ли, что вы предавались разврату?
   Остап внимательно взглянул на него.
   — Да, было дело. Я перешёл все границы. Впрочем, все мы грешим переходом границ. Позвольте спросить, какова разница? Есть лишь эстетические различия, а эстетика... Дескать, презираю Гордона-эстета. О нет, он— детка, наивное дитя. Как подумаю о нём, смехом захлебнусь... Все эстеты комичны. Да, по сути дела,— со злобной гримасой, прибавил он и подвинулся к больному.—  И вы, вы также намерены заняться ратушей?.. Ух! Как вы побледнели! Хе-хе, сила воли должна овладеть мозгом, а вы сразу так... Заметьте-ка, господин Вронськи: в данном случае налицо особая бледность...
   Вроньски с трудом дышал и едва сдерживался.
   — Странный вы человек, господин Остап, настолько необычный, что...— он задохнулся,— ...что не знаю, больны вы... вы, либо...
   — Хе-хе, голубчик,— Остап похлопал Вроньского по загривку,— вы часом не ползли вдоль рва?
   Они машинально переглянулись. Вроньскому показалось, что он ослеп. Одновременно им овладело странное бессилие. Он ощутил болезненные уколы в груди.
   — Дайте мне стакан коньяку,— с трудом прошептал он.
   Ему почему-то показалось, что всё это время они перешёптывались: тревога не дала бы ему говорить во весь голос!
   Остап встал и шаткой походкой выполнил просьбу. Вроньски увидел это необычайно ясно, задумался и хотел было сосредоточиться, но не смог. Им овладела холодная дрожь. Мозг его полыхнул горячкой. Вроньски одним присестом выпил и встал с дивана.
   — Мне наконец пора,— не сразу изрёк он.— Иначе я взбешусь у вас.
   Он чувствовал, что пошатывается на месте. И удивлялся безоблачно чистому своему сознанию.
   Остап похоже совершенно не обратил на него внимания. В прострации и отчаянии он засмотрелся под ноги. Наконец и он встал.
   — Ну да, идите к себе домой.
   Он задумался... и, метнувшись к Вроньскому, схватил его за плечо.
   — Мы ещё свидимся, свидимся... вскоре... мы обязаны свидеться...
   Он захрипел.
   Вроньски в ужасе отшатнулся. Ему показалось, что Остап вот укусит его.
   — Впредь никогда к вам не приду,— жёстко отрезал он.
   — Придёшь, голубчик, обязательно явишься, или я приду... Всё равно... Вы забываете об особенной, присущей нам одним горячке... имейте в виду. Если уж собрались иметь дело с ратушей, извольте владеть своей горячкой.. Вы вообразили себе что Бог знает насколько ловко состроили план– и с невообразимой осторожностью покрались в разведку путём, всему городу видным как на ладони... Либо вы явитесь ко мне, либо приду я...
   Он чуть не вытолкнул Вроньского за дверь.
   Тот совсем утратил власть над собой: хотел было вернуться и сесть на диван, но поразмыслил и пошёл восвояси.
   Внезапно вышел Остап с фонарём, проводил Вроньского вниз, отворил ворота и запер их за Вроньским.
   Оба не сказали ни слова.


Станислав Пшибышевски
перевод с польского Терджимана Кырымлы