Дура-гений

«Дура-гений» – это то, что мне выдал преподаватель психологии в институте.  Он писал докторскую диссертацию и попросил меня помочь ему в исследованиях. Короче. Навешал он на меня проводов, присосок и включил что-то. Это «что-то» пищало, звенело и завывало, а я отвечала на вопросы, быстро и не раздумывая.
  А потом он сказал, что я своими мозгами чуть не спалила ему аппаратуру и что у него до меня таких подопытных мышей не было. Попросил сварить кофе, пока он будет расшифровывать то, что я с этим ящиком натворила. Ну, я кофик сварила, приношу, а он смотрит на меня и говорит:
  – Тётка, я даже не знаю, как тебя рассматривать. По одним данным – ты гений, а по другим – полная идиотка.
  Я заржала и успокоила его тем, что гений и безумие, как партия и Ленин – близнецы-братья.
  Хороший дядька был, прикольный. В институте мы все его любили.
Помню, как он пришёл в первый раз на лекцию. Я глянула и мысленно ахнула – ну, вылитый Роман Карцев! Невысокий, седоватый мужчина с мелкими кучеряшками и псевдо-серьёзным выражением лица.
Два часа он нам говорил о психологии и всякой всячине про неё в свете марксистско-ленинской доктрины. Все старательно конспектировали его речь. Когда лекция была закончена, я подошла, чтобы уточнить некоторые вопросы, а он состроил грустную мину и сказал:
  – Всё это, тётка, ерунда. В жизни всё далеко не так. Думай сама.
На следующий год я приехала на сессию, но в институте его не увидела. А потом мы случайно встретились в скверике возле драмтеатра. Он шёл, хромая и опираясь на трость. Узнал меня, даже обрадовался.
– Айда, покурим! – говорит.
Присели мы на лавочку… часа на три. Вот тогда я и узнала, что он шестнадцатилетним подростком удрал на войну, дошёл до Берлина, вернулся практически без серьёзных ранений, закончил институт, защитил кандидатскую, стал преподавать… 
А год назад попал в серьёзную аварию, когда на дороге со встречной машины на его «Жигулёнок» свалилась бетонная плита перекрытия.  Вскользь свалилась, и это его спасло, хотя и сплющило так, что подоспевшим спасателям пришлось буквально вырезать  из машины его «бренное тело», еле подававшее признаки жизни.
  Ему опять повезло. В клинике, куда его доставили, профессор по кусочкам собрал его раздробленную берцовую кость и на восемь месяцев упаковал в гипс. Шёл месяц, другой… а кость всё не срасталась. Профессор хмурился, качал головой и…
– Я уже мысленно прощался с ногой, – говорил он мне со смешком, – но опять повезло. Друг с Алтая прислал мумиё и сказал пить его. А через три недели рентген показал ниточки явного срастания костей. Вот так и выкарабкался. Мучения начались потом, когда сняли гипс, и я увидел то, что с трудом можно было назвать ногой – мосол с атрофированными мышцами, обтянутый бледным подобием кожи. Восстанавливался очень медленно и болезненно, но, как видишь, хожу! Правда, на своих… троих.
Вот тогда-то он и задумался о докторской диссертации, для которой я с удовольствием побыла в роли подопытной мыши и получила от него вполне убедительный диагноз: «дура-гений». С этим диагнозом и живу до сих пор.