Рапсодия для сумсашедших

Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя, прощальная краса…
А. С. Пушкин
Увы, Александр Сергеевич, времена нынче не те, осенняя
пора не та, и мы не те…
Итак, произошла эта история осенью в психиатрической
больнице. Располагалась она в старом особняке, не имевшем,
однако, исторической значимости. Обветшалые, здания старого поместья были нелепо перемешаны с безликими, кирпичными постройками, в духе социалистического
реализма. Весь комплекс скрывался за бетонной стеной, как и положено такому учреждению.
Древний парк, с тополями и липами да зелеными елями спа-
сал пейзаж сего убогонького и весьма унылого места. С сидящими
на суках деревьев серыми воронами да вездесущими дворнягами,
виновато заглядывающими в лица прохожих.
В ветхой беседке с четырьмя колоннами, наполовину скры-
той кустарником, стоял Пушкин. Пожилой человек, носивший
фамилию Пушкин, был действительно похож на поэта: кудрявый,
с знаменитым профилем. Он, к тому же, и стихи писал:
– Что печально плачешь, ветер?
Что сегодня ты не весел?
Заплутал, наверно, в поле,
Где твой дом?
– Мой дом на воле…
– Ты не можешь быть бездомным,
вспомни, вспомни, ветер, вспомни!
– Дома нет, один скитаюсь,
на ветвях берез качаюсь,
тучи в небе разгоняю,
дом не знаю где, не знаю,
потому, наверно, в поле
я печально завываю.
Безобидного Пушкина время от времени, после долгих за-
поев, привозили в больницу. Порой больным он декламировал
стихи, того, настоящего Пушкина, и свои:
От этой стынущей зари
Мне до весны уж не согреться.
Тревожно воронье звонит,
И ветер не находит места.
И ты мне, осень, как отрава:
Горчишь во рту и жжешь в груди!
Пора дождей – кому забава,
Кому затмение в любви!
– Эй, Александр Сергеевич! – это сестра зовет нашего Пуш-
кина (имя и отчество у ненастоящего были другими, просто над
ним так шутили). – Тебя за пробирками послали, а не небо созер-
цать. Еще бы цилиндр на голову нацепил да трость взял в руки.
Марш в отделение, живехонько!
На отделение пора,
Пускай осмотрят доктора,
И выпишут пилюлю.
А я в ответ им дулю:
Чего же взять от дурака,
Послание из кулака:
Как будто эта дуля –
Дантесовская пуля.
…Вот таков он, – Пушкин.
* * *
В палате, кроме Пушкина, были весьма интересные лично-
сти. Сорокалетнего «графа» с острова сокровищ выловили на го-
родской свалке.
Это была романтичная жизнь в сказочном мире покинутых
вещей. Графу повезло, он нашел вполне пригодную для жилья бы-
товку – фургон от старого автомобиля, и был чрезвычайно счаст-
лив в этом замке, который защищал его от непогоды, недоброже-
лателей и крыс.
Граф любил утро на острове. Туман, порой, скрывал всю
грязь, и только кучи возвышались. И свалка казалась другой пла-
нетой или, по крайней мере, горами где-то на Кавказе. Где граф
никогда не был, но он мог представить эти скалы и себя на вер-
шине одной из них, с кинжалом и эполетами, гордого и смелого.
Граф был богат необычайно. Он имел: две серебряные ложки,
обручальное золотое кольцо, одну золотую сережку с великолеп-
ной жемчужиной. И все это состояние было найдено на острове
сокровищ. Путешествуя по свалке, граф мечтал найти настоящий
клад в старинном, кованом сундуке, полностью набитом царскими
золотыми червонцами.
Увы, граф не обладал полной властью на свалке и не был
единственным ее правителем. Сюда приходили бомжи и беспри-
зорные дети, они рылись в свежих кучах мусора, привезенных
машинами. Кроме того, граф часто видел старуху, видимо, она
и ночевала в какой-то берлоге среди тряпья. «Баба-яга» неизвест-
но откуда появлялась и куда исчезала: она явно конспирировала
свое пристанище.
Старуха часто взбиралась на курган, и, опираясь на клюку,
которой и копалась в отбросах, всматривалась вдаль. В одном ме-
сте постоит, в другом, – в той же позе: как призрак. Увидит: чайки
кружатся – туда, будто не пешком – в ступе. Один раз старуха по-
стучала в дверь к графу. Тот нехотя впустил. Она была очень худа,
большой и горбатый нос, немытые космы и сутулая фигура прида-
вали ей весьма реалистичное сходство с ведьмой. Но она не была
такой уж замшелой старухой. Если бы ее еще и в баньке помыть,
причесать, да одеть что-то поприличнее, то может в какой пьяной
компании и за коленки пощупали, кто знает.
«Баба-яга» села, и смахнув сопли грязным рукавом, безза-
стенчиво осматривала замок. Большое кресло удивило ее: с льви-
ными головами на подлокотниках, вырезанных из красной древе-
сины, обтянутое вытертым и полинявшим зеленым бархатом.
На кресле возлежал кот, похожий на дворецкого с пышны-
ми бакенбардами. Он нехотя, с пренебрежением, смотрел на столь
редкого гостя.
– Что надо? – отводя нос в сторону и стараясь не дышать,
спросил граф. От бабы пахло очень дурно, даже для графа, привыкшего к запахам свалки.
– Ничего мне от тебя не надо, – ответила Яга. – Мы с тобой
люди, обществом кинутые, не нужные, как и все, что на этой свал-
ке. Я ведь ни на что не претендую, мне б в уголку, вот здесь, по-
сидеть. Иногда так поговорить с человеком хочется, что свихнуть-
ся можно. Да к тому и женщина я… Старуха смолкла, ибо граф
смотрел на нее совсем непонимающе, и глаза у него готовы были
вылезти из орбит.
– Пошла вон! – заорал граф, чем больше напугал кота, неже-
ли гостью.
Та нехотя поднялась и, открыв дверь, медленно произнесла:
– Ну, импотент несчастный, я тебе не позволю на социали-
стической свалке выращивать ростки капитализма. Зажрался,
честную женщину на улицу! К приличной даме здесь еще никто
не обращался так по-хамски. Затем дама, набрав полный рот слю-
ны, плюнула в сторону графа и выскочила вон.
Вечером в дверь стали бить ногами. Граф не открыл. Но дверь
выломали, и в домик с криком «На абордаж!» ворвались старуха
и еще несколько разбойников в лохмотьях, с небритыми рожами.
Они налетели на графа и, избив, его до полусмерти, вынесли все,
в том числе: две серебряные ложки, обручальное кольцо и сереж-
ку с такой теплой и ласковой жемчужиной. Избитого графа нашли и поскольку он нес какую - то околесицу, то попал он в заведение, где его и прозвали графом, где реальное было расплывчато, где сочинял стихи Пушкин, похожий на настоящего
Пушкина, особенно в профиль.
– Собаки выли на луну,
Как на заблудшую овцу.
Собакам надо лишь немногого:
Облаять ночью одинокого.
Но луна не одинока:
Звезд-ягнят на небе много,
Всех их и не сосчитать,
В одно стадо не согнать,
Если это и случится,
То все небо загорится.
В этом заведении странный, непризнанный актер подражал
Гитлеру, и весьма удачно. Он и сошел с ума из-за своей роли.
– Да! – говорил режиссер. – Герой у тебя очень отрицатель-
ный – попросту исчадие ада. Но ты не унывай, дерзай и перево-
площайся. Доброго любой сыграть может, даже баба Дуня из на-
шего буфета, а вот злодея, да еще такого гнусного, тут талант ну-
жен. Так что давай Толя, твори. И Толя старался. Ему перевалило
за тридцать. Жизнь протекала не по намеченному им плану: из тех
сладких грез, что так часто обволакивали его мысли, ни одна в ре-
альность не воплощалась.
Жена называла его в гневе сопливым платком, в который лю-
бой может высморкаться. И в том была доля правды: есть же люди,
не приспособленные для обитания в среде человеческой, которая
их всячески хочет отторгнуть. Они не доехали, или проспали не-
сколько остановок в истории, вышли и с недоумением и полной
растерянностью бродят по станции, где им все так чуждо.
Толя был мало заряжен отрицательной энергией, и естествен-
но, играть роль Гитлера он не мог. А режиссер кричал:
– Толик! Это твоя последняя попытка! Не хочешь играть ко-
варного злодея, будешь играть тарелками в буфете под руковод-
ством бабы Дуни!
И вот однажды, после очередной взбучки режиссера, Толя
стал чувствовать по дороге домой, как в него вселяется неведомое
доселе чувство власти, чувство превосходства над всеми. Он без
очереди, сам того не сознавая, взял в ларьке кружку пива, и ему
на это никто не сказал ни единого слова. В переполненном трам-
вае он толкался пуще всех, и когда полная женщина пыталась су-
нуть в его ребра локтем, он не своим голосом закричал:
– Отожрались, свиньи! В трамвай стало не пробраться!

С тех пор Толя ходил по палате, и, поднимая правую руку
вверх, приветствовал всех словом «Хай». За это ему частенько до-
ставалось, но выбить дух Гитлера из него не получалось. Видно
не на шутку перевоплотился.
Некоторые относились к Толе лояльно: демократия многих
не устраивала. Впрочем, людей интересных в больнице было пре-
достаточно.
Ефимыч (Ефимович) был одним из уважаемых в палате. Он,
во-первых, мог найти спиртное, что оставалось большой тайной.
И несмотря на то, что он был алкоголиком с нарушенной психи-
кой, по части философии был первейший: говорят, не один инсти-
тут за плечами.
Сядет, бывало, на кровать и начнет:
– Все мы считаем себя личностями, словно мы и есть суб-
станция, связывающая Вселенную. А подняться мысленно на не-
бо – сколько внизу городов, деревень с домами. И под каждой
крышей люди со своими заботами, радостями живут, копошат-
ся. Попробуй, разгляди личность сверху. Да что там мы – люди,
города, страны, и землю-то нашу во Вселенной трудно отыскать.
И солнце-то – наше божество, такое вечное, такое яркое и огром-
ное, – не такое вечное, и не такое огромное по сравнению с дру-
гими звездами. Звезды и те не вечны, тоже умирают! Есть ли что-
нибудь вечное в этом мире?  И люди в этом
мире со своим оружием: атомным, нейтронным – каким угодно,
так малы и беззащитны перед материей, принимающей различ-
ные формы и состояния. Мы, как травинки, норовим прижаться
друг к другу, спрятаться от ветра судьбы. А что – трава, деревья
и то ветру кланяются. Эх, жизнь человечья! Хуже тараканьей! Тот
живет по программе, что природа в него вложила, и не рассужда-
ет. Жрет, спит, смерть приходит – издыхает, или случайно ногой
кто наступит, раздавит. Есть у букашки инстинкт самосохранения,
но смерти как таковой он не понимает.
– Хочу быть тараканом! – начинал выкрикивать пьянеющий
Ефимыч. – Мерзким, маленьким, ползающим, но зато не дума-
ющим. Эй, люди! Эй, звезды! Я хочу быть та-ра-ка-ном! «Тара-
кан» – звучит? Звучит! «Человек» – звучит? Не звучит! Тарака-
шечка, козявочка, букашечка!..
– Ефимыч, – прерывали его. – Как же душа?
– Молчите! – кричал он. – В пьяном теле и дух нечистый. Про
вечность души, – Ефимыч показывал рукой в сторону кладбища, –
они знают, а я еще умирать не собираюсь, там не подадут. Да меня
ни один червяк жрать не будет: я весь проспиртован, хоть в кунст-
камеру ставь, тысячу лет простою и буду как огурчик.
Однако, кроме этих разговоров на публику, переполненных
сарказмом, у Ефимыча под подушкой лежала тетрадь, куда он за-
писывал весьма интересные и не идиотские мысли. «Рассуждения
обывателя» – озаглавил эти записи Ефимыч.

…Тетрадь свою Ефимыч не показывал почти никому: назида-
тельными рассуждениями, считал он, никого не проймешь. Если
представить Египетские пирамиды на фоне российского ландшаф-
та, то они должны стоять вершиной вниз. Естественно, они будут
становиться на основание, на котором стояли тысячи лет. Но это
же Россия, – мы их подопрем чем-нибудь и сами поддержим, что-
бы не качались. Прав Пушкин, говорил философ, когда написал:
– Говорю о России,
А мне жалко себя:
Что живу я в России,
Никого не любя.
В землю кровушки сколько
Пролилось дождем,
Но живем мы и только!
Потихоньку живем.
Ах, Россия! Россия!
Я, наверно, не прав:
Говоря о России,
Вся история – прах!
О тебе, мать-Россия,
Сколько спето, не счесть.
Не пропить бы Россию,
Не забыть свою честь.
…Однако и Ефимыч, и Пушкин, и другие известные лично-
сти отошли на второй план после того, как в палате появился но-
венький.
* * *
Утром сестра привела больного и, показав на кровать, ска-
зала: «Вот твое место. А, вы, – обратилась она к любопытным,
которых было большинство, – пришельца не обижайте». На том
и ушла. Новенький был странным типом. Нет, на алкоголика он
не был похож. Его большие глаза источали огромную силу ин-
теллекта, в них нельзя было долго смотреть: мысли путались,
и по телу пробегал холодок. Выпуклый огромный лоб, приплюс-
нутый негритянский нос и маленький рот делали лицо еще более
необычайным. Кроме того, новенький был очень высок, с длин-
ными руками до колен, худ и двигался неестественной, нечелове-
ческой походкой.
– Хай! – приветствовал его Толя.
– На троих будешь? – пошутил какой-то больной.
– Да это не алкаш. Видно, что шизик. Как будто с иной пла-
неты свалился, – вторил другой, – правильно его сестричка ино-
планетянином назвала, так оно и есть: новенький-то на иноплане-
тянина похож.
– Что пристали?! – подошел на выручку Пушкин. – Человека
не видели, давай знакомиться, я – Пушкин, фамилия моя такая.
– А я, – наклонился к уху Пушкина новенький, – и есть ино-
планетянин.
Вокруг услышали и засмеялись. В этот момент, звеня связ-
кою ключей, вошла сестра Галя.
– Так и есть, – сказала она, – обступили и ржут! Сами-то кто?
Ну-ка, гуманоид, – так и звать буду, пока фамилию не назовешь, –
пойдем со мной на анализ крови и к врачу, знакомиться.
– Проходите, – встретил вновь поступившего Николай Ива-
нович, молодой лысеющий очкарик. – Начнем с того, что я хотел
бы узнать вашу фамилию, имя, отчество, адрес – где живете? Слы-
шал, что вы зовете себя пришельцем. Но вы не оригинальны: у нас
таких пришельцев много. Молчите? Ну-ну, хорошо, пусть будет
так. Вы оттуда, с неведомых звезд, и ваша летающая тарелка по-
терпела аварию, и вы, конечно, обессиленный, принятый за пси-
хически больного, попадаете в нашу больницу.
– Да! – сказал новенький необычным голосом. – Ваш ход
мыслей весьма логичен.
– Интересно, – доктор, подперев рукой подбородок, с ирони-
ей смотрел на больного. – Рассказывайте, что же вас привело на
нашу грешную землю? Кто вы: гости, завоеватели, путешествен-
ники? Или, может быть, вы посланы высшим разумом, чтобы пре-
достеречь нас от ошибок?
– Я хочу сказать прежде всего, – ответил больной, – что че-
ловечество – это непредсказуемая биологическая масса с мощным
зарядом отрицательной энергии, движение которой не способ-
ствует совершенству цивилизации. Как много странного в вас,
люди, даже в обыденном, не считая вечных проблем. Одеты вы
нелепо и нерационально. Одежда для вас – это не есть что-то
материальное: одеждой вы перевоплощаете сущность свою. По-
глощение пищи у землян не есть простая процедура – это одна
из наивысших ценностей в жизни. Не мысль, как прожектор, про-
никающий в тайны вселенной, в центре вашего бытия. Для вас
главное – накормить, напоить, одеть и понежить свою оболочку,
хотя земное существование – это только одна из стадий совер-
шенствования сущности духовной. И, возможно, появление че-
ловека новой формации. Такие люди будут не просто открывать
тайны вселенной, но и сеять разум на ее просторах, обживать
космос, как некогда обживали землю. Но, к сожалению, ступень
очередного витка прогресса, на которую должно подняться об-
новленное человечество, землянам пока недоступна, ибо процес-
сы существования цивилизации иррациональны, нелогичны, аб-
сурдны.
– Все, что вы говорите, – сказал Николай Иванович, – любо-
пытно, но, голубчик мой, не ново. Этим меня не убедишь в вашем
неземном происхождении, лучше спуститесь на твердый грунт
с высот неземных.
Резкий стук в дверь перебил необыкновенный диалог. В каби-
нет вкатилась медсестра Галочка: небольшого роста, кругленькая
и крепкая, как белый гриб, с редкой в наше время косой и ярким
румянцем, не сходившим с ее щек.
– Николай Иванович! – взволнованно сказала она, показы-
вая доктору пробирку, в которой колыхалась голубая жидкость. –
Николай Иванович, а кровь-то у него, – стараясь успокоиться, по-
вторила сестра более тихо.
Доктор, стараясь не глядеть в глаза ни сестре, ни больному,
взял пробирку в ладонь и вышел.
– Что вы чушь несете! – кричал на Николая Ивановича глав-
ный врач.
Огромный, лысый мужик с крупными чертами лица, больше
походивший на костоправа, чем на психиатра. Он ходил по комна-
те и, жестикулируя правой рукой орал:
– Бред, просто бред! Что вы мне суете под нос эту пробирку!
Вы знаете, какую гадость они пьют! Кровь не только голубой, –
она тягучею, вонючею станет и всех цветов радуги! Я не пони-
маю, вы – человек образованный, несете ересь про инопланетя-
нина. Вот оно, тлетворное влияние демократии. Да у нас через
одного: то Пушкин, то Гитлер, то Ленин, то марсианин.
– Но, извините, – пытался оправдываться молодой доктор, –
вот же у меня аргумент в руках.
– Ах, аргумент! – обиженно, с нескрываемым раздражением
произнес главврач. Хотя он был отходчивым человеком, и, не смо-
тря на его грозный вид, был не лишен добра. – Вы что, со своими
новшествами из гнилых пней хотите молодую и здоровую рощу
вырастить. То пейзажики на стену вешаете, то музыкой лечить
хотите. Да если вы будете со своим бредом мне надоедать, я вас,
дорогуша, и самого буду за сумасшедшего считать!
– Вы уж не обижайтесь, – более миролюбиво наставлял
главврач. – Не концентрируйте внимания на одном больном, мало
ли что говорят, ну их… Мы и все-то сумасшедшие, вся страна. Так
что идите-ка вы, милок, со своим аргументом… И пусть еще раз
кровь возьмут, да пробирки лучше вымоют.
На том и закончили разговор, а про кровь голубую поговори-
ли, да и смолкли, и так забот хватает: то зарплату в срок не выда-
дут, то комиссия внезапно нагрянет.
Пришельца Пушкин и граф в обиду не давали, так он и жил
тихо, все своими глазищами в окно поглядывал. Что взять – не от
мира сего.
А за окнами зима тихонечко подкрадывалась. Кто не любит
зиму?! Нет, не дождливую, когда вместо снега лужи. Конечно, вес-
на и осень и, тем более лето, ничуть не хуже: каждая по-своему хо-
роша. Но зима настоящая: морозная и снежная, – самая сказочная.
На новый год Николай Иванович решил провести в палате
настоящий праздник: были закуплены апельсины, конфеты, при-
везена из лесу елка. О, елка, новогодняя елка! Зачем, казалось бы,
рубить молодою ель, тащить ее в дом, и там с таинством обле-
кать лесную пленницу в величественный наряд? Потом, налюбо-
вавшись на лесное чудо, умирающее в неволе, безжалостно сры-
вать с нее великолепные наряды и, осыпающуюся, выносить вон,
на свалку. Но, все же, все же, что за Новый год без елки.
Николай Иванович распорядился, чтобы зеленую красави-
цу украсили, вопреки запретными инструкциями, электрической
гирляндой и несколькими великолепными стеклянными шарами.
А как уж радовались больные елке, торжественно стоявшей
в углу! Все были очень веселы и возбуждены за общим столом.
– Друзья! – сказал граф. – В нашей стране все перемешалось,
полный хаос, у нас же здесь тихо, спокойно и порядок. Я пью этот
стакан лимонада за нас, дураков, Иванушка-дурак всегда на Руси
положительным героем считался.
– Ну, зачем уж так категорично о себе, – сказал Николай Ива-
нович. – Просто вы немножко не похожи на общую массу людей.
– Дураки нужны, – донесся голос Ефимыча, который отводил
в сторону помутневшие глаза, – хотя бы для того, чтобы другие
думали, что они умные.
– Кто знал бы, что есть тьма, без света, кто знал бы, что есть
свет, без тьмы, – эти слова были произнесены кем-то тихо, кто
сказал, никто не понял.
– Можно мне, – как школьник за партой, поднял руку Пуш-
кин, – я прочитаю два стишка, так сказать, к теме:
– О, дай надежду в виде света:
В окне, костре или звезде,
Чтобы тепло светилось где-то,
Нас согревая в суете.
Пусть не рукой достать до света:
В других галактиках манит.
Пусть это будет свет рассвета
Или заката, но горит!
Все были серьезны. Многие захлопали. И только пришелец
смотрел в окно отрешенно, какими глазами, не видел никто. Пуш-
кин продолжал декламировать уже другое стихотворение:
– Обезглавленные храмы,
Ослепленные глаза.
И доколе будут правы
Те, кто храмы истязал?!
И доколе дураками
Будут умных называть?
Золотыми б куполами
Мне Россию узнавать!
И бескрайними полями,
Где высокие хлеба,
Золотыми б головами
Кланялись издалека!
Иль по русскому уж духу
Мне Россию не узнать?
Не узнать вдали старуху:
Да ведь это моя мать.
В это время доктор подошел к тумбочке, на которой стоял
старый проигрыватель, поставил на диск пластинку и негромко
сказал: «Шопен, рапсодия».
Помещение наполнилось звуками. Люди переглядывались,
не зная, что делать в такой ситуации, а музыка кружила, захваты-
вая их мысли и чувства.
* * *
Пушкин стоял на белом снегу… Напротив – темный силу-
эт человека… Его лица не видно… Рука поднимается с пистоле-
том… Темное существо целится… Падает снег… Тихо… И вы-
стрел, как будто сук треснул на дереве, сломал тишину… И хо-
чется лететь куда-то вверх, освобождаясь от тяжелого тела, там
ждут.
Граф вспомнил свалку, и ему очень хотелось туда, в это зло-
вонное царство. Он был счастлив там, он был свободен.
Пришелец, на которого никто не обращал внимания, все это
время смотревший в окно, вдруг вскрикнул и заметался, ища вы-
хода.
Посреди сквера светился многочисленными огнями шар, как
в фантастическом фильме. Но это был не фильм и не наваждение,
это был настоящий космический аппарат.
Да, сколько необычного было в этом новогоднем празднике,
и этот шар стал волшебным дополнением всего происходящего.
И все высыпались из палаты на улицу, в открытую кем-то дверь.
Из шара появилось высокое существо в скафандре. И всем, поче-
му-то, стало не по себе: беспокойство и страх овладевали телом,
ноги не слушались, сделались ватными. И только сумасшедший
гуманоид, который, как уже все понимали, не был сумасшедшим,
а настоящим внеземным существом, подошел к шару. Между ним
и вышедшим из летательного аппарата произошел бессловесный,
мысленный диалог. Пришелец, бывший душевнобольной, повер-
нулся и осмотрел всех не таким, как прежде, холодным взглядом.
Глаза его сияли, как звезды, как снег, как новогодняя елка. Он ни-
чего не сказал, подошел к Пушкину и к графу, и, взяв их за руки,
повел в нутро летающего объекта.
И шар, подняв облако искрящегося снега, взмыл вверх и ис-
чез, и в вышине, среди звезд, появилась еще одна маленькая яркая
точка.
И вот граф и Пушкин, вцепившись друг в друга, очумевшие от
происходящего, несутся в блестящем шаре по новогоднему небу.
– У вас, – слышат они голос, – есть совсем немного времени,
чтобы подумать. Полетите с нами, – назад не вернетесь: не долж-
ны знать люди то, что им пока не нужно, но мы не принуждаем,
ваше право на выбор, остаться на земле или покинуть ее.
Пушкин поглядел в иллюминатор, ахнул и толкнул графа
плечом. Внизу голубела планета, такая величественная и такая
беззащитная. Вот она, без свалок и домов для сумасшедших, летит
земля, без видимых болячек, причиненных ей людьми, таинствен-
ная и одухотворенная.
– В звездном небе
Колыбель-земля.
В ней человечество-дитя,
Грудь сосет бытия.
Непокорное дитя,
Не балуй – живи любя,
Это божья, для тебя, Колыбельная.
«Всем бы нам на тебя, далекую, из космоса посмотреть, –
думал Пушкин, по-другому бы к Земле относились. Куда мне без
тебя, – матушки, принимай обратно меня дурака.
– Слушай, граф, – хотел он было сказать. Но тот и сам по-
нял: – Ну их, со своей планетой, мне и на земле хорошо. – А, мо-
жет, их планета хуже моей свалки, – совсем тихо закончил граф. –
Кто знает?
Их слова были услышаны. И они вновь уже на земле, запоро-
шенной снегом, стоят, с ноги на ногу переминаются.
Утром ходил Пушкин у ворот больницы в нерешительности,
шепча грустные слова:
– В приемной, у рая, открыты врата:
Больным на прием уже снова пора.
И ангелы дивной красы,
Посматривают на часы
За спинами, – крылья стрекоз,
В огромных глазах полно слез.
Стоят они в белых халатах,
Бальных ждут в стерильных палатах,
Больных в те палаты пускают,
И в чистое все одевают,
Ведут коридорам, и нет им конца,
Там яркое солнце им слепит глаза.
Под этим рентгеном
Всех видно насквозь:
И кто здесь навечно,
И кто – только гость.
Святой или грешник
Чрез это пройдет,
Всему – свое время, и всем – свой черед.
– А, может, зря я не полетел, – думал поэт. – Надо было ста-
канчик пропустить для смелости, и привет тогда, миры незнако-
мые. Встречайте Пушкина, только я не тот, не настоящий, просто
у меня фамилия такая.
– Вернулся, – улыбаясь, с ехидцей спрашивал Пушкина глав-
ный врач. – Видно, на планетах других хуже, чем в дурдоме.
– Может, хуже, может лучше, только не полетел я, – отвечал
Пушкин.
– Вот и молодец! Живи потихонечку на казенных харчах, уж
не молодой.
– Но вот что я тебе скажу, – уже с угрозой произнес главврач, –
журналисты нас одолели. Так что ты, Александр Сергеевич, смо-
три, ничего не видел, ничего не знаешь! Никакой летающей тарел-
ки не было, всем показалось!
– Я и то думаю, показалось, – ответил Пушкин.
2007