Забытый сюжет

                Мите Степанову

Не снег заметает, а капает дождь,
и, как повелось, не сменяется вождь,
бензин и табак дорожают,
чем все до единого возмущены,
но Девичьим полем идут пацаны,
которые правды не знают.

И эта картина приходит в окне,
пространства и времени как бы вовне,
когда тишина гробовая,
а я, все, казалось, черты пересёк,
и, сидя в кафе, попиваю чаёк,
точнее сказать, допиваю -

мне память взволнует забытый сюжет,
который не скрыть за замками уже
и просто открыть без отмычки:
как мы, опалённые ветром, вдвоём
в Малаховку ехали пасмурным днём
от Выхина на электричке.

И было такое: темнело к пяти,
и нам ещё было возможно расти
в чудном городском лабиринте,
как деревцу, что разрывает асфальт,
под небом, где глазом мигает дюраль,
чтоб нам ощутить фотосинтез.

И путь был не долог, как долги долги,
за окнами было не видно ни зги,
хоть выколи глаз, или оба.
Тогда ещё в тамбуре можно курить,
и вот, прислонившись к опасной двери,
я дымом обласкивал нёбо.

Седой электрички седой квартирант
ходил меж вагонов а-ля музыкант
и песню горланил акынью -
как будто не песня, а так – импрови –
зация - как хочешь её назови, -
но мы по полтине накинем:

их хватит на курево на ночь ему,
чтоб профильтровать в голове "почему?"
вдобавок к извечным вопросам.
Тем временем поезд проехал сполна -
Малаховку видно уже из окна:
вот снег по перрону разбросан,

вот выход наружу, а вот - магазин,
где так улыбался беззубый грузин,
бутылку вина продавая
нам крымского - ты его сам выбирал.
Луна, улыбаясь на местный квартал,
по небу плыла кочевая.

Два шага налево, четыре - вперёд,
вот лужа уже превращается в лёд,
вот входим в подъезд без пароля,
не зная тогда мы, хоть верь, хоть не верь,
что юность - как дверь, и, войдя в эту дверь,
мы выберем разные роли.

Скажи, но представить тогда ли я мог,
что будет судить православный твой Бог,
которого ты не приемлешь,
меня - не как сына, скорее - раба,
что юность - не юность, скорее - борьба,
которую нет, не продремлешь?

Что счастья не будет, но будет ясней
в бессонной ночи вспоминаться глинтвейн,
который тогда мы варили,
и, как на балконе стояли с тобой,
чтоб я покурил над холодной зимой,
пока мы с тобой говорили.

И мы говорили о многом, о чём,
не высказать словом, не высечь мечом -
пускай это дело простое.
А после, на кухне стихи я читал -
во мне отзывался началом начал
писатель эпохи отстоя.

Писатель-бумагомаратель-поэт,
оставивший шесть драгоценнейших лет,
в любимом тобой институте,
чтоб сам над собою смеясь-хохоча,
забросить халат белоснежный врача
и жизнь проживать на распутье.

И только и делать - валять дурака,
за тем, что о том пожелала строка,
что с возрастом станет объёмней,
а после, когда подойдём к тридцати
и будет куда нам с тобою расти,
тот зимний денёчек припомнит.