Муза

Лучше веселое чудовище, чем сентиментальный зануда.
Фридрих Ницше
Волшебная страна, где все умные и талантливые, и потому
в этой стране все – странные. Одни, играют на музыкальных ин-
струментах и сочиняют музыку. Другие, пишут картины маслом
или акварелью, и смотрят на окружающий мир маслянистыми
глазками или акварельными. Другие бродят, натыкаясь на пред-
меты и таких же, как они, бродяжек; они сочиняют стихи – это
поэты, самые хулиганистые из всех людей, одаренных матушкой
природой. Но самые странные – это философы: они пытаются
объяснить другим то, в чем сами не понимают, и в итоге запу-
тывают в мыслях других и себя. И выпутаться из своей филосо-
фии не могут, и от этого страдают. Будто миссия этих странных
людей на земле и состоит в том, чтобы доказать, что появилось
первым – яйцо или курица, курица или яйцо… Но, если бы, стра-
на состояла только из этих чудаковатых людей – они бы просто
вымерли: кто их будет кормить – они же безрукие. Вернее – руки
то у них есть, только растут они не из того места: по себе знаю –
сам поэт.
Поэт я, или не поэт – не мне судить. Стихи пишу, когда вдох-
новение приходит, вернее Муза приходит и вдохновляет тебя.
Муза или Светлана, или Маргарита, или Тамара, или Любовь, Лю-
бушка – хорошо рифмуется. И, вообще, Любовь всегда хорошо
рифмуется, какая Муза без любви. А вот Муза-то, в очередной раз
и покинула меня. Думаю: и Бог с ними – с этими бабами, мир-то
вон какой огромный – черпай из него вдохновение.
Посмотрел я в окно: дождь, прохожие идут под зонтиками.
Кто в одиночку, кто вдвоем: но все под зонтами, в своем мире,
со своими мыслями, закрылись от большого и дождливого неба.
Чем не тема, думал я, чем не сюжет:
Дождь сучится в окно
Барабанит по крыше.
В разговоре его,
Внятных слов я не слышу.
Мы не можем понять
В это лето друг друга,
Мне дождя не унять,
Друга, или не друга,
Мне дождя не унять…
…И тут я потерял ритм, мелодию стиха. А сидеть и тупо по-
дыскивать рифму – какая скука. Скука – сука. Муза…, муза бро-
сила меня.
В любви объятьях жизнь мила, –
Мне муза на ухо шептала.
Я ей в ответ: – Любовь воспеть,
Кому дано?! Любовь – вино,
Вся жизнь – похмелье!
В объятьях смерти жизнь мила, –
Меня вновь муза навещала.
Я ей в ответ: – Всю жизнь воспеть,
Кому дано?! Любовь – вино,
Вся жизнь похмелье!
Разочарована была,
Ко мне уж муза не летала:
Другому видно напевала
Она мудреные слова.
Это я свои старые стихи подправил – новые-то не сочиняют-
ся. Любовь вино – вся жизнь похмелье! Чтобы излить душу, надо
налить вина. Выхожу на улицу, в сквер. Вижу издалека – свой! Та-
кой же – как я, пришибленный. Стоит, каменную скульптуру рас-
сматривает. А у скульптуры табличка, поясняющая что же в этой
скульптуре изображено. Тоже мне – ваятель. Вот бетонного Че-
бурашку с большими ушами издалека видно, что это Чебурашка.
Подхожу к длинному и тощему.
– Чего, – говорю, – изваянием любуешься?
– Просто, стою, – говорит, – скучаю.
– Можно, – спрашиваю, – рядом постою, вместе поскучаем.
– Стой, – тихо протянул он. – Скучать вместе веселей будет.
– Скульптуру, – говорю, – голуби обосрали.
Длинный на меня посмотрел – понял, наверно, что свой,
и с меланхоличной улыбкой произнес: – Она от этого ничего не
потеряла.
– Может, выпьем? – спрашиваю.
– Выпьем! – оживленно кивает длинный.
– От чего, – говорю, – страдаешь?
– Да, – уклончиво отвечает длинный, – вопрос деликатный.
– Музу потерял! – безапелляционно спрашиваю.
– Музыку! – простонал он. – Свою любимую виолончель…
Длинный был музыкантом, скрипачом, виолончелистом Гри-
шей, и вот его история.
Это была любовь до экстаза. Это была любовь мужчины не
к женщине. Это была любовь скрипача к виолончели, как к жен-
щине.
Любовь с виолончелью. Так можно начать мою историю –
рассказывал музыкант, виолончелист. Я, словно безумный, воло-
чился за виолончелью, словно она живая. Она и была для меня
живой, простой предмет, издающий звуки – стал для меня живой.
И не просто одухотворенным инструментом. Многие предметы,
к которым прикасается человек – как к подобному себе, прини-
мают частицу души этого человека и становятся одухотворенны-
ми. Я любил виолончель с ее формами, напоминающими женское
тело, – как женщину. Виолончель имеет богатый низкий звук,
широкие выразительные способности. Виолончель – большая
скрипка, на которой играют сидя, удерживая инструмент между
коленями и упирая его шпилем в пол. Удерживая между коленя-
ми, – горячился музыкант Гриша. – Коленями за талию, уже сек-
суально.
Дальше я, как автор, буду интерпретировать рассказ виолон-
челиста по своему: поскольку скрипачи из своей когорты счита-
ются самыми нервными.
…Элегантный рояль в белой манишке. Он сегодня не солиро-
вал и стоял в углу сцены. Но рояль все равно был главным, и все
инструменты почтительно перед ним раскланивались и привет-
ствовали его с почтениями, называя его маэстро – фортепиано,
добрый вечер, фортепиано, добрый вечер, фортепиано.
– До, – слышалось его глухое и слегка пренебрежительное, –
до.
Уже не молодой и высокий фагот, пробираясь среди пюпи-
тров и, стесняясь своего роста, поворачивался и слегка кланялся
роялю. – Фа – фа, – подкашливал фагот, и усаживался где-нибудь
в сторонке. – Фа – фа, – извинялся он.
Скрипки сидели в первых рядах. – Си – си, – ля – ля! – шепта-
лись они своими тоненькими и скрипучими голосами, и с их струн
слетали язвительные нотки. И все инструменты оркестра поба-
ивались скандальных сплетниц и старались не портить с ними от-
ношения. Ведь все же скрипки были основными солистками в ор-
кестре, и их звучание обладало тонким сочетанием красоты и вы-
разительности, контрастирующее с неуживчивыми и нервными
темпераментами. Вот и сейчас, когда на сцену вышла виолончель
– она, сегодня, солировала, скрипки зашептались: – со – ля – си,
как она располнела, какая она неуклюжая на своей тонкой ножке,
фа – со – ля.
– Прелюдия, – объявил конферансье.
Вышел высокий обаятельный Гриша. Он нежно обнял сою
обожаемую виолончель, – какая это была упоительная прелю-
дия… Нет, в руках у Гриши была не виолончель – женщина,
и эта женщина изнемогала от любовных ласк. Это была безумная
страсть двух сексуальных партнеров.
И виолончель в экстазе вскрикнула в конце любовной прелю-
дии. И музыкант гордо откинул назад свою голову, он был поль-
щен удовлетворенным возгласом своей партнерши.
Он облизнул свои сухие губы и взглянул в зал туманным взо-
ром.
А там, вся пылая, как розы, лежащие на ее коленях, вскрик-
нула юная девушка, как и виолончель, доведенная до экстаза, и за-
крыла розами свои глаза с блестевшими на них слезами. Ей каза-
лось, что все смотрят на нее и понимают, о чем она думала, – вовсе
не о музыке, а о простом, банальном сексе, с музыкантом, которо-
го она любила так, как он любил свою виолончель.
Какой красивый хоть и пафосный рассказ – резюмировал я.
Это просто сказка. Любовная прелюдия, доведенная до экста-
за. Белый рояль – черный рояль, белые клавиши – черные клави-
ши, белые розы – черные розы…, о чем это я?
…Рояль не любил, когда его называли – роялем: фортепиа-
но и желательно чтоб поклонились. А фагот, – какой он высокий
и стеснительный.
…Поклонница виолончелиста – она, она виолончель убила:
порвала струны и растоптала ее красивый, женский бюст.
Убитая не сопротивлялась, стонала: – фа – фа, и так угасла.
– Слушай, – обратился я к Грише. – А у тебя бабы – то были?
– В каком смысле, – обескуражено удивился он.
– В прямом, – сказал я. – секс у тебя был с ними? По твоим
глазам Гриша вижу, что нет – пойдем искать Музу. У меня знако-
мый художник есть, бабник я тебе скажу… В том смысле, что для
каждой картины ему новая муза нужна.
А есть художники, – возразил Гриша, – они всю жизнь одну
женщину рисуют, потому что любят.
– Человек, – сказал я, – любит не человека, а придуманный
им образ. И вообще это удел гениев – как рисовать и что рисовать,
наш художник может и гений, но еще не понятый.
И еще, предупредил я скрипача, у него в квартире не совсем
эстетично – грязно, у него даже использованные презервативы
на полу валяются. Зови его Ваня Гога – Ван Гог местного разлива,
у него грузинские корни, но это и неважно.
– А, Сепа! – совсем не наигранно воскликнул Ваня Гога, про-
пуская нас в квартиру – она же студия художника. Сепа – это моя
детская кличка.
– Слушай, Сепа, – уже играя роль униженного живописца,
жаловался мне Ваня Гога, – Томка-то, стерва неблагодарная бро-
сила меня. Он подвел меня к шедевру и плаксиво промямлил:
– Представляешь, она сказала: что я маньяк и извращенец,
плюнула на мое полотно и ушла.
Безумство красок останется безумием художника, если он не
гений. Ваня Гога решил нарисовать свою женщину в абстрактной
манере. Он нарисовал наскучившую и нелюбимую женщину. Та-
кие резиновые куклы продаются в каком-нибудь магазине «Розо-
вый кролик» и их надо накачивать воздухом.
Тамару Гога изобразил даже без воздуха.
– Скажи, Сепа, ты хочешь эту женщину, – спросил сурово
Гога, между нами он был просто – Гога.
– Нет Гога, – извиняющимся тоном произнес я. – Не хочу!
– Но ты хоть видишь, – повысил свой голос Гога, – здесь жен-
щину!
Прости, – растерялся я, не зная как ответить, – но нельзя уви-
деть то – чего нет, даже если очень внимательно приглядеться.
После моих слов Гога взял со стола нож и располосовал им
картину. – Все, нет ничего! – рявкнул он. – Мы избавились от бе-
зобразного. Будем искать прекрасное.
– Нельзя избавиться от безобразного, не познав прекрас-
ное! – воскликнул новый гость Филя, его называли Филя, потому
что он считал себя философом. – И почему нельзя увидеть то –
чего нет?
Филя поздоровался сначала с длинным скрипачем, потом
с полным и лысым Гогой, а в заключении – со мной.
Он долго тряс всем руки: – Вот видите – я, и со мною Таня.
– И где же, болтун, твоя Таня? – насмешливо спросил Гога. –
Что-то я ее не вижу.
– Видите, – показывал Филя присутствующим свою лиловую
щеку. Потрогай те ее – она горит. И пока моя щека не остыла –
мою Танюшу можно чувствовать, какая она у меня темперамент-
ная, импульсивная. И на униженной щеке еще горит ее любовь. –
Вскричал Филя – он был импульсивный как Гога. – А вы говорите:
нельзя видеть то, чего нет. Можно даже сексом заниматься во сне
до оргазма.
Затем Филя подошел к Грише и осведомился:
– Ты кто?
– Я виолончелист, – сообщил Гриша.
– И что же, виолончель и есть твоя муза? – с пристрастием
спрашивал философ.
– Моя Муза – это музыка! – гордо произнес Гриша.
– Красиво, – искренне восхитился философ, – но Музой
должна быть женщина! И вообще, человек – временный носитель
генетической информации, – заявил Филя. – Человек подключен
к информационному полю, которое может быть единым инфор-
мационным пространством для всей вселенной. Подключены все,
но только единицы могут генерировать информацию из банка па-
мяти вселенной в информационное пространство земной цивили-
зации. – констатировал Филя.
– Выходит, я сам себе не принадлежу? – недоверчиво спро-
сил философа Гога. – И рисую не я?
– Рисуешь – то, как раз – ты, – подтвердил Филя, – а вот тво-
рить без Музы ты не можешь. А Муза – это не абстракция.
– Это точно не абстракция! – воскликнул Гога. – Это просто –
баба, которая мне позирует! И мы пойдем ее искать.
– Кого, бабу? – спросил Филя.
– Музу! – рявкнул Гога. – Музу!
И мы пошли искать Музу. У каждого была своя Муза. У ху-
дожника – это была Тома. У музыканта, музой была – музыка, ко-
торую он извлекал из его любимой виолончели.
Была ли Таня музой философа… Наверно, была, но он был на-
столько нудный в своих рассуждениях, что Муза начинала зевать, ее
клонило в сон, и вместо экспрессивных слов о любви она слышала:
– Любовь химический процесс: элементарное выделение ею
ферамонов и им гормонов. Любовь ретуширует недостатки.
Любовь – это шизофрения. Страстная любовь – безумие. Гор-
мональный фон проходит, проходит и любовь. Великий и ужас-
ный Наполеон издал указ, запрещающий браки не раньше пяти
лет после знакомства. И кому как не Наполеону, знать про безум-
ную страсть. Он ведь тоже был околдован своею музой Жезофи-
ной. И не под воздействием ли ее феромонов и флюидов он по-
корил пол мира…
– Наполеон – гормон, прожить без страсти мог ли он, – это
моя нелепая и случайная рифма. А была ли у меня Муза? Была,
вернее она меня навещала. И вообще:
– Любовь воспеть, кому дано?!
Любовь – вино, вся жизнь – похмелье!
А мы идем искать Музу. И нашли ее в кафе, с весьма сомни-
тельной репутацией. И мы увидели ее – нашу музу. Увидели и ах-
нули: эта чертовка была бесстыдно привлекательна, и она имела
наглость сидеть на коленях, у какого-то негодяя. Почему негодяя?
Потому что этот брутальный самец был пьян и лапал нашу музу
своими волосатыми, жилистыми ручищами. И самое ужасное то,
что она сама была пьяна, и ей было приятно и уютно на коленях
у этого зверя.
– Вот она – Муза! – насмешливо воскликнул Филя. – Наша
Муза – обычная проститутка. Вот это и есть, сакральный смысл
творчества: все Музы – проститутки!
– А почему мы все решили, что это наша Муза? – разочаро-
ванно произнес Гога, разводя руки в стороны.
Мы все переглянулись и подумали: – «Вот именно – почему,
это дама. Ведущая так фривольно – именно наша муза, и конкрет-
но кому-то из нас принадлежащая».
И мы решили обсудить эту тривиальную ситуацию.
Стал размышлять и я.
Как бы мы не кичились своим интеллектом, больше всего
нам, людям доставляют удовольствия от секса, жратвы и лени.
Почему наша Муза выбрала ни одного из нас: художника, му-
зыканта, поэта, философа, а этого красивого и сильного негодяя.
Он был совсем не талантливым – по нашим субъективным пред-
ставлениям – но он был властным и вольным дикарем, и он не
любил нас, слюнтяев – скрипачей и поэтов. Он был зверем, и этот
дикий самец ей нравился.
И я вспомнил рассказ одного путешественника. Он был в Аф-
рике, и пытался подружиться с дикарями одного племени затерян-
ного в джунглях. Эти аборигены ходили голыми: и потому, что
тепло, и потому, что не стыдно, а если не стыдно – зачем скрывать.
И для них одетый человек – это враждебный человек, и они ему
не доверяли.
И что бы как-то приблизится к жителям племени, надо было
показаться перед ними, в чем мать родила. И наш путешественник
предстал во всем своем первозданном виде перед дикарями, даже
ладошкой не прикрывался.
Прием был восторженный: все ходили вокруг туриста и цока-
ли языками, – удивил дикарей бледнокожий иноземец, и был при-
нят в племя с уважением.
Но только ли этот – весомый аргумент – был доминирующим
в общественном положении…
Племя – это уже общность людей, хотя и диких. Кто был ли-
дер? Охотник. Сильный, смелый и ловкий добытчик мяса.
Корешки, грибочки и ягодки – это удел женщин. Завалить
мамонта – это прерогатива мужиков, а потом на шкуре убитого
мамонта, можно было завалить и женщину. У самого опытного
охотника, были самые сильные, здоровые женщины.
... И так, мы были охотниками, первобытными, охотника-
ми.
Дикая свинья, за которой мы гонялись, как за добычей, нам
не далась. Зато секач, который стал гоняться за нами, загнал нас
на дерево, а над Гогой чуть не надругался, потому что Гога визжал
как свинья и по деревьям лазал плохо. Но кабан обнюхал Гогу,
фыркнул и убежал. Вот так позорно окончилась наша охота.
Лил дождь. И нас уже знобило от холода, и зуб на зуб не по-
падал. Мы были мокрые и голодные, и с надеждою и страхом смо-
трели на огонек, мерцающий из входа в пещеру.
Пахло дымом от дров и жареного мяса. Вход в пещеру при-
крывала шкура животного. Внутри горел костер.
Гога первым поднял край шкуры и заглянул внутрь: вокруг
костра сидели полуголые, небритые и лохматые люди, их глаза го-
рели. Их огромные тени колыхались на стенах пещеры.
Гога ахнул. Сначала наступила тишина – потрескивали поле-
нья, замерли люди, замерли тени. Потом бандиты заорали, набро-
сились на нас, втащили в пещеру и кинули у ног вожака, который
походил на Тарзана, любовника нашей Музы: такого же наглого,
дерзкого и сильного.
Вожак с презрением посмотрел на нас – мокрых и жалких,
и с брезгливостью, сквозь зубы, плюнул в нашу сторону.
На коленях у вожака этой банды сидела женщина, она глади-
ла мощную, волосатую грудь и что-то шептала ему на ухо. Жен-
щина нас пожалела, она смотрела на нас с любопытством и даже
кокетливо, хотя в глазах нашей спасительницы мы были жалкими
существами. Особенно жалкими мы были относительно банды
дикарей, которые сидели вокруг костра, жрали мясо, громко чав-
кая, по их довольным мордам стекал жир, и они по недоброму
оглядывали нас – чужаков.
Вожак бросил нам большую кость с мясом. Да, какая тут –
поэзия, философия, музыка: жрать было охота так, что мы даже
рычали. А Филя пытался укусить Гогу – чуть не подрались…
Но когда мы утолили голод, в нашем подсознании начало
проявляться наше будущее. Гога незаметно вытащил из костра го-
ловешку и нарисовал ею на скале женщину, – натурщицей была
она…
Женщина подошла к рисунку на стене, и явно смущаясь,
стерла изображение, затем мимикой и жестами показала, что ри-
совать надо его вожака и охотника. И это была наша Муза – мы
узнали ее! И мы, сытые и обогретые, решили сделать что-то при-
ятное нашей Музе и вожаку, и всему племени. Мы переглянулись,
пошептались и…
Гога нарисовал на скале охоту племени на мамонта, натура-
листический шедевр того времени.
Долговязый Гриша смастерил из шкуры и сучьев бубен, пер-
вый доисторический, музыкальный инструмент. Шкура была сы-
рая – звуки глухие, но всем понравился ритм, выбиваемый музы-
кантом.
Я, Филя и Гога стали прыгать вокруг костра, изображая пер-
вые пляски наших далеких предков.
Дым от костра, запах жареного мяса, в теплой пещере, когда
над джунглями и саванной идет нудный, холодный дождь, и вопли
пляшущих с нами дикарей, мы вошли в транс. И дальше я ничего
не помню.
Очутились мы в хате у Гоги. Мы были пьяные в стельку.
Муза – совершенно голая, спала, полусидя, опершись на диван.
По – видимому она позировала Гоге: на холсте было нечто – похо-
жее на женщину. Нечто похожее я видел на скале – там, когда мы
были дикими. И определяли только носом, кого надо любить – как
и все животные.
– Нет! – сказал Гога, посмотрев на эскиз и на голую девуш-
ку. – Это не моя Муза.
Тут девушка очнулась – встрепенулся музыкант. Он покрас-
нел, подошел к девушке и прикрыл ее пледом.
Философ, глядя умиленно на происходящее, изрек:
– Скрипач, не занимайся с виолончелью онанизмом, тебя во-
жделеют миллионы женщин, иди, и возьми хотя бы одну из них.
Затем Филя вскинул правую руку вверх, и с пафосом произнес:
– Иди, Гриша, и извлеки из жизни любовь, и жизнь твоя запо-
ет прекрасной мелодией из семи нот. Всего лишь – семи, но какая
потрясающая симфония экстаза ждет тебя.
Виолончелист опустился на колени перед девушкой, которая
не понимала где она и что с ней происходит, затем Гриша откинул
длинными пальцами волосы, прикрывавшие лицо девушки и стал
всматриваться в ее глаза.
Он нашел свою Музу. А я вышел на улицу – там шел дождь.
Куда дождь – туда и я,
Выбрал дождь меня в друзья;
Набежал он с темной тучи,
Он случайный мой попутчик.
Под крыльцом укроюсь я –
Потеряет дождь меня,
Он по крыше постучит,
Ненадолго загрустит,
Вновь попутчика найдет,
И в обнимку с ним пойдет.
Не поят я – графоман, – подумал я. – Гриша счастливый, он
нашел свою музу. Как там поется в песне из музыкальной коме-
дии: – Где ж ты моя Муза с кем теперь гуляешь? Одного целуешь,
а меня кусаешь…
2017