Время

ЕЛЕНА КРЮКОВА
ВРЕМЯ
фрески

               
Ridero, 2018
ISBN   978-5-4493-0961-7

https://ridero.ru/books/vremya_4/


Музыка бури и еле слышное биение сердца.
Страсть великой битвы и священное молчание.
Пространство и время разрубают судьбы, а ветер любви соединяет одинокие души.
Любовь навеки пламенна: с нею не страшен безмолвный холод веков.
Люди идут по земле, падают и поднимаются снова; люди хотят преодолеть краткость земной жизни. Победить время: полюбить его.
Новая книга стихотворений Елены Крюковой, построенная на контрастах боли и праздника, воли и тюрьмы, сражения и нежности, яростного крика и первозданной тишины, говорит нам об этой вечной и высокой попытке.


ПЛАМЕННЫЙ ПОТОК В ГРАНИТНОМ РУСЛЕ


Считается, что вещественные приметы  любой эпохи постепенно уходят в небытие, а  наиболее чистым и достоверным свидетельством времени остается поэзия. Ясные, суровые строки Елены Крюковой наверняка останутся потомкам. Это почти документ. Точный  и безжалостный. Нежный и огненный. И одновременно - высокая поэзия. Неукрощенная стихия стиха течет пламенным потоком в гранитном русле правды.
 
 Флаги винны, флаги красны — сколько крови пролито!..
 Неужель снега напрасно кровушкою политы?..
 
 Помню: стылый окоп. Тишь после взрыва.
 И под каскою — лоб мыслит потный: живы…
 
 Да, живой я, живой! И пою, и плачу,
 И гармошки крик лихой за пазуху прячу!

И протезом об пол - стук! Деньги - в шапку?.. - в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…


Неистребимая радость жизни в грубой красоте солдатской песни. Торжество!
Торжество русское, в лугах и горах рождённое, на медовухе настоянное, в грозу ; на все времена!  ; воссиявшее.
Тексты Елены Крюковой — одновременно и летопись, и драма, и лирика, и опера, и народная песня, и многослойный, полифоничный хор. Сплетение приемов нескольких искусств здесь налицо. Эти тексты явно просят музыки; но даже если не найдется композитора, который положит на музыку эти напряженные, яркие и рельефные поэтические пласты, они все равно останутся звучащими — в сердцах читателей, покуда бьются сердца.

                Ольга ТАИР
    


ФРЕСКА ПЕРВАЯ. ЗВЕЗДНАЯ ПЛАЩАНИЦА

"Дайте себе обет, и сею великою жертвой


купите все, чего жаждете и даже чего не ожидаете..."

Ф. М. Достоевский,"Бесы"

                ЦАРСТВО МЕРТВЫХ

Ни сна, ни отдыха душе, и ни куска, и ни угла…
Я в Царстве Мертвых. Я уже реку теней переплыла.

Еще по жилам кровь течет. Еще дышу, и ем, и пью.
Но мертвых звезд тяжелый ход внутри осветит грудь мою.

И озарит: любви скелет. И выхватит из тьмы: ребро.
Жила, живая, много лет. Да пламя выело нутро.

Да Время выгрызло мне плоть. Да звезды выжгли соль очей.
Я в Царстве Мертвых. Мой Господь распят, разъят в ночи ночей -

Где я орала, кровь текла, где снега ткань, собачий вой…
Где я любила и жила. Где ты любил меня - живой.

РАСПЯТИЕ

Господи! А Крест-то покореженный…
Как из проволоки - тело рукокрылое…
Так перед Тобой с душой стреноженной
Я стою, полна рыдальной силою.

Грязь пила - бездонными стаканами.
Отмывалась - шаек в банях не было!..
Господи, ну глянь очами пьяными -
Помолюсь Тебе из прошлой небыли.

Помолюсь отцу, над рюмкой вермута:
“Сильных я люблю людей!..” - кричащему.
Помолюсь возлюбленному первому -
Мальчику сопливому, ледащему.

Помолюсь возлюбленному сотому -
Машинисту в том купе зашторенном,
Что на блюде мед разрезал сотовый,
Чьи ладони пахли “беломориной”…

Обовью власами ноги, мытые
Лишь слезами, вдосталь исструенными:
Пулею и миною убитого,
Чохом и навеки погребенного…

Господи! Сколь отпустил страдания!
Я перед тобой - живая женщина.
Наконец-то дождалась свидания.
Наконец с Тобою я обвенчана.

И, дрожа, - вот руки обвиваются
Вкруг доски, пропахшей кровью, солью ли…
Как по-человечьи называется
Это чувство?! Страстью ли?! Любовью ли?!

Буря - вся! И грудь моя вздымается
Морем, взбудораженным вулканами!
…Так мужчины с нами обнимаются -
С пьяными, слепыми, бездыханными,

Над заваркой чайною - согбенными,
За кефиром малышне - спешащими,
С вымотанными ночными сменами,
Занавески “Примою” коптящими,

С нами, заревыми Магдалинами,
Чьи загривки - жизнями нагружены!

…И дрожу, прижавшись журавлиною
Шеей - ко Твоим стопам натруженным.


***

Ну, сбегай же с ума.
Это просто.
Видишь, бьются в осколки - задарма -
Лица и звезды.
Полотенце ветра трет,
Трясясь, отирает
Мне мокрые щеки
                и кривой рот,
И лоб - от края тоски до края...

И нет ничего под Луной,
За что я бы не заплатила.

Спой надо мной,
          священник больной,
Без паникадила.

                СХОЖДЕНИЕ С УМА

Снег - белый лис. Хвостом он заметет
И век, и час, и год, уста мои и рот,
И рода знак; испод; стежки и швы
Морозных игл; костей; сухой травы.
Я так проста. Пуста, как чан и кадь.
Схожу во тьму. Мне нечего терять.
Все пело. Все летело. Все ушло
Водой - в пески; нутро мне обожгло,
А нет нутра.
                Я - волос из хвоста
Лисы-зимы. Святая простота.
Мне надо только пить. И хлеб. И воздух - жить.
Скамейку, где мне голову сложить
Вокзальную ли, прачешную… - мир
Такой простой, немой, из черных дыр.
Навозник съел его и короед.
Теперь насквозь мне слышен хор планет.
Как бы рубаха ветхая моя -
Пурга, слепая плева бытия:
Метет, свистит… кудрит… кудесит… жжет…
Пустые лица. Это мой народ.
Пустые бочки тел, плечей, грудей и щек.
Подковой - зубы, жгущие кусок.
Одна грызня. Один удел: добыть,
Пожрать, смолоть. Усы подъяв, завыть -
Кровь с морды - кап - на полную Луну.
Она пуста. Я в кулаке сомну
Газетою - ее. Я выброшу кольцо
Ее - в сугроб. Я плюну ей в лицо.
Куда ни гляну - пусто. Гардероб -
Ни зипуна. В еловых лапах гроб
Пустой. Кого хоронят днесь?!.. Вождя?!..
На обшлагах - две запонки дождя.
Пустые лица плакальщиков. Вой
Пустой - над непокрытой головой.
Ни мысли в ней. Я плачу это. Я.
Плач. Косы. Снег. Вот вся моя семья.
Вот жизнь моя. Она, как вой, пуста,
Долга, тяжка, грязна, грешна, свята.
Она - одна. Я это сознаю.
Прими ж с поклоном чашу ты мою,
Скудельный тот, тот сирый алавастр,
Куда - на дно - с консолей и пилястр -
Вся штукатурка ссыпалась, века… -
Пустой сосуд, легчайший, как рука;
Его все били, били - не разби…
Его верблюды клали на горбы,
А как хлебал солдат из фляги той -
Под пулеметом - сласть воды Святой!.. -
Он полон был. Он лил, он извергал
Багряный шар. Он воды изливал
Околоплодные, что серебра светлей.
Поил сосцами нищих и царей.
А нынче - пуст. А нынче вся зима
Сошла с ума. И я сошла с ума.
Луна пустая - светит голова.
В ночи я ни жива и ни мертва.

И я встаю. И надеваю дрань.
И выхожу - в ночную позднь и рань.
И я иду. Эй, ты, любимый люд!
Какие шапки носят?!.. - все сожгут.
Какой ты, люд, стал пышный да цветной.
Павлин ли, мандарин… - а вон с сумой
Кудлатый нищий, пьяный, дикий пес.
И ты, мой люд, ему не вытрешь слез.
Увешался мехами от ушей
До срама!.. страусят и лебедей
На бабские ты кички общипал,
Ты, скотий кнут, ты, царь Сарданапал,
Чем исковеркал ты язык родной?!..
Не лапай. Я не буду ни женой,
Ни подворотной халдушкой тебе.
…А пот и соль сверкают на губе…
Дай вытру… дай и слезки оботру…
Я среди вас ступаю на ветру
Босая, и глаза мои горят,
И флагом во пурге горит наряд!
И вся я - Аллилуия в ночи!
Меня одну не сдюжат палачи!
Больницы, ямы, тюрьмы не сгноят!
Мой Царский ход! Мой выезд! Мой парад!
Я победила вас - тем, что ярка.
Что в поднебесье - мне лишь облака
Сготовлены. Что я кидаю крик
Над горами монет. Кидаю лик -
В собранье рыл. Кидаю хлеб-кулак
Тебе, богач несчастный и бедняк,
Тебе, посудомойка из чепка,
Тебе, старик Матвей, тебе, Лука!
Мой разум помрачен?! Всегда бывал
Во мраке - свет. Всегда горел подвал
Под черною тюрьмой. Всегда мерцал
Во мраке - поцелуй: из всех зерцал.
Темно. Слепа. Ступня по льду. Хрустит
Хрящ жалкий, кость. Упала!
                Бог простит
Тебя, кто мне подножку… под уздцы…
Как надо лбом твоим горят зубцы!..
Корона… Заметает снег ее…
А я пуста… И в грязное белье
Завернута, как с кашею горшок…
Я - твой пустой стакан… на посошок…
Возьми меня, потомок ты царей.
Над головой воздень. Ударь. Разбей.
Устала я лишь морды созерцать.
Клешни да когти жать и целовать.
Точить елей, лить мирро и вино
На торжников и курв - им все одно.
Иду в ночи. Вот дом. Его стена,
Как масло, режется звездами. Сатана
Тут пировал. Как по усам текло.
Разбей меня. Я тусклое стекло.
Да не ослепни: меж осколков - сверк! -
Алмаз: Я ЧЕЛОВЕК. Я ЧЕЛОВЕК.

                ***

Все на свете были мальчики и девочки.
Лишь одна я - кудлатая старуха.
Все на свете пели песни и припевочки.
Лишь одна я жужжала медной мухой.
Анфилады и палаты, залы, зальчики…
И халупы, и дощатые сараи…
Все на свете были девочки и мальчики.
Лишь одна я, старуха, умираю.
Как умру - вот стану я собаченькой,
Вот кощенкой стану я облезлой…
Девки, девочки, пацанки, шлюхи… - мальчики… -
Стану старым Ангелом над бездной.

 ВСТРЕЧА МАРИИ С ЕЛИЗАВЕТОЙ

Навстречу друг другу
Две женщины шли.
Мария - во вьюге -
Круглее Земли.

И Елизавета
Кругла, что копна...
- Ох, Машка!.. Планета...
- Ох, Лизка!.. Луна...

Им вызвездил иней
У рта - лисий мех...
- Ну, Машка!.. А скинешь?..
- Ну, Лизка!.. - И смех...

Мария погладит
Товаркин живот:
- Ну, ты не в накладе?..
- Умножу народ!..

И, тяжко брюхаты,
Морозы вдохнут:
- Хоша б не солдаты...
- Мальцов - заберут!..

И очи младые
Струят слезный свет.
- Ты плачешь, Мария?..
- Нет, Лизонька... нет...

На пальце сверкает
Златое кольцо.
Из тьмы возникает
Родное лицо.

И слезы Марии
Летят на живот -
То снеги косые,
Беззвучный полет,

То ветры косые,
Косые дожди...
- Ты плачешь, Мария!..
- Лизок... погоди...

И так вынимает
Тряпичный комок,
И лик утирает
Соленый платок!

Худые рекламы.
Да счастье - взаймы.
О, мертвые сраму
Не имут!.. А мы?!..

А Елизавета -
Вся шепот и всхлип:
- Мой... тоже там где-то...
Мой - без вести сгиб...

   
 ПРОЩАНИЕ ЦАРИЦЫ АСТИС С ЦАРЕМ АРТАКСЕРКСОМ

Я нацеплю все побрякушки.
Заставлю факелы зажечь.
Под сводами черно и душно.
И лишь бугрится, как горбушки
хлебов, плоть оголенных плеч.
Дворец молчит, медведь тяжелый.
Я сплю. Я в слепоте веселой.
Я вижу внутренность дворца,
как зрит ребро живот свой голый,
ресница видит тень лица.

Я, Астис, нищая царица.
Простимся. Кони у крыльца,
верблюды… Надо помолиться…
Парче с меня не ливнем литься –
а чешуей, пером с крыла
сползать… Какая жизнь большая…
Иконы в ней огнем горят.
Пылает сурик: «Не святая!..»
А голь и гиль, толпа курная,
целует раму и оклад.

Прощанье краской не напишешь.
Уж лучше руку отрубить.
Царица я, а ты не дышишь.
Нельзя тебе меня любить.
Ты царь, дворец твой в Сиракузах,
царица я – дворец мой тут,
в Эдеме. Золотые друзы
снегов – на блюдах мне несут.

Спознались мы в таких коронах,
что лучше б – оземь! – на куски.
Закат кинжальный, запаленный.
Снега тяжки и высоки.
Январь. Спят села воробьями,
владенья смертные мои.
Я – на ветру – в шубейке – пламя:
зуб на губе, ладонь в крови.
Так крепко ногти засадила,
чтоб не кричать, как оторвут
рабы от Артаксеркса – силой,
на горб слона заволокут,
накроют вышитой попоной,
забьют в тимпаны, зазвонят…

Коль ты вошел в родное лоно –
ты не воротишься назад.

И лошади храпят и бьются,
горит на сбруях бирюза!
Горят озер январских блюдца –
мои безумные глаза!
Не брызнут слезы на морозе,
на пьяненьком колотуне.
Царица не почиет в Бозе:
истлеет в снеговом огне.

И, под уздцы схватив животных,
зверей, чьи сливины-зрачки,
чьи спины – в адамантах потных,
пахучих, - двинулись свободно
в поля сияющей тоски!
В поля, по тракту, где ракиты,
как Магдалины, в буйстве кос –
сухих ветвей; где вместо мыта
за путь – солдат в земле, убитый,
горошины медвежьих слез…

И я зажму свой рот подковой,
ничком качаясь на слоне.
И стану снежною половой.
И стану жемчугом в вине.
И стану сохлой кулебякой.
И грязью, что насытит гать.
Я стану бешеной собакой.
Я буду лаять и дрожать.
Я буду выть в полях буранных,
и с волком спутают меня.

Прощай, мой царь, мой дьякон пьяный,
мои баянные меха.
Мои сугробные палаты.
Мой чернобревенный чертог.
И келья, где, гола, распята,
я знала: мой со мною Бог.
Слоны сторожко в снег ступают.
Верблюды плачут и косят.
Они бредут к воротам Рая,
и все бубенчики гремят.
И поезд мой, обоз мой царский,
с атласом, сканью, барахлом –
не стоит дуновенья ласки,
одной несчастной, сирой ласки,
льняной, тишайшей, ясной ласки
в полях, где были мы вдвоем.               


ПЕСНЯ МАРИНКИ. МЕЧ ГЭСЭРА

Синий меч, целую твой клинок.
Слезы стынут - изморозью - вдоль…
В дольнем мире каждый - одинок,
Обоюдоострая - юдоль.
Синий меч, купался ты в крови.
Вытер тебя Гэсэр о траву.
Звезды мне сложились в крик: живи.
Я бураном выхрипну: живу.
Я детей вагонных окрещу
Железнодорожною водой.
Я свечой вокзальной освещу
Лик в хвощах мороза, молодой -
Свой… - да полно, я ли это?!.. - я -
Яркоглаза, брови мои - смоль,
Свет зубов?!.. - изодрана скуфья,
И по горностаю - дыры, моль…
Короток сибирский век цариц -
Всех путейщиц, всех обходчиц, всех
Крепкоскулых, да в мазуте, лиц,
Из которых брызжет лавой - смех!
И заокеанский не длинней -
Знахарш, ясновидиц, медсестер:
Из ладоней бьют пучки огней -
Ненароком подожгут костер
Эшафотный: свой…
                Глядися в меч!
В синее зерцало боли, мглы… -
Бездна там венчальных, тонких свеч,
Радужно накрытые столы.
За лимонным срезом, за вином,
Кровью пахнущим, за снедью той -
В кресле колчаковском, ледяном -
Мы с тобой: смеющейся четой…
Держишь на коленях ты меня,
Малеванец, мой колдун-чалдон,
Саскией сижу - снопом огня,
Слышу под ребром я сердца звон,
Сердца звон… - твое или мое?.. -
Меч Гэсэра, разруби! - невмочь?!
На веревке Снежное Белье
Все мотает Свадебная Ночь…
Свадьба!.. Это Свадьба!..

                …это бред.
Волосы седые ветер рвет.
Меч, гляжусь в тебя. Мне триста лет.
Кости мои - горы. Очи - лед.
Время просвистело - знамо, как,
Гэсэр-хан: как Тень Стрелы Отца.
Сгреб косичку в смуглый ты кулак
Под планетой желтого лица.
Вон и Будда в темноте стоит.
Плачет. Припаду к Его стопам.
Он Христа учил. Он лазурит
Одиноких глаз - швырнул степям.
Ох, спасибо, меч-мороз, - в тебе
Увидала я, кого люблю… -
В ножнах ты, как я в своей судьбе.
Прежде Бога горе не срублю.
Выпрямлюсь. Целую окоем.
Сын в земле. Созвездья над землей.
Синий меч, да мы с тобой вдвоем -
Режущий мне горло ветер мой.
Обоюдоострый мой култук,
Замахнись. Мгновенной будет боль.

………..Не разнять мертво сцепленных рук,
Обоюдоострая юдоль.

НА ТАЙНОЙ ВЕЧЕРЕ

Меня вы в грудь не толкайте.
Я тихо приду сюда.
На стол все миски поставьте.
А вот вино и вода.
А вот это пламя погашено
В светильнике -
                под скамьей...
Какие лица. Как страшно.
Давай, притворюсь немой.

Здесь курят. Здесь соль кидают
Щепотью через плечо.
Здесь плачут. Как здесь рыдают.
Как любят здесь горячо.
А вот и пирог на блюде,
И свечки возожжены...
Какие родные люди.
И все умереть должны.

Да все ли, Господи?!..
                Все ли?!..
“Да, все, блаженная. Все”.
И в круг за столом расселись.
И брызги в моей косе.
То - кто-то рядом заплакал.
То - масло кипит в котле.
То - дождь сквозь крышу закапал.
Как больно жить на земле.

Не слезы то и не масло, -
То Царские жемчуга!
Хозяйка - так скулы красны -
Несет на шапке снега,
Задохшись, входит с мороза,
Хватает с вином пиалу...

Мои распущены косы.
Я - тут, на полу, в углу.

Хлеб ножиком острым ранен.
А в кружках горит вино.
Дитя заводских окраин,
Железное веретено,
Гляжу на бутыль, горбушку,
А может, и мне нальют...

Тяну железную кружку -
Пусть тайну мне выдают...

Да нет. Не надо мне тайны.
Пора отправляться в путь.
От сердца и до окрайны -
Худые ребра и грудь:
Под теплой сирой тельняшкой,
Собачьим полшубняком...
Огрызком. Опоркой. Одяшкой.
Огарком. Рыбой с душком.
Товарняком. И флягой,
Где чистый плещется спирт... -
Порожняком, бедолагой,
И печенью, что болит -
Сожженной цингой печенкой,
Барачной, полярной, той,
Запястий пытальной крученкой
Да кровью под голой пятой...

Да, Тайная наша Вечеря!
Да, пьет втихаря народ!
Да, жжет в поминанье свечи,
Заклеив ладонью рот!
Да, так опрокинет стопку,
Как в глотку забьет себе кляп,
Как кинет в печь на растопку
Надгробных еловых лап!

Да, войнами сыт по горло
И революцьями тож,
Втыкает в свой хлеб
                позорный,
Заржавелый, Каинов нож...
А свечи горят, как в храме!
А бабы, как на похоронах,
Ревут, блажат меж гостями,
Меж красной икрой на блинах!

Вино красно. И варенье
Красно. И судьба красна.
Народ исчерпал терпенье,
А жизнь у него одна.
И бац - кулаком - о столешницу.
И встанут из-за стола.

И я, мышонок и грешница,
Речей ваших пересмешница,
Небес ваших тьма-кромешница,
И я меж вами
                была.


ПОГОРЕЛЬЦЫ

Тянет руку мне тельце… В шаль закутаю туго…
Мы теперь погорельцы - мы сцепились друг с другом.

Полыхало седельце крыши - дрожью по скатам…
Мы теперь погорельцы - мы подобны солдатам.

Ноздри мир выест гарью. Очи мир солью выест.
Между злыми снегами наш возок - Царский выезд:

Сундучишко распятый, узелишко дорожный…
А куда нам, ребята?!.. - и сказать невозможно…

Побредем по землище, где монетами плотют.
Сядем в рубище нищем средь толпы - ты не против?.. -

У дворца, где умельцы расписали колонны
Матюгом… - погорельцы!.. Оборван-охламоны…

Будем клянчить усердно, будем петь вам колядки.
Ах, народ ты наш скверный, накидай без оглядки

Нам в корзины-баулы всякой снеди пресладкой!..
Ветер - рыбою снулой. Крестим лица украдкой.

Нам землицы-земельцы уж не нюхать родимой.
Мы теперь погорельцы. Мы - навеки и мимо.

Не ори ты, младенец, ш-ш!.. - в зареванной шали…
Помни: ты погорелец. В тебя звезды дышали.

На излете причала, на пороге вокзала
Пальцы жгла я свечами - я тебя пеленала.

И просила дары я - хлебца, сальца кусочек!
И молила: Мария, голодал Твой Сыночек…

Этот голод великий, мы стрельцы-огнестрельцы…
О Пречистая! Ликом наклонись: погорельцы!

Стынь-страна - в пол-объятья, чернь-страна - в масле дуло…
Под каким ты проклятьем, породившись, уснула?!..

На вокзальном пороге грудь даю ребятенку -
Погорельские боги!.. - как немому котенку…

Перевязана накрест волглой, вытертой шалью,
Белка, беженка, выкрест, кормлю ляльку печалью…

Кормлю мерзлою далью, кормлю близью угрюмой -
Хоть бы корку подали, вы, жулье, толстосумы!

Вы, проведшие кабель жирных дел под землею.
Вы, звон денежных сабель сыпля над головою

Ваших узников кротких, вороша головешки…
О, подайте!.. - селедку иль горбушку, картошку…

ТАМ - сгореть без прописки. Бог не взыщет по праху.
ЗДЕСЬ - лакать нам из миски, утираться рубахой.

Отвернулась от шали - кто-то выдохнул рядом…
Повернулась: ох, зябко: злато, смирна и ладан.

УЛИЧНАЯ ЕЛЬ. НОВОГОДЬЕ

Черная, огрузлая, седая,
Побрякушками, лампадками увешана,
Как цыганка старая, гадает
Старикам насупленным, среброзубым женщинам:

- Дети ваши будут нюхать сладости,
Грызть рожки медовые!..
Будут жить они в любви и радости,
Позабыв столетие бредовое...

Машет ель руками черными.
На мулаточке игрушки - сладкими клубниками.
А ветра по площади просторные
Машут флагами над сморщенными ликами.

Машут флагами - еще багряными!
Отрывают жесть со крыш серебряных!..
А пойдут из магазина пьяные -
Выдохнут: "А ель-то... как царевна..."

И заплачут пьяные, и выпьют из-за пазухи,
И засунут снова под тулуп питье горячее:
Их сынки - в земле сырой. Им - праздник памяти!
Очи радугою слез горят, незрячие...

Ах ты, ель, ты черная, дородная.
Не маши ты им стеклярусом-подвесками.
Впереди еще - беда народная.
Впереди еще - жальба голодная.
Дай напялить нам наряды новомодные,
Прицепить ко шляпам слезы новогодние,
Дай помыслить нам, что мы - клейменые! - свободные,
Дай полакомиться
Петушками детскими.

***

Ну вот я вся - Мария Магдалина!
Я к вам бежала - через все века.
И вот я на снегу лимоном стыну,
А Галилея, Боже, далека.
Ударят по щеке - подставь другую!..
Не слабость это - сила!.. - на ветру.
Всех, зревших на снегу меня - нагую,
Под дых меня пинавших - соберу.
Я соберу всех страждущих, голодных
Под тощее свое крыло,
На кухню грязную, в угрюмый дом холодный,
В то нутряное, дикое тепло.
И будут есть и пить, отогреваясь,
Кусать блины прогорклые мои.
И буду я глядеть на них, живая,
И плакать от большой любви.


              УБИЙСТВО В КАБАКЕ

Ах, все пели и гуляли. Пели и гуляли.
На лоскутном одеяле скатерти - стояли
Рюмки с красным, рюмки с белым, черным и зеленым...
И глядел мужик в просторы глазом запаленным.
Рядом с ним сидела баба. Курочка, не ряба.
На колени положила руки, костью слабы.
Руки тонкие такие - крылышки цыплячьи...
А гулянка пела - сила!.. - голосом собачьим...
Пела посвистом и воем, щелком соловьиным...
Нож мужик схватил угрюмый да - подруге - в спину!
Ах, под левую лопатку, там, где жизни жила...
Побледнела, захрипела: - Я тебя... любила...

Вдарьте, старые гитары! Век, старик, послушай,
Как во теле человечьем убивают душу!
Пойте, гости, надрывая вянущие глотки!
В окна прокричите! В двери! Вдоль по околотку!
Прохрипите кровь и слезы в ожерельях дыма!..
Наклонись, мужик, над милой, над своей любимой...
Видишь, как дымок дымится - свежий пар - над раной...
Ты убил ее, избавив от земных страданий.
Ты убил ее любовью. Бог с тобой не сладит.
Тебя к Божью изголовью - во тюрьму - посадят.
Я все видела, бедняга. На запястьях жилы.
Ты прости, мой бедолага, - песню я сложила.
Все схватила цепким глазом, что ножа острее:
Бахрому скатерки, рюмку, выгиб нежной шеи...
Рыбью чешую сережек... золото цепочки...
Платье, вышитое книзу крови жадной строчкой...
Руки-корни, что сцепили смерти рукоятку...
На губах моих я помню вкус кроваво-сладкий...
Пойте, пейте сладко, гости! Под горячей кожей -
О, всего лишь жилы, кости, хрупкие до дрожи...
Где же ты, душа, ночуешь?!.. Где гнездишься, птица?!..
Если кровью - захлебнуться... Если вдрызг - разбиться...
Где же души всех убитых?! Всех живых, живущих?!..
Где же души всех забытых?!.. В нежных, Райских кущах?!..

Об одном теперь мечтаю: если не загину -
Ты убей меня, мой Боже, так же - ножом в спину.

***

Вы, звери мои и птицы!
Вы, ягоды на лотке!
Мне вами наесться,
                напиться,
Нажиться… - ножик в руке…

Вечерняя вы свобода.
У Солнца вы борода!
Торчу посреди народа -
Изюм,
        птичий глаз,
                звезда...

А люди... а злые люди. .
По морде - наискось - шрам...

Кроши мою плоть на блюде -
Синицам и снегирям!

Кинь кости мои - собакам,
Так воющим на Луну,
Что я - булыжником в драке,
Рубином в раке - сверкну.


ВАСИЛИЙ   БЛАЖЕННЫЙ

Захару Прилепину

Напиться бы, ах,
                напиться бы,
Напиться бы - из горсти...
В отрепьях иду столицею. Устала митру нести.
Задохлась!.. - лимон с клубникою?!.. - железо, ржу, чугуны -
Тащить поклажей великою на бешеной пляске спины.
Я выкряхтела роженочка - снежок, слежал и кровав.
Я вынянчила ребеночка - седую славу из слав.
Какие все нынче бедные! Все крючат пальцы: подай!..
Все небо залижут бельмами!.. - но всех не пропустят в Рай.

А я?.. Наливаю силою кандальный, каленый взгляд.
Как бы над моей могилою, в выси купола горят.
Нет!.. - головы это! Яблоки! Вот дыня!.. А вот - лимон!..
Горят последнею яростью всех свадеб и похорон.
Пылают, вещие головы, - власы - серебро да медь,
Чернеющие - от голода, глядящие - прямо в смерть!
Шальные башки вы русские, - зачем да на вас - тюрбан?!..
Зачем глаза, яшмы узкие, подбил мороз-хулиган?!..
Вы срублены иль не срублены?!..

..................Ох, Васька Блаженный, - ты?!..
Все умерли. Все отлюблены. Все спать легли под кресты.
А ты, мой Блаженный Васенька - босой - вдоль черных могил!
Меня целовал! Мне варежки поярковые подарил!
Бежишь голяком!.. - над воблою смоленых ребер - креста
Наживка, блесна!.. Надолго ли Крестом я в тебя влита?!
Сорви меня, сумасшедшенький! Плюнь! Кинь во грязь! Растопчи!
Узрят Второе Пришествие, кто с нами горел в ночи.
Кто с нами беззубо скалился. Катился бревном во рвы.
Кто распял. И кто – распялился в безумии синевы.

А ты всех любил неистово. Молился за стыд и срам.
Ступни в снегу твои выстыли. Я грошик тебе подам.
Тугую, рыбой блеснувшую последнюю из монет.
Бутыль, на груди уснувшую: там водки в помине нет.
Там горло все пересохшее. Безлюбье и нищета.
Лишь капля, на дне усопшая, - безвидна тьма и пуста.
А день такой синеглазенький! У ног твоих, Васька, грязь!
Дай, выпьем еще по разику - смеясь, крестясь, матерясь -
Еще один шкалик синего, презревшего торжество,
Великого,
                злого,
                сильного
                безумия
                твоего.

           СЕВЕР. ЗВЕЗДЫ

Как белые кости, как пальцы скелета,
Впиваются скалы в прибой.
Здесь плечи земли лишь Сияньем согреты.
Небесный - ночьми - блещет бой.
Как я умирала, как я возрождалась -
Лишь знает бессмертный мой Бог.
Меня Он - людскую последнюю жалость -
Над зимней пустыней возжег.
Течет Плащаница над сизою тундрой.
Бьют копья в грудину земли.
Хрипеть уже - больно. Дышать уже - трудно.
Все звезды в гортань мне втекли.
И я, как гигантский тот Сириус колкий,
Тот страшный, цветной осьминог,
Вошла во предсердие мира - иголкой -
Одна! Ибо всяк одинок.
Все крови и кости в снегах пережжены.
Затянуты все черепа
Метельною бязью. Как древние жены,
Я - пред Мирозданьем - слепа.

Вот все мирозданье: меж Новой Землею
Пролив этот - Маточкин Шар,
И в небе Медведица плачет со мною,
Струя ослепительный жар…
Да, звезды мы! Резкие - режем! - светила!
Цветные мы сабли - наш взмах!
Да, наша изникла великая сила
В бараках, раскопах, гробах!
И вот над звериным свалявшимся боком,
Над грязною шерстью земной
Пылаем, сверкаем, зажженные Богом,
В тюремной ночи ледяной!

К нам - лица. К нам - руки.
                К нам - плачущи очи.
Меж них, поводырь кораблю,
Горю, древний Факел военной полночи,
Копьем черный воздух колю.
Не впишут в реестры. В анналы не впишут.
Пылаю, стоцветный алмаз.
Иссохли ладони. И ребра не дышат.
Лишь воткнут пылающий Глаз
Гвоздем ослепительным - в небо над тундрой,
Над морем Голгофским моим,
Где плакал отец молчаливо и чудно,
Глотая седеющий дым
На палубе кренистой, обледенелой,
Где зелен, как яд, пьяный лед,
Где я завещала в снега кинуть тело,
Когда дух к Огням отойдет.


ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ. ПЕРЕКАТИ-ПОЛЕ

Молчит раскосая бурятка.
Лицо как яблоко сухое.
А расписание - в порядке
От Кулунды до Уренгоя.
Эх, кабы навсегда уехать,
В слепую синь стрелой вонзиться!
...Цыганка вся - в монистах смеха,
И ноги тонкие, как спицы.

Здесь ветры с запахом Байкала,
Когда с Востока снег наносит -
Грызни и ругани вокзала
Не занесешь, но он - заносит!
И на сухие иглы снега,
Как на дорогу столбовую,
Выносит ветром человека,
И пьет он водку ледяную.

Берут буряты бутерброды,
Глотают кофе, как в пустыне!
Переселение народов -
Переселение доныне!
Девчонка про любовь щебечет.
Старуха про войну вздыхает.
А рядом Сыне Человечий
На жесткой лавке отдыхает.

У каждого - своя святыня.
У каждого - свои порядки.
Рыдает об убитом сыне
Над Буддой старая бурятка.
А рядом крестик, будто рану,
Старик ощупал под рубахой:
Молиться о грядущем рано -
Спаси от нынешнего страха!

В Афганистане - это рядом -
Месторожденье лазурита.
На карте весь Саян под взглядом
Не больше бабкина корыта.
Что, люди, смотрите умильно
В бычачью морду тепловоза:
Вам мало крыльев семимильных?
Не жмут шумерские колеса?

Глядит уборщица колюче,
Подняв метлу убогим флагом,
Хоть ноготки ее на случай
Покрыты земляничным лаком.
Она, как матерь Чингисхана,
Глядит из-под руки на лица.
А жарко - можно из-под крана,
Как из реки в горах, напиться!..

Два старика, очистив воблу
И выпив из бутылки пива,
Заснули тут же в позе "вольно",
Орлиной, нежной и красивой.
Во сне, спасаясь от погони:
"По коням! - крикнули. - Победа!.."
Я с ними в прицепном вагоне -
Ура! - до Култука поеду.

Лежат пирожные в буфете,
Воздушны, дёшевы, бесплотны...
Все человечество на свете
Спрессовано в вокзал холодный.
Но сквозь овчинные тулупы,
Сквозь чемоданные наросты
Я вижу вдруг глаза и губы,
Как дети в детстве видят звезды!

Мальчишка в вытертой дубленке
И с грубыми руками Бога.
И чистые глаза ребенка,
Чья мать - январская дорога.
И я иду к нему, толкая
Мешки, баулы, локти, плечи,
И я красивая такая,
И пальцы подняты, как свечи!

И пальцами в толпе бездомной
Свечу, морозы прожигая,
Свечу во тьме на мир огромный,
К тебе - любимому - шагая!
Как долго я тебя искала!
Родство - о, что за наказанье:
Сродниться вмиг в чаду вокзала -
Без рода, имени и званья...

Но вдруг в огнях метельной пыли,
В пару медвежьем и морозном
Меж нами люди повалили
Под диктофона голос грозный.
Оно летело и бежало,
Родное перекати-поле,
И направление держало,
И брало уходящий поезд!

Клубок с колючею холстиной,
С тысячеглазым счастьем-горем,
Куда ты, как под хворостиной?
В священное какое море?..
Девчонки с красотой живою,
Старухи, жизнь кому - как милость...
Я в нем была сухой травою
И по снегам земли катилась.

Клубок промчался между нами -
От похорон до колыбели...
А где стоял ты - встало пламя,
Слепое снежное веселье.
Кассирша в обморок упала.
Старуха мелко закрестилась...
А я стояла и молчала,
Поскольку я с тобой
Простилась.

***

Мои облака... облатки...
Медного Солнца бадья...
Я с крыши шагну -
                и пяткой -
Куда не ступала я.

Иду по тучам - царица-синица!..
А вы внизу, людишки, махонькие - в колесе спицы...
А вы, людишки, врассыпную ползете, букашки,
На каракуле улиц завьетесь в барашки,
Со звоном, рюмашки, столкнетесь лбами... -
Губами... - следами... - слезами... - судьбами...
И руки я удилищами к вам опускаю -
И лескою - косы:
                но ах!.. не поймаю -
Лишь облако сырое
                в кулаке сжимаю,
Лишь влагой небесной
                лицо отираю...

И по небу иду -
                и не дойду до Рая.

РОЗВАЛЬНИ ПО ОБЛАКАМ

По шершам, занозам бревен проведу рукой...
Вот вы, розвальни, какие - Царские Врата:
Там - солома, там - полома, там - полны тоской
Очи голые, нагие, смольные уста.

И в березовые сани сяду, помолясь:
Вы, рыгающие дымом Адские возки!.. -
Расступись!.. - и полечу я в звезды, снег и грязь,
И солома будет точно золота куски!

И, пока лечу я в санках, обозрю прогал,
Где родилась, где крестилась, где метель и мрак,
Где прижался псом бездомным да к босым ногам
В колпачонке с бубенцами - мой Иван-дурак...

И я век, платок суровый, да прошью насквозь:
Костяной, стальной иглою - так обожжена!.. -
Так вобьюсь в березов полоз, да по шляпку гвоздь,
Дщерь воронья, мать сорочья, снегова жена!

Шибче, розвальни, неситесь!.. -
                всех перекрещу:
И преступных, и доступных, и в крови по грудь,
Саблезубых и беззубых - всех - до дна - прощу,
Ибо мал, печален, жалок наш по снегу путь.

Наши розвальни кривые, кучеры - кривей,
Наши воры - сапогами - в ребра лошадей,
Но как нищ весь путь наш, люди, во снегах полей,
Но как больно отрываться, люди, от людей.

И машу, машу вослед я лапкою худой,
Лисьей лапой, птичьей цапой, лентою со лба:
Вы запомните мя, люди: в небе - над бедой -
Простовласая комета, горькая гульба.


Весь век мой высечен. Изрезан до кости.
Передо мной мерцают сани,
Как шуба на снегу.
                Народ, прости.
Гляди дегтярными глазами.

Кричала... пела... Нет моей вины,
Что вы в парче, мерлушке и финифти.
Брусчаткою расколотой страны
Вы под ногой меня не сохраните.

Был страшен век. Есть страшен приговор
Ему, распявшему колькраты
Детей и птиц, Дух, Слово и Простор,
В чьи длани вбиты мертвые солдаты.

Я в розвальнях, - а бревна иней скрыл...
Да сиречь: локти, голени и спины... -
Качусь; мохнатый снег - подобьем крыл;
На холоду железом синим стыну.

Прощай, мой век! Проехала твои
Расколы, копи, рудники, болота!
От ненависти Божьей - до любви
Звериной, до соленых ребер Лота!

До челюсти ослиной, коей мы
Врага в жестоких битвах побивали,
От воли неба - до камней тюрьмы,
Где нас пытали, где мы хлеб жевали...

Остались сани! Волка бешеней, народ
Ледово скалится, и пяткой клюкву давит,
И помидоры из бочонка в рот сует,
И на черницу в розвальнях плюет,
И в облаках орлицу славит!

А я?!.. - В собачью шубу запахнусь
Потуже; бирюзовый крест запрячу
В межгрудье; шею вытяну, как гусь,
Так обочь глядя, так шепча опричь, обаче.

И с напряженьем, будто бы суму
На спину взваливая неподъемно,
Я над толпой двуперстье воздыму -
Язык огня - над ночию огромной!

И высвечу! И краденые клады освещу!
И озарю позорные подземья и подвалы!
Перекрещу! Пересвищу! Прощу
Вязанки преступлений небывалых!

Весь дикий, весь великий волчий грех,
От первородства до могилы сущий, -
О, розвальни трясет... - прощаю всех,
Рожденных, и погибших, и живущих!

И на меня так пялятся глаза -
Так тычут пальцы - рты в раззявстве ширят -
И блеет бедной музыкой коза,
И запах гари, и медяшки-гири,

И кошкой - старикашка на снегу... -
Он по зиме - босой, и я - босая...
А кони мчат, и больше не могу,
И вон с земли - в зенит - метель косая!

И я лечу, откосно, круто - вверх...
Вы с норовом, кудлатые лошадки!..
Буран - острей ножей - в лицо, и смех,
И ягоды червонной выплес сладкий

Под языком!.. и вдаль - по облакам!.. -
И вширь - по праху, воздуху и пуху,
Белесым перьям, угольным мешкам -
До слепоты, до исступленья духа!

Я в небесах! Я, дура, в небесах!
А вы меня - на черном льду - топтали...
Я бирюза на снеговых цепях,
Я метка на лоскутном одеяле!

На знамени я вашем бахрома!
Запечена я в нищей сайке - гайкой!
И оттого я так сошла с ума,
Что я на ваши звезды лаю лайкой!

И выпрыгну из розвальней! И побегу
Я босиком - по облакам пушистым!
Я умереть могу! Я жить могу!
Я все могу! Я синий камень чистый!

Я крест ваш, яркий бирюзовый крест!
Я к вам из туч свисаю на тесемке -
Вам не схватить! Сухой и жадный жест.
Не перегрызть! Не оборвать постромки!

И платье все в заплатах, и шубняк
Когтями подран, и глаза-колодцы,
И - кто мне в пару?!.. кто из вас дурак?!.. -
Пускай за мной по облакам увьется!

Бегу!.. - древесной тенью на снегах.
Крестом вороны. И звездой в разрывах
Рогожных туч.
                И - человечий страх:
Как в бирюзовых, Божиих мирах,
Как в небе жить?..
               Не хлебом... люди живы.. .

И, облака измеривши пятой,
Смеясь, подпрыгивая, клича, плача,
Прикидываясь грешной и святой,
Кликушей, сойкой, головней горячей,

Все зная, все - что на земле убьют!.. -
Распнут зубами, зраками, плевками!.. -
Танцую в небе, шут, горящий прут,
Салют - над скатертями, коньяками,

Над крыльями духов, над тьмой параш,
Над кладбищами вечных малолеток -
Мой грозный мир, теперь ты не продашь, -
Жестокий пир, дай неба - баш на баш!.. -
Свой синий крест нательный
                напоследок.

***

... У тебя очень холодно.
Я, девчонка, уйду.
Будет смертно и голодно -
Помолюсь на звезду.

Улетаю синицею -
Не лови мя, дитя!..

Вытру кровь плащаницею,
Коль распнут они тя...

***

О мать, не уходи, постой.
О сумасшедшая, в отрепьях,
Побудь румяной и святой,
Сияй, пока мы не ослепли.
Стой на ветру. Пускай в косе
Застрянет снег больничной ватой.
И соль со щек глотай, как все,
Как все в подлунной тьме проклятой.
Железа, камня посреди,
Блескучей ненависти зверьей -
Побудь еще, не уходи,
Не распахни небесны двери,
Слепящий вход в Ерусалим,
Где вперемешку - грязь и злато,
Костра - в снегах - тяжелый дым,
Сидят на корточках солдаты -
Кто брит, кто дико-бородат,
Бросают бедные монеты,
Чтоб выиграть тулуп и плат:
Наденешь - нет пути назад,
Напялишь - точно, смерти нету.


ВИДЕНИЕ ПРОРОКА ИЕЗЕКИИЛЯ

Гола была пустыня и суха.
И черный ветер с севера катился.
И тучи поднимались, как меха.
И холод из небесной чаши лился.
Я мерз. Я в шкуру завернулся весь.
Обветренный свой лик я вскинул в небо.
Пока не умер я. Пока я здесь.
Под тяжестью одежд - лепешка хлеба.
А черный ветер шкуры туч метал.
Над сохлой коркой выжженной пустыни
Блеснул во тьме пылающий металл!
Такого я не видывал доныне.

Я испугался. Поднялись власы.
Спина покрылась вся зернистым потом.
Земля качалась, словно бы весы.
А я следил за варварским полетом.
Дрожал. Во тьме ветров узрел едва -
На диске металлическом, кострами
В ночи горя, живые существа
Смеялись или плакали над нами!
Огромный человек глядел в меня.
А справа - лев лучами выгнул гриву.
А там сидел орел - язык огня.
А слева - бык, безумный и красивый.
Они глядели молча. Я узрел,
Что, как колеса, крылья их ходили.
И ветер в тех колесах засвистел!
И свет пошел от облученной пыли!
Ободья были высоки, страшны
И были полны глаз! Я помолился -
Не помогло. Круглее живота Луны,
Горячий диск из туч  ко мне катился!
Глаза мигали! Усмехался рот!
Гудел и рвался воздух раскаленный!
И я стоял и мыслил, ослепленный:
Что, если он сейчас меня возьмет?

И он спустился - глыбою огня.
Меня сиянье радугой схватило.
И голос был:
                - Зри и услышь меня -
Чтоб не на жизнь, а на века хватило.
Я буду гордо говорить с тобой.
Запоминай - слова, как та лепешка,
В какую ты вцепился под полой,
Какую съешь, губами все до крошки
С ладони подобрав... Но съешь сперва,
Что дам тебе.

                Допрежь смертей и пыток
Рука простерлась, яростна, жива,
А в ней - сухой пергамент, мертвый свиток.
Исписан был  с изнанки и с лица.
И прочитал я: "ПЛАЧ, И СТОН, И ГОРЕ."
Что, Мертвое опять увижу море?!
Я не избегну своего конца,
То знаю! Но зачем опять о муке?
Избави мя от страха и стыда.
Я поцелуями украсить руки
Возлюбленной хочу! Ее уста -
Устами заклеймить! Я помню, Боже,
Что смертен я, что смертна и она.
Зачем ты начертал на бычьей коже
О скорби человечьей письмена?!

Гром загремел. В округлом медном шлеме
Пришелец тяжко на песок ступил.
"Ты зверь еще. Ты проклинаешь Время.
Ты счастье в лавке за обол купил.
Вы, люди, убиваете друг друга.
Земля сухая впитывает кровь.
От тулова единого мне руки
Протянуты - насилье и любовь.
Хрипишь, врага ломая, нож - под ребра.
И потным животом рабыню мнешь.
На злые звезды щуришься недобро.
На кремне точишь - снова! - ржавый нож...
Се человек! Я думал, вы другие.
Там, в небесах, когда сюда летел...
А вы лежите здесь в крови, нагие,
Хоть генофонд один у наших тел!
Я вычислял прогноз: планета гнева,
Планета горя, боли и тоски.
О, где, равновеликие, о, где вы?
Сжимаю шлемом гулкие виски.
Язычники, отребье, обезьяны,
Я так люблю, беспомощные, вас,
Дерущихся, слепых, поющих, пьяных,
Глядящих морем просоленных глаз,
Орущих в родах, кротких перед смертью,
С улыбками посмертных чистых лиц,
И тянущих из моря рыбу - сетью,
И пред  кумиром падающих ниц...

В вас - в каждом - есть такая зверья сила -
Ни ядом, ни мечом ни истребить.
Хоть мать меня небесная носила -
Хочу жену  земную полюбить.
Хочу войти в горячечное лоно,
Исторгнув свет, во тьме звезду зачать,
Допрежь рыданий, прежде воплей, стонов
Поставить яркой Радости печать!
Воздам сполна за ваши злодеянья,
Огнем Содомы ваш поражу, -
Но посреди звериного страданья
От самой светлой радости дрожу:
Мужчиной - бить;
                и женщиной - томиться;
Плодом - буравить клещи жарких чресл;
Ребенком - от усталости валиться
Среди игры; быть старцем, что воскрес
От летаргии; и старухой в черном,
С чахоткою меж высохших грудей,
Что в пальцах мелет костяные четки,
Считая, сколько лет осталось ей;
И ветошью обвязанным солдатом,
Чья ругань запеклась в проеме уст;
И прокаженным нищим; и богатым,
Чей дом назавтра будет гол и пуст... -
И выбежит на ветер он палящий,
Под ливни разрушенья и огня,
И закричит, что мир ненастоящий,
И проклянет небесного меня...

Но я люблю вас! Я люблю вас, люди!
Тебя, о человек Езекииль!
Я улечу.
                Меня уже не будет.
А только обо мне пребудет быль.
Еще хлебнете мерзости и мрака.
Еще летит по ветру мертвый пух.
Но волком станет дикая собака,
И арфу будет обнимать пастух.
И к звездной красоте лицо поднимешь,
По жизни плача странной и чужой,
И камень, как любимую, обнимешь,
Поскольку камень наделен душой,
И бабье имя дашь звезде лиловой,
Поскольку в мире все оживлено
Сверкающим,
                веселым,
                горьким Словом -
Да будет от меня тебе оно
Не даром - а лепешкой подгорелой,
Тем штопанным, застиранным тряпьем,
Которым укрывал нагое тело
В пожизненном страдании своем..."
…………………………………………………

...И встал огонь - ночь до краев наполнил!
И полетел с небес горячий град!
Я, голову задрав, себя не помнил.
Меж мной и небом не было преград.
Жужжали звезды в волосах жуками.
Планеты сладким молоком текли.
Но дальше, дальше уходило пламя
Спиралодиска - с высохшей земли.

И я упал! Сухой живот пустыни
Живот ожег мне твердой пустотой.
Звенела ночь. Я был один отныне -
Сам себе царь
                и сам себе святой.
Сам себе Бог
                и сам себе держава.
Сам себе счастье.
                Сам себе беда.


И я заплакал ненасытно, жадно,
О том, чего не будет
Никогда.

        ФРЕСКА ВТОРАЯ. КОПЬЯ ВРЕМЕНИ

"Как сделать, чтобы человек всегда мог быть самим собой?"

Орхан Памук, "Черная книга"

               
ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ

Сказочные башенки,
                черные с золотом...
Коркою дынною - выгнулся мост...
Время над нами
                занесено - молотом,
А щетина кисти твоей
                полна казнящих звезд.

То ты морковной,
                то ты брусничной,
То - веронезской лазури зачерпнешь...
Время застукало нас с поличным.
Туча - рубаха, а Сена - нож.

Высверк и выблеск!
                Выпад, еще выпад.
Кисть - это шпага.
                Где д'Артаньян?!.. -
Русский художник,
                ты слепящим снегом выпал
На жаркую Францию,
                в дым от Солнца пьян!

А Солнце - от красок бесстыдно опьянело.
Так пляшете, два пьянчужки, на мосту.
А я закрываю живым своим телом
Ту - запредельную - без цвета - пустоту.

Я слышу ее звон... -
                а губы твои близко!
Я чую эту пропасть... -
                гляди сюда, смотри! -
Париж к тебе ластится зеленоглазой киской,
А через Реку -
                тюрьма Консьержери!

Рисуй ее, рисуй.
                Сколь дрожало народу
В черепашьих стенах,
                в паучьих сетях
Ржавых решеток -
                сколь душ не знало броду
В огне приговоров,
                в пожизненных слезах...

Рисуй ее, рисуй.
                Королев здесь казнили.
Здесь тыкали пикою в бока королям.
Рисуй! Время гонит нас.
                Спина твоя в мыле.
Настанет час - поклонимся
                снежным полям.

Наступит день - под ветром,
                визжащим пилою,
Падем на колени
                пред Зимней Звездой...
Рисуй Консьержери. Все уходит в былое.
Рисуй, пока счастливый, пока молодой.

Пока мы вдвоем
                летаем в Париже
Русскими чайками,
                чьи в краске крыла,
Пока в кабачках
                мы друг в друга дышим
Сладостью и солью
                смеха и тепла,

Пока мы целуемся
                ежеминутно,
Кормя французят любовью - задарма,
Пока нас не ждет на Родине беспутной
Копотная,
                птичья,
                чугунная тюрьма.

            СВЕЧИ В НОТР-ДАМ

Чужие, большие и белые свечи,
Чужая соборная тьма.
...Какие вы белые, будто бы плечи
Красавиц, сошедших с ума.

Вы бьете в лицо мне. Под дых. В подбородок.
Клеймите вы щеки и лоб
Сезонки, поденки из сонма уродок,
Что выродил русский сугроб.

Царю Артаксерксу я не повинилась.
Давиду-царю - не сдалась.
И царь Соломон, чьей женою блазнилось
Мне стать, - не втоптал меня в грязь.

Меня не убили с детьми бедной Риццы.
И то не меня, не меня
Волок Самарянин от Волги до Ниццы,
В рот тыча горбушку огня.

Расстрельная ночь не ночнее родильных;
Зачатье - в Зачатьевском; смерть -
У Фрола и Лавра. Парижей могильных
Уймись, краснотелая медь.

Католики в лбы двоеперстье втыкают.
Чесночный храпит гугенот.
Мне птицы по четкам снегов нагадают,
Когда мое счастье пройдет.

По четкам горчайших березовых почек,
По четкам собачьих когтей...
О свечи! Из чрева не выпущу дочек,
И зрю в облаках сыновей.

Вы белые, жирные, сладкие свечи,
Вы медом и салом, смолой,
Вы солодом, сливками, солью - далече -
От Сахарно-Снежной, Святой,

Великой земли, где великие звезды -
Мальками в полярной бадье.
О свечи, пылайте, как граф Калиостро,
Прожегший до дна бытие.

Прожгите живот мой в порезах и шрамах,
Омойте сполохами грудь.
Стою в Нотр-Дам. Я бродяжка, не дама.
На жемчуга связку - взглянуть

На светлой картине - поверх моей бедной,
Шальной и седой головы:
Родильное ложе, таз яркий и медный,
Кувшин, полотенце, волхвы

На корточках, на четвереньках смеются,
Суют в пеленах червячку -
Златые орехи,
                сребряные блюдца,
Из рюмочек пьют коньячку...

И низка жемчужная, снежная низка -
На шее родильницы - хлесь
Меня по зрачкам!
                ...Лупоглазая киска,
Все счастие - ныне и здесь.

Все счастие - ныне, вовеки и присно,
В трещанье лучинок Нотр-Дам.

...Дай Сына мне, дай
                в угасающей жизни -
И я Тебе душу отдам.

        БАРЖА С КАРТОШКОЙ. 1946 ГОД

Нет для писания войны
Ни масла, ни глотка, ни крошки...
По дегтю северной волны -
Баржа с прогнившею картошкой.

Клешнями уцепив штурвал,
Следя огни на стылой суше,
Отец не плакал - он давал
Слезам затечь обратно в душу.

Моряцкий стаж, не подкачай!
Художник, он глядит угрюмо.
И горек невский черный чай
У рта задраенного трюма.

Баржу с картошкой он ведет
Не по фарватеру и створу -
Во тьму, где молится народ
Войной увенчанному вору.

Где варят детям желатин.
Где золотом - за слиток масла.
Где жизнью пахнет керосин,
А смех - трисвят и триедин,
Хоть радость - фитилем погасла!

Где смерть - не таинство, а быт.
Где за проржавленное сало
Мужик на Карповке убит.
И где ничто не воскресало.

Баржа с картошкою, вперед!
Обветренные скулы красны.
Он был фрунжак - он доведет.
Хоть кто-нибудь - да не умрет.
Хоть кто-нибудь - да не погаснет.

Накормит сытно он братву.
Парной мундир сдерут ногтями.
И не во сне, а наяву
Мешок картошки он притянет

В академический подвал
И на чердак, где топят печку
Подрамником! Где целовал
Натурщицу - худую свечку!

Рогожа драная, шерстись!
Шершаво на пол сыпьтесь, клубни!
И станет прожитая жизнь
Безвыходней и неприступней.

И станет будущая боль
Громадным, грубым Настоящим -
Щепотью, где замерзла соль,
Ножом - заморышем ледащим,

Друзьями, что в виду холста
Над паром жадно греют руки,
И Радостью, когда чиста
Душа - вне сытости и муки.


ЦЫГАНКА ОЛЬГА. 1947 ГОД

Против ветра - как в забое!
Гневный айсберг - Эрмитаж...
Ты, художник, не в запое.
Нынче - красочный кураж.
Как дрова, несешь этюдник!
Жжет худую плоть кашне...
Что, блокадник, что, простудник?..
Где там истина: в вине?..
Ты шагаешь, не шатаясь.
Держишь марку: голод - гиль.
В зале Рембрандта - святая
Оботрет старуха пыль
С этой пламенной картины,
С этой вспаханной земли,
Пред которою мужчины
Статус Бога обрели...

Два шага до тяжкой двери.
Не свалиться. Не упасть.
Вой декабрьского зверя.
Белая разверста пасть.
Но когда ты рухнул, плача,
В ледяную нашу грязь,
Кто-то вдруг рукой незрячей
За плечо тебя потряс.

Ты очнулся. Вьюга пела.
Плыл этюдник кораблем.
Одиноко ныло тело.
Только были вы вдвоем.
Заморённая цыганка,
Вся замотана в тряпье,
Кинула:
                - Ослаб по пьянке
Или скушал все свое?.. -
Больше не сронив ни слова,
Крепко за руку взяла -
И дошли, светло, сурово,
К дому, к запаху стола.

Дом?.. Орущей глоткой арки,
Вонью лестницы вобрал...
Дом?.. Поближе к печи жаркой
Руки, ноги подбирал...
Малый щеник черномащзый,
Кучерявый, головня -
Вмиг в этюдник нищий слазал,
Разложил вблизи огня
Яркие цветы - этюды...
Маслом выпачкался весь...
Кашель питерской простуды
Сотрясал дыханья взвесь...

Не взглянула. Не спросила.
Лишь молчала и ждала.
Лишь поила и кормила -
На тугом крыле стола.
Суп дымился. И селедка
Пахла ржавой кочергой.
И дышала баба кротко,
Будто - самый дорогой...

На плечах платки лежали
Лихом выцветших дорог...
В мочках серьги задрожали...
Закрутился завиток
За щекою - дравидийской,
Той тоской - огню сродни...
- Ну, наелся?.. Оглядись-ка
И маленько отдохни...
"Живописец этот парень...
Уж такая худерьба...
Хоть во сне - отпустит Память
И отступится Судьба..."

И, пока он спал, сутулый,
До полу прогнув кровать, -
Космосом во щели дуло,
Время шло - за ратью рать,
Мать, груба, тоща, чернява,
Прямо на пол села - и
Ну давай глядеть на славу
Красоты - и мощь любви.

Вы, отцовские этюды, -
Как вас нюхала она,
Краски жара и остуды,
Кадмий, злато, белизна!
Ледокол во льдах Вайгача.
И Венеру, где Амур
Держит зеркало... И плача
Старой матери прищур.
И негодную картонку,
Где, лияся, как вино,
Во метель плыла девчонка
Сквозь отверстое окно...
И медведицу с дитятей:
Мать мертва, остался вой
Медвежонка...
                И Распятье
С подожженной головой.

Спал художник. А цыганка
Все глядела. Все ждала.
Уложила на лежанку
Сына. Снова подожгла
Синие огни поленьев.
Разогрела кипятку.

Жизнь текла без промедленья -
Тьмой, сужденной на веку.

Он запомнил только имя:
- Ольга!.. -  гул.................
..........сырой подвал...........

            __________

Поздно. Пальцами моими
Ты ее поцеловал.

ЗАЙЧИШКА

Пасть оранжево небо разъяло над градом -
Так закат нынче страшен.
Но черненому серебру улиц я рада,
Словно воздуху пашен.
Рада - холоду, голоду, буйному шагу
В сапожонках железных.
Рада ветру, клеймящему щеки отвагой
В переулковых безднах.
Я иду - в сундуках подворотен собачьих
Рассекут пули визгом
Тишину! Кто, в сугроб упадая горячий,
Боль увидит так близко...

За историю нашу, что сажи чернее,
Золотее светила,
Мы привыкли: стреляют... Кто встанет над нею -
Над своею могилой?
А встаем же! На выстрел - лишь шубы поднимем
Воротник, чуть поежась...
Ах вы, дикие войны, победные гимны -
Шрам за шрамом на коже...
Детской порки рубцы - иль навылет - сквозные -
Госпитальными швами?..
Мы привыкли к домам, что плывут ледяными -
Вдоль шоссеек - гробами.

Горечь града - горелая гиблая корка:
Дёсны, губы сдираем...
На витрины сощурясь, в роскошных опорках
На ветру умираем.
Время, время... Ты нас измотало, что веник
Во березовой бане.
Скрип зубовный, кулак, полный мусорных денег,
Да проклятье - губами.
Ты фальшивишь фальцетом, оратор несносный,
Подбородочек сытый...
Погляди: черный град, и народ богоносный
Меж богатства - убитый.
Униженье, когда, распахнувшись ракушкой,
Зрят глаза твои пьяно
На витрину, что блещет расшитой подушкой,
Важных яств караваны!
А тебе б - наскрести на похлебку из лука,
На шматок того сала,
Что на противне ржавом топить - это мука:
Пахнет сажей вокзала...

Расслоился пирог на богатых и бедных,
Как пить дать, раскроился!
А в ночи - красный месяц, как бешеный беркут,
В крышу когтем вцепился...
Покати же, пацан, ту железную бочку
Опустелого века,
Где и гильзы, и порох, и жуткие ночки,
Прямо в звездную реку!
Вся осталась отрада - закат отпылает
Патриаршей парчою,
И звездами - водою колодезной Рая -
Лик сгоревший умою...

И, чеканя шаг между блестящих, как стразы,
Меж снегов грязно-хлипких,
Вижу: в черном, ссутулившись, будто от сглазу
Прячась, с нежной улыбкой -
Средь толпы, близ метро, что гудит - круглый жёрнов
Той, людской, мукомольни -
Ты, монашенка! Сыплются слезные зерна,
Будто звон с колокольни!..

А в руках у нее - не схожу ли с ума я?! -
Ближе к сердцу, где ряса
Подзаштопана: заяц!.. Мордаха немая
Да крыжовина глаза...

Крепко, крепко так держит зайчонка монашка,
Как больного дитятю,
Как от мужа убитого держат рубашку
Или гвоздь от Распятья.

Видно, шибко в сем мире душа одинока -
Жизнь звериную сжала,
Словно ключ от хибары, когда при дороге
Ветер был - одеялом...

Всё погибнет, зайдется ли в вое и плясе
Иль дотлеет, мерцая,
Я запомню навек ту девчоночку в рясе,
Зайца - морда косая...

Мертвый час комендантский, закат на полнеба,
Пули свищут и хлещут!..
Да, зайчонка, теплее горбушечки хлеба,
Чей зрачок Марсом блещет,

Тот хвостишко, дрожащий между исхудалых
Пальцев, бедных, иконных,
И лицо - как сто лиц в перехлестьях вокзалов,
С кожей скулок лимонных,

С брызгом ситных веснушек в колодцах подглазий,
Синью радужек нежных,
Что пронзили насквозь - посреди безобразья -
Всю - любовью безбрежной.

ДОРОГА. ПЕСНЯ

К соли разымчивых рельсов язык примерзает -
Кровь опятнает неснятую шкуру зимы.
Узел платка. Старый ватник. Прольемся слезами
Вдоль да по лику земли жесткокрылые МЫ.

Крепко работала - вдоль поездов проходила,
Звон проверяла колесный - стучала киркой…
Все. Рассчиталась. Тяни меня, слезная сила.
Рядом со станцией - сын мой в земле под доской.

Перекрестилась на два семафора я - красный и синий.
Вот разрешающий, белый, диспетчер дает.
Свечи столбов вдоль дороги зажгла мне Россия.
В храме вагона душа Литургию поет.

Лейся, зеленый! Качайте кадилами, кедры!
Колотом бейся, сиротское сердце мое!
Я - небожитель… дыханием Лунного ветра,
Млечно, с исподу, продуто страстное белье.

А небожителю дом - заревая дорога.
А небожителю счастье - с едой котома.
Так и влачимся по снегу подолами Бога,
Пылью миров пропитавшись дотла, задарма!

Так вот и я, покидав на ладони монеты,
Чай закуплю, затолкаю в мешок сухари -
И - под звездами Медведиц - по грязному свету:
Ночью - костры. Утром - белые слезы зари.

Мне подмигнет на разъезде попутчик корявый,
Ведать не ведая то, что я родом с Луны…
И одеялом укроет мне тело со славой;
Шепчет: “Снегами валите, веселые сны!..”

Сжавшись в комок, я под тем одеялом заплачу,
Утлым подранком, последом-щенком заскулю…
Эх, астронавтка. Свалилась с Луны наудачу…
Звездным морозом-венцом лоб охватит горячий…
Все полюблю! Все прославлю! И все претерплю.

И на слепом полустанке я спрыгну, босая,
И упаду на колени я близ котомы:
К соли серебряных рельсов мой рот примерзает -
Кровь широко окрестит плащаницу Зимы.


ГЕНОФОНД

письмена

ПАМЯТЬ КРОВИ

Как я помню мороз тот железный,
Кровь из десен и хриплый смешок.
Как я помню - под снежною бездной -
Тусклой тундры холщовый мешок.

Как я помню громады Сиянья -
Стрелы синие, злые огни...
Хлеб, беспомощный, как подаянье,
В телогрейку скорей затолкни...

Карты, мат полупьяной охраны
И землянок барачных тепло...
И побег, и последнюю рану.
Это солнце, что рано зашло.

И во льдах затонувшее судно,
Этот ягель в расщелинах скал,
Крик отчаянный,
                крик неподсудный,
Что проклятья великие слал.

                ***

История - кровь меж завьюженных шпал.
Владыке рабы его кланялись в пояс!
А там, на вокзале прогорклом, стоял
Товарный, забитый соломою поезд.
До Мурманска ехали, там - кораблем.
Он щепкой висел в Ледовитом, огромном…
“Ну что же, ребята!” - “А коли помрем?..”
“Но прежде на славу построим хоромы!..”
Мороз в корабельные щели проник,
Хоть их дымом пахнущей паклей забили.
И Маточкин Шар назывался пролив,
Который в слезах они так материли…

И все это были НАРОДА ВРАГИ -
Пред ликом голодным седого Простора,
Пред нимбом серебряным светлой пурги,
Объемлющей равно начдива и вора.

И плотник глазастый, с усами Христа,
Блевал прямо на пол железного трюма.
И новая жизнь поднималась, чиста,
Над Новой Землею, глядящей угрюмо.

 ***

Мне выстрел - в спину!
Не больно - странно!..
Отцу и Сыну...

Дымится рана.

Парок над шубой.
Я весь горячий.
Я очень глупо
О жизни плачу.

Снег пахнет зверем.
Снег пахнет хлебом.
Чугунной дверью
Открыто небо!

Открыто небо -
Алтарь громадный -
Голодно, немо
И безотрадно.

И вот уж больно
Спине простреленной...
Мне мир мой дольний
Любить не велено!

Ногтями - в наст
Промерзлой тундры...

..........................................

Все пули - в нас.
Смерть - это трудно.


***

...А заключенье прадеда звалось
Так весело, по-детски, по-индейски,
И пахло громким порохом открытья,
И парусиной Флинта, и смолой,
И бочкой сельди - Новая Земля!
...Они там шили, шили без конца
Для армии - овчинные тулупы
И валенки чугунные валяли,
А радио хрипящий грубый ангел
К ним все равно никак не прилетал,
И вот они не знали, что на свете
Родилась вновь безногая война
И проползла на запад, как на запах...
Что было, что же было там еще,
В тех лагерных, в тех отсыревших стенах?
А выкликали их - по номерам?..
А на работы затемно гоняли?..
И кто-то шил, а кто - и вахту нес
У острых ледяных зубов забора,
Вколачивая колья, а потом,
Для завтрашней работы, выдирая,
И руки окуная в жесткий снег,
Как в шайку с кипятком в забытой бане...
А пели там?.. А как его варили,
Весь высохший картофель драгоценный,
Как шелушили бережно его,
Как бы чесали голову ребенка,
И в пахнущие горечью котлы,
Блестя глазами-щелками, ссыпали,
Улыбкою цинготною светясь?..
И что там было - горестные книги,
Все в дырках-иероглифах жучка?..
Да и была ли там библиотека?..
Наверное, наверное была, -
Они читали, чтобы не забыть,
Что есть на свете Родина, народ,
Родные, революция, свобода,
Что жен мужья целуют горячо,
А дети по утрам едят хлеб с маслом...
Еще они читали, что есть Тот,
Кто держит в кулаке миропорядок,
И потому другим легко дышать...

Об этом вряд ли люди забывали.
Но все же там была библиотека,
И все туда ходили - помолиться...
И были, были там еще рассветы,
Когда сквозь туч холстинное рядно
Виднелось небо, нежное, как тело.
И средь тугих чудовищных снегов,
При выходе на скудную прогулку,
Все люди запрокидывали лица
И жадно пили слабенькое солнце,
Холодное, как с погреба хозяйки
Затянутое жиром молоко...
То солнце так и вмерзло в небеса.
А мы еще вокруг него крутились
И десять лет, и двадцать лет, и тридцать,
Чтоб правнучка хоть выросла чуть-чуть
И снег новоземельский ощутила
На пачканных помадою губах.
И тыльною ладонью их отерла -
Чтобы о Солнце людям рассказать
Не ртом, одними вздохами набитым,
А яростным, как тот прибой, глаголом,
Хоть на его нелегкое спряженье
Ушли под белым солнцем звезды лет.


***

...Я вышла в тундру. И остолбенела -
Из угольных, чужих небесных ям,
Вжимая в зиму золотое тело,
Из мертвых восставал огромный храм!
Белела стен отточенная ярость
У всех песцов, медведей на виду!
И купола корзинами казались -
А в них с материка везли еду.
Метеоритов пули били в спины
Бегущих и пылающих крестов...
Мой чистый храм, тебя я не покину! -
Хоть звездный саван уж давно готов.

И я глядела сквозь мороз
                на церковь,
В которой Русь отпела всех своих -
Кто комиссар, а кто охранный цербер, -
Всех мертвых, всех нечаянно живых...

О храм! Целую щиколотки, пятки,
Чахоточные ребрышки твои
И золотую крестную заплатку
На рваной мгле замученной любви.
Но стой. Не исчезай пока! Я знаю -
Из кружки я чифира напилась
И брежу... Только правда - тьма ночная -
Вновь золотом и синью занялась!
И белый храм, где все грехи посмертны,
Где палачи и жертвы - наравне,
Летит, как лебедь белая, по ветру,
В том лагерном, неверующем сне!
И я хочу рукой его потрогать
И прошептать молитву поскорей -
Но слезы... И Луна висит двурого
Над маленькою жизнию моей.    

 ЖИЗНЬ В АДУ

Я живу в Аду. Я его обжила. Я его обняла.
На крышке гроба - о нет, на краю стола -
Ем свой хлеб со слезами: солёно и страшно, да, -
А в Аду такие ж, гляди, как на земле, дома, улицы, города.
А по улицам люди идут: так же скалят зубы они,
Лишь вместо глаз - головни, болотные злые огни.
Я между них, земножитель, пьяно шатаясь, иду.
За руки их хватаю. Кричу, как глухим: я попала в беду!
В сети, ты слышишь, в сети. В петлю. Ржавый капкан.
В резкий рыдальный ветер: Элькон, Сеймчан, Магадан.
Не пытайте, прошу, не мучьте, не распинайте! - на суд,
Безобразный, адски бесстрастный, молотки и гвозди несут.
Под полою куртки, в кармане пальто, в кулаке, на виду... -
Как зовут тебя, кат?!
Я - никто. Зверь истерзанный. Зрачки горят.
Отползу. Далеко не уйду.
Поползу по бедному снегу, по дворцовому царскому льду... -
Да вы врали всё, что человек человеку
Друг-товарищ-брат!.. это ж в Раю!.. а в Аду...
Подомну животом слюду мороза. С ветки - рябину скушу:
Эй вы, люди!.. Глядите - глотаю кровавые слёзы!
В ожерелье лжи - не дышу...
Но бумаг этих ваших, враньёвых, проклятых,
Вместо слов людских сыплющих песь и паршу
Клеветы, что рук-ног жаждет живых, распятых, -
Никогда - и под пыткой - не подпишу!
Ни рукою. Ни зраком. Обрубите пальцы вместе с бешеной болью -
Карандаш ваш поганый меж зубов не возьму:
Я вашу ненависть на ветру спалю всей любовью,
Я собой подожгу вашего Ада тюрьму!
Себя возожгу, как факел - гори, Персеполис!
Эти Адовы рожи, ухмылки, хищь, оскалы в бреду...
Я всего лишь - вокруг земли моей - огненный, звездный пояс,
Ну, рубите меня, рвите меня, - все равно мне не жить в Аду!
Мне не жить средь предателей! Не жить среди волчьих клыков!
Что я сделала вам, насельники Ада, насильники, скитальцы меж болотных огней?!
А, знаю! Кричала громче, пела ярче, любила сильней,
Сбивала камнями железо навечных оков
С израненных шей,
                с изъязвлённых, в пыли, ступней!
За это меня и убьете. Ну, кто из вас первый, кто?
Встречали по одежке, видать, а провожаете по уму?!
А я лишь запахнусь в бабки моей штопаное пальто,
А я лишь военный орден отца в кулаке во тьме кармана сожму.
А я лишь родине моей всей кровью огненной помолюсь:
О нет, родная, ты теплая, нежная, мощная, ты - не Ад,
Ты крылья мои и ветер мой, радость моя и грусть,
Я дойду до тебя, счастье моё, я не оглянусь назад,
Я дойду обязательно, расстреляют - мертвою доползу,
Я уже тебя вижу, сквозь этот Адский, густой, полосы нейтральной туман,
Вижу торжество облаков твоих, ручья твоего слезу,
Вижу правду твою - сквозь дымный тмутараканский обман,
Вижу, солнце, сияешь, лучиной неясно горишь,
А все жарче и ярче, все яснее, безумней, страстней,
Я уже тебя вижу,
Великая Жизнь,
Великая Быль,
Великая Тишь,
Я забуду - сейчас, вот-вот - эти ужасы Адских дней!
Ближе, ну!..
...только ударяет молотом в рельс
Адский сторож, обходчик чугунных путей, что легли на крови.
И я снова в Аду. И времени моего в обрез.
И молитва последняя, жалкая, нежная ломает губы мои.               


ПРОРОК

Лицо порезано ножами Времени.
Власы посыпаны крутою солью.
Спина горбатая — тяжеле бремени.
Не разрешиться живою болью.

Та боль — утробная. Та боль — расейская.
Стоит старик огромным заревом
Над забайкальскою, над енисейскою,
Над вычегодскою земною заметью.

Стоит старик! Спина — горбатая.
Власы — серебряны. Глаза — раскрытые.
А перед ним — вся жизнь проклятая,
Вся упованная, непозабытая.

Все стуки заполночь. Котомки рваные.
Репейник проволок. Кирпич размолотый.
Глаза и волосы — уже стеклянные —
друзей, во рву ночном лежащих — золотом.

Раскинешь крылья ты — а под лопатками —
под старым ватником — одно сияние...
В кармане — сахар: собакам — сладкое.
Живому требуется подаяние.

И в чахлом ватнике, через подъезда вонь,
ты сторожить идешь страну огромную -
Гудки фабричные над белой головой,
Да речи тронные, да мысли темные,

Да магазинные врата дурманные,
Да лица липкие — сытее сытого,
Да хлебы ржавые да деревянные,
Талоны, голодом насквозь пробитые,

Да бары, доверху набиты молодью —
Как в бочке сельдяной!.. - да в тряпках радужных,
Да гул очередей, где потно — походя —
О наших мертвых, о наших раненых,

О наших храмах, где — склады картофеля!
О наших залах, где — кумач молитвенный!
О нашей правде, что — давно растоптана,
Но все живет — в петле,
                в грязи,
                под бритвою...

И сам, пацан еще — с седыми нитями, -
Горбатясь, он глядит — глядит в суть самую...
ПРОРОК, ВОССТАНЬ И ВИЖДЬ!
Тобой хранимые.
Перед вершиною —
И перед ямою.

    ОСЕННЯЯ ГРЯЗЬ. ИДУТ КРЕСТИТЬ  РЕБЕНКА

Подлодками уходят боты
Во грязь родимую, тугую.
Такая жизнь: свали заботу,
Ан волокут уже другую.

Старуха - сжата рта подкова -
Несет комок смертельно белый.
Твердят: вначале было Слово.
Нет! - крик ребячий - без предела.

Горит листва под сапогами.
Идут ветра машинным гулом.
Внезапно церковь, будто пламя,
На крутосклоне полыхнула!

Комок орет и руки тянет.
Авось уснет, глотнув кагора!..
А жизнь прейдет, но не престанет
Среди осеннего простора.

А за суровою старухой,
Несущей внучку, как икону, -
Как два голубоглазых духа -
Отец и мать новорожденной.

Они не знают, что там будет.
Нагое небо хлещут ветки.
Они идут, простые люди,
Чтоб соблюсти обычай предков.

Молодка в оренбургской шали,
Чьи скулам - сурика не надо,
Все молится, чтоб не дышали
Дожди на плачущее чадо.

Чтоб молоко в грудях пребыло.
Чтобы еще родились дети.
Чтоб мужа до конца любила.
Чтоб мама пожила на свете.

Чтоб на бугре, в веселом храме,
Для дочки таинство свершили...
А осень возжигала пламя,
Чтоб мы в огне — до Снега - жили.

СТАРУХА В КРАСНОМ ХАЛАТЕ. ПАЛАТА РЕМИССИИ

Глаза ее запали.
Рука ее худа -
На рваном одеяле -
Костистая звезда.

Бессмертная старуха!
Напялишь ты стократ -
И в войны, и в разруху -
Кровавый свой халат.

Над выдохами пьяни,
Над шприцами сестер -
Ты - Анною Маньяни -
Горишь, седой костер.

Ты в жизни все видала.
Жесть миски губы жжет.
Мышиным одеялом
Согреешь свой живот.

Ты знаешь все морозы.
Ты на досках спала,
Где застывали слезы,
Душа - торосом шла.

Где плыли пальцы гноем.
Где выбит на щеках
Киркою ледяною
Покорный рабий страх…

О, не ожесточайся!
Тебя уж не убьют -
Остылым светит чаем
Последний твой приют.

Так в процедурной вколют
Забвенье в сгиб руки -
Опять приснится поле,
Где жар и васильки…

И ты в халате красном,
Суглоба и страшна -
О как же ты прекрасна
И как же ты сильна

На том больничном пире,
Где лязганье зубов,
В больном безумном мире,
Где ты одна - любовь -

Мосластая старуха
С лицом, как головня,
Чья прядь за мертвым ухом
Жжет языком огня,

Чей взор, тяжел и светел,
Проходит сквозь людей,
Как выстрелами - ветер
По спинам площадей!

Прости меня, родная,
Что я живу, дышу,
Что ужаса не знаю,
Пощады не прошу,

Что не тугую кашу
В палате душной ем,
Что мир еще не страшен,
Что ты одна совсем.

                ***

Прощай, милый!
Я была тебе Божья Матерь.
За свежей могилой
Расстелешь на земле белую скатерть.

И все поставишь богато -
Рюмки крови и хлебы плоти,
А я мир твой щедрый, проклятый
Окрещу крылом - птица в полете.

 
ДИДОНА И ЭНЕЙ

Мне разожги на площади костер.
На той, где люди-погремушки
Колотятся; где светит солитер
Окна; звенят фонарные чекушки.
Где так снуют повозок челноки
Железные, что пред глазами - красно...
Ты разведи огонь. Мне не с руки.
Мне дымно, горько и опасно.

Врой столб в сухую, злую мерзлоту.
Себя я привяжу к нему цепями.
Не дочь Неопалимому Кусту,
А сирота твоя, простое пламя
Сермяжное, гудящее, - огонь
Разрух, воительных пожарищ...
Ну, взад-вперед мехи, пылай, гармонь.
Еще куснешь. За пазухой пошаришь.
Я в балахоне, в каторжном мешке -
Среди пристойных, сытых, гладкокожих.
Снег на бровях. И иней на виске.
И мерзлые ругательства прохожих,
Смешки...

Ну ты, товарка, поджигай!
Приспело время - дрожью голой цапли
На зимнем озере. Щека что каравай.
Отщипывай! Грызи! Пей винной каплей.
Я только хлеб. Я рыбой запеклась
В огне метели; мед я - светят соты.
Лепешка я, вся втоптанная в грязь
Корявым башмаком, бараньим ботом.
Все украшенья бабьи - чужакам.
Еще вчера с ушей свисали
Смарагды; бирюза-слеза лилась к ногам;
А ныне... - гнезда галки в волосах свивали...
Еще доднесь - царицею плыла
По черной нищей улице Дидона!

Допрежь себя - всю память я сожгла.
От шепота - до крика - и до стона.

Хочу сгореть, доколе не придешь.
Мир вытек выколотым глазом
Из впадины, где молот, гвоздь и нож
И голос, на хрип сорванный приказом.
Сначала мы убили; после - нас.
Велик закон вселенской бойни.
Глядит во Ад сожженный Божий глаз
Со дна часовни все спокойней.
На площадь лютую. На выблески зубов.
На рой поддельных шапок Мономаха...
...на врытое бревно - мою любовь.
На цепи. На огонь: без страха.
Зачем житье, коль без тебя оно?!
Я только хлеб. Меня всю жизнь кусали.
А ты к костру шагнул - и влил вино
В рот, век привыкший к воплю и печали.
На темя вылил, брызнул на стопы,
Все поры хлеба кровью пропитались...
Бери! Кусай! Причастие судьбы.
Друг друга причаститься - попытались...

И пламя - вверх! Гудит над головой!
И с площади бегут мальцы! И крики -
Как бы на елке черной и живой -
Орехи, шишки, золото и блики!
То праздник наш! То Всесожженья день!
Мне без тебя не жить и дня! Гори же,
Ступня и голень, и моя смешная тень,
Дыши, огнище, радостней и ближе!
Я больше не хочу терпеть и ждать.
Я праздника хочу. Огня и дыма.
Не потолок коптить: под звездами пылать.
Неугасимо и неисследимо.

И, когда тело хлебное сгорит
До крохи, до сухой горбушки... -
Кто там, вдали, на площади стоит
И мнет в руках бирюльки да игрушки?..
Любимый!.. Не на жизнь ты опоздал:
Ровнехонько на смерть. Вон ее пятки -
На площадном снегу. И красный лал.
И петушки и сласти - за колядки
Дареные. Ты без оглядки прочь
Иди. Ты мой скелет забудешь черный.

И снег поет. И полыхает ночь.
И сыплются костра златые зерна.

РАДХА И КРИШНА

Вязь алмазов на шее, щиколках, на животе...
Ты весь блеск у раджей скупил и меня им закутал...

Отдам тебя воле, отдам тебя широте, нищете.
Отдам ночному павлиньему салюту.

Я ничего не могу без тебя: ни пить,
Ни есть... - обломала зубы о корку...

А надо жить без тебя. А надо жить.
А надо дробь крупы утаскивать в норку.

Яхонтом обвязалась!.. Рисовала тавро
Красное - на лбу - калиной, малиной...

Ах, Индия снежная. Бес в ребро.
Ножом - по пьяни - продранная картина.

Ты, Кришна, водил ко мне по лужайкам коз,
Я, Радха, чесала их шерсть - для прялки-жужжалки...

Я с ума по тебе сошла.
Я ослепла от слез.
Мне тебя жалко.
Мне себя жалко.

Мне не жаль нас двоих - нам жеребий пал,
Да такой, что цари - в зависть! - и боги.

Ты ко мне по ковру цветов шел.
Ты в снег упал.
Я срубила крест тебе
У дороги.

ПЬЕТА. ПЛАЧ НАД ИЗБИТЫМ РЕБЕНКОМ

Лежит на медном сундуке,
И в плечи голову вобрал…
Кровь да синяк на синяке.
Ты много раз так умирал.

Петюшка, не реви ты… Слышь -
Твоя в аптеку мать ушла…
За сундуком скребется мышь,
И пылью светят зеркала.

Бьет человека человек.
Так было - встарь. Так будет - впредь.
Из-под заплывших синих век,
Пацан, куда тебе смотреть?!

Хоть в детской комнате мужик -
Противней нету, - а не бьет…
Петюшка, ты же как старик:
В морщинах - лоб, в морщинах - рот…

Не плачь, дитя мое, не плачь.
Дай поцелую твой живот.
О Господи, как он горяч…
До свадьбы… это заживет…

И по щекам катят моим -
О Господи, то плачу я
Сама!.. - и керосин, и дым,
И синь отжатого белья,

И гильзы, что нашел в золе
На пустыре, и маргарин
Растопленный, и в серебре
Береза - светит сквозь бензин,

И лозунги, и кумачи
Над дырами подъездов тех,
Где наподобие парчи
Блатной сверкает визг и смех! -

И заводская наша гарь,
И магазин - стада овец,
И рубит рыночный наш царь
Мне к Ноябрю - на холодец,

Набитого трамвая звон,
И я одна, опять одна,
И день безлюбьем опален,
И ночь безлюбьем сожжена, -

А ты у матери - живой!
Пусть лупит! Что есть силы бьет!

Не плачь. Я - плачу над тобой,
Пацан,
        родимый мой народ.      


СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Устав от всех газет, промасленных едою,
Запретной правоты, согласного вранья,
От старости, что, рот намазав, молодою
Прикинется, визжа: еще красотка -  я!.. -

От ветра серого, что наземь валит тело,
От запаха беды, шибающего в нос, -
Душа спастись в лечебнице хотела!
Врачам - лечь под ноги, как пес!

Художник, век не кормленый, не спавший.
Малюющий кровавые холсты.
Живущий - или - без вести пропавший -
За лестничною клеткой черноты,

Все прячущий, что невозможно спрятать -
За печью - под кроватью - в кладовой -
Художник, так привыкший быть проклятым!
В больнице отдохни, пока живой.

И, слава Богу, здесь живые лица:
Пиши ее, что, вырвав из петли,
Не дав прощеным сном темно забыться,
В сыром такси сюда приволокли;

А вот, гляди, - небрит, страшнее зэка,
Округ горящих глаз - слепая синева, -
Хотел, чтоб приняли его за человека,
Да человечьи позабыл слова!

А этот? - Вобла, пистолет, мальчонка,
От внутривенного - дрожащий, как свеча,
Крича: "Отбили, гады, все печенки!.." -
И сестринского ищущий плеча, -

Гудящая, кипящая палата,
Палата номер шесть и номер пять!
Художник, вот - натура и расплата:
Не умереть. Не сдрейфить. Написать.

На плохо загрунтованном картоне.
На выцветшей казенной простыне.
Как в задыханье - при смерти - в погоне -
Покуда  кисть не в кулаке - в огне!

И ты, отец мой, зубы сжав больные,
Писал их всех - святых и дорогих -
Пока всходили нимбы ледяные
У мокрых щек, у жарких лбов нагих!

И знал ты: эта казнь - летописанье -
Тебе в такое царствие дана,
Где Времени безумному названье
Даст только Вечность старая
                одна.


МАНИТА ПРОРОЧЕСТВУЮЩАЯ

…На ужин был кефир сегодня…
Вот зеркала машинный дым -
Дышу больничной преисподней,
Сверкаю зубом золотым…

Теченья вен - в чернильных пятнах.
Во рту - соленый йодный вкус…
Схожу с ума - вполне понятно.
Да вот совсем сойти боюсь.

Сестра!.. Боюсь одна - в палате…
Мне закурить бы - тут нельзя…
Халат  - заплата на заплате -
Со стула падает, скользя…
Все спят… О, тело самолета -
Оконной рамы черный крест…
Лечу во тьму!.. Огня охота…
И бельма стекол жжет норд-вест.

Какие у стакана грани -
Сожму в руке - раздастся хруст…
На перекрестке умираний
Одна остаться я боюсь!..
Ох, шлепанцы на босу ногу…
До двери, плача, добегу -
Ну, помогите ради Бога -
Одна я больше не могу…

Я больше не могу на свете
Одна! Ведь пытка это, Ад!
Я плачу так, как плачут дети,
Когда ведут их в детский сад!
Во тьме тяжелой матерь вижу:
Вот за столом сидит одна,
И сморщенною грудью дышит,
Хрипя, минувшая война,
А сын - на нынешней, позорной,
В горящих зубьями горах,
Где звезд пылающие зерна
Летят в земной кровавый прах,
Где у хирурга под ножами -
Тугое, юное, в пыли -
Не тело корчится,
                а пламя
Разрытой взрывами земли!

Провижу - все вот так и будет:
Ни веры нет, ни счастья нет, -
И полетят, изверясь, люди
Во тьму, как бабочки - на свет!
Хлеб, чай горячий на дорогу,
Прикрыть истертым шарфом грудь…
О, как же в мире одиноко,
Поймем мы все когда-нибудь!
Провижу - закричим: “Пощады!”
Войдет рассудка ржавый нож
Под сердце! Да напрасно рады -
Ведь от безумья не уйдешь!
Нас всех, быть может, ожидает
Рубаха для смиренья зла, -
И плачет нянечка седая,
Что я похлебку разлила…

Провижу все! Что будет, чую!
Все возвернется на круги…
И снова привезут больную
Из мировой ночной пурги
Сюда, во спящую палату,
И сердце ей сожжет игла…
Она ни в чем не виновата!
В том, что - дышала и жила…
Зачем живем? Зачем рожаем?!
Зачем родную месим грязь?!
Зачем у гроба мы рыдаем
И обнимаемся, смеясь,
Табачные целуя губы,
Стирая соль и пот со щек, -
Затем, что людям вечно любы
Те, кто устал и одинок?!

Эх, закурить бы… Табачку бы…
Сестра!.. Водички бы испить!..
От страха пересохли губы.
Снотворным бездны не избыть.
И, одинока и патлата,
Я знаю все про этот свет,
Таким пророчеством богата,
Что слов уже навеки нет,
А только хрипы, клокотанье
Меж сцепленных в тоске зубов, -
И бешеным, больным молчаньем
Кричу
            про вечную любовь.


***

- Родные мои…
          Не плачьте…
              Я заплачу вместе с вами…
Говорите мне - кожей, руками, бровями,
          а коль не можете, - то словами.

Говорите мне запахами, стонами… Я все пойму.
Эта речь - только сердцу.
Никогда - уму.

Говорите мне все!
          Ваши тайны выбалтывайте -
Как сжигали живые картины, выбаливайте,
Как дитя, замотавши в тряпье неопрятное,
Под крыльцо, изукрашенное инеем, прятали,
Как, распяв невесомую нежность в сарае,
Насладившись, в покаянных слезах умирали,
Как по вене шагали афганскою бритвой…

Говорите мне все… Руганью и молитвой…

Я все знаки пойму. Я все страхи запомню.
Я посмертное ваше желанье исполню.

Для того в этот мир и пришла, чтоб заполнить
Ваших рук - пустоту.
Вашу волю - исполнить.

Я такая, как вы!
Не лечите, врачи.
…Вечный бред мой - Мария,
                а пред ней - две свечи…

И как будто Мария - Елена, я,
А две свечи - сын и мать: вся оставшаяся семья…

Говорите мне, свечи!.. Трепещите, пока
Хватит вам на безумную жизнь - фитилька.

Сколько свечек таких - в сумасшедших домах -
Где в подъездах парни бьются впотьмах,
Где крадутся девчонки пещерами тьмы…

Я такая, как вы?!
Я - такая, как МЫ.


***

…Мы…
А что такое - мы?..
Обнимемся в приделе тюрьмы.
Полузгаем семячки на рынке ледяном.
Забудемся в плацкарте посконным сном.

Мы…
               …это слово рот прожжет.
Это - рельсовый стык. Это - тайный сход.
Это - генный и хромосомный код,
Над разгадкой которого сохнет народ:
Почему мы топим друг друга - мы -
В полынье тьмы
                посреди зимы,
Почему мы любим друг друга - мы! -
Не прося ни секунды у Бога взаймы…

Трубный глас!
...Заводская сирена: репетируют Конец Света для нас.
А нас не запугаешь.
А нас не умертвишь.

В палате -
               Великая Сушь.
               Великая Тишь.


 ЮДИФЬ И ОЛОФЕРН

Дымы над крышей. Медная Луна,
Шатаясь, плачет надо мною...
О! Голова моя отягчена
Висящей бронзой, бахромою
Аквамаринов, серьги близко плеч
Мотаются, и шуба жжет мехами...
Я - воздух жгу, я - зарево, я - печь,
Я - пламя: меж румянами, духами...

Трамвайный блеск, парадов звон и чад,
Голодные театры лавок,
И рынки, где монетами гремят
И где лимон рублевый сладок,
Моста бензинного чугунный козий рог
Над ледокольною невестиной рекою,
А за рекой - чертог, что дикий стог,
Разметанный неистовой рукою...
Он весь в снегу горит. Там Олоферн
Пирует, ложкою неся икру из миски
Фарфоровой - ко рту, чернее скверн,
А тот, прислужник, кланяется низко...
А тот, лакейчик, - ишь, сломался он,
Гляди-ка, хрустнет льстивая хребтина!..

Ну что ж, народ. Ты погрузился в сон,
Тебе равно: веревка... гильотина...

Так. Я пойду. Под шубой - дедов меч.
В лицо мне ветер зимние монеты,
Слепя, швыряет. Сотней синих свеч
Над черепицей - звезды и планеты.
Не женщина, не воин и не зверь,
Я - резкий свет на острие дыханья.
Я знаю все. Вот так - ударю дверь.
Так - взором погружу во прозябанье
Телохранителей. Так - локтем отведу
Ту стражу, что последняя, в покои...
Он спит, Тиран. Его губа в меду.
Ему во сне - изгнанники, изгои,
Кричащие близ дула и в петле...
Мне дымно. Душно. Меч я подымаю.
Мех наземь - с плеч! Ходил ты по земле.
Ты хочешь жить - я это понимаю,
Но над тобой, хрипя, я заношу
Всю боль, всю жизнь, где ниц мы упадали!
И то не я возмездие вершу:
То звезды - бузиною по ножу -
Так обоюдоостро засверкали!

И пусть потом катится голова,
И - ор очнувшихся от спячки,
И я, как пасека зимой, мертва, -
А морды смердов, что жальчей подачки,
Грызут глазами, -
Кулаки несут,
Зажавши, сумасшедшие шандалы,
И рты визжат, - но я свершила суд,
Я над содеянным стояла -

Я, баба жалкая, - не целая страна, -
В сережках, даренных пустыми мужиками,
Юдифь безумная, - одна, совсем одна -
Пред густо населенными веками!
И, за волосы голову держа
Оскаленную - перед вами, псы и люди,
Я поняла, звездой в ночи дрожа,
Что все -
И повторится, и пребудет.


ЧЕРНОЕ КОЛЬЦО

На кладбище паровозов.
                Близ станции Балезино.
Ты пил мои злые слезы,
                ты пил их, как пьют вино.
Ты угольщик древней топки.
                И мертвый твой паровоз.
Литья твоего и ковки
                не помнят пульсы колес.
Ты взял текучие ноги.
                Ты грудью на грудь налег.
Раздвинул ветром дороги.
                Вонзился жалом в комок
Белья, безумья, мороза,
                где - уголь, ночь, полыньи…
Ты пил мои злые слезы.
                А я испила твои.
Беспалый, углем пропахший,
                калечный мой машинист!
Ножом в меня с неба упавший.
                Разрезавший тишь, как свист.
Вспоровший нежное девство
                рубилом - сколом - углем.
Срубивший под корень детство
                серпом: “Да мы все умрем”.
Снасильничал. Мял, как тесто.
                Вжимался лицом в лицо.
А после, дикой невесте,
                напялил на палец кольцо.
Кольцо из черного камня:
                по-угольному блестит.
Увечными обнял руками:
                “А кровь из тебя… летит.”
А я лицом вниз лежала
                на ящиках и мешках.
А я воробьем дрожала
                на угольных сквозняках.
Железная ты дорога.
                Проклятая ты моя.
Любовник первый - от Бога.
                Вагон - навсегда семья.
Дрезины и вагонетки.
                Коровьи товарняки.
И хлещут мерзлые ветки
                над рельсами - две руки.
И пьет жадным ртом мои слезы
                мой грязный минутный муж
На кладбище паровозов.
                В гудках их мазутных душ.

               
МАНИТА И ВИТЯ

А там? - Корява, как коряга, а профиль - траурный гранит,
Над сундуком горбатой скрягой Манита гневная сидит.
Манита, скольких ты манила! По флэтам, хазам, мастерским -
Была отверженная сила в тех, кто тобою был любим.
А ты? Летела плоть халата. Ветра грудей твоих текли.
Пила! Курила! А расплата - холсты длиною в пол-Земли.
На тех холстах ты бушевала ночною водкой синих глаз!
На тех холстах ты целовала лимон ладони - в первый раз…
На тех холстах ты умирала: разрежьте хлебный мой живот!
На тех холстах ты воскресала - волос гудящий самолет…
Художницей - худой доскою - на тех холстах бесилась ты
Кухонной, газовой тоскою, горелой коркой немоты!
Миры лепила мастихином, ножом вонючим сельдяным!
И, словно в малярии — хину, ты - кольцевой, овечий дым
Глотала!
Гордая Манита! Ты - страсть лакала из горла!
Ты - сумасшествию открыта ветра назад уже была.
Ты двери вышибала грудью, себя впечатывая в мир.
И ты в больницу вышла - в люди - в халате, полном ярких дыр.
И грозовая папироса, откуда конопляный дым,
Плывет, гудит, чадит без спросу над тициановым седым
Пучком…
            
А в гости к ней в палату приходит - заполночь всегда -
Художник, маленький, патлатый, такой заросший, что - беда.
О чем, безумные, болтают? О чем, счастливые, поют?
Как любят… Как тревожно знают, что за могилой узнают…
Манита и кудлатый Витя, два напроказивших мальца, -
Курите, милые, глядите в костер бессонного лица!
Тебя, художник, мордовали не до буранных лагерей -
Твои собратья убивали веселых Божьих Матерей.
Ты спирт ценил превыше жизни - за утешение его.
Венеру мастихином счистил - под корень так косарь - жнитво.
Нагая, плотная, живая - все запахи, весь снежный свет -
Она лежала, оживая! И вот ее навеки нет.
Зачем железному подряду ее трепещущая плоть
И скинутые прочь наряды, и локоть, теплый, как ломоть?!
И, Витька, сумасшедший, Витя, ее счищая и скребя,
Орал, рыдая:
- Нате, жрите! Вот так рисую я - себя.
И он, поджегши мастерскую у белой боли на краю,
Запомнил всю ее - нагую - Маниту - девочку свою.


...Это двое сильных.
              Их сила друг в друге.
Они сидят на панцирной сетке,
             сцепив пропахшие краской руки.

Они в два часа ночи
               смеются и плачут,
Шлепают босиком на больничную кухню,
               просят у пустоты чай горячий.

Они под утро - седые свечи -
Светят через молоко окна
                далече, далече…

Вдохновимся ими.
                Вдохнем безумные вьюги.
Мы живем в зимней стране.
                Наша сила - друг в друге.


ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. СИНИЙ БУРАН

"И я, как прежде, одинок".

Андрей Белый, "Прошлому"

       СУЛАМИФЬ ПОЕТ

…Вот так я хотела: ворваться и смять,
И царскую голову крепко прижать
К изрытой и мертвой Луне живота.
Приблизить кирпичные – срамом – уста.
Вот так я желала: босячкой – к царю:
Мороз ты ночной, обними же зарю!

…Скат крыши. Кирпич до хребтины сожжен.
Меня возлюбил ты сильнее всех жен –
Во бедности черной, средь духа скотин,
Во смраде угла, где, себе господин,
Ты знал: я везде за тобою пойду,
И нынче с тобою я буду в Аду.
И будут подземные крылья гореть.
И будут чудовища, плача, смотреть
На нищенку в крепком объятье с царем:
Коль любим по смерти – нигде не умрем.

               ХРАМ КХАДЖУРАХО

...А  в  Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо.
Огромный, как выгиб горячего бока Земли,
Он полон тел дивных из камня, не знающих страха,
Застывших навеки, навеки сращенных - в любви.

Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке...
Я в Индии - буду ли, нет ли... А может быть, так и помру...
Но как прошепчу: "Кхаджурахо!.." - так бьется под левой подмышкой,
И холодно, будто стою на широком ветру.

Я там не была никогда - а сколь часто себя представляла
Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме,
Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла -
Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме.

Гляди! - как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива...
Он между лопаток целует так родинку ей,
Что ясно - вот этим, лишь этим мы живы,
Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней...

А эти! - огонь излучает источенный временем камень:
Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком,
И грудь упоенно цветет меж мужскими руками -
И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком...

А эти, в углу полутемном, - как мастер ваял их, дрожащий?..
Откинулась навзничь она, а возлюбленный - вот,
Восходит над нею... Их свет заливает, лежащих,
И золотом льет на лопатки, на лунный живот...

О тело людское! Мужское ли, женское тело -
Все любит! Мужчина свою зажигает свечу,
Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела -
Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу!

Какое сиянье из всех полушарий исходит!
Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч!
Как брага библейская в бочках заклепанных бродит
И ветра язык - как ласкает звезду меж пылающих туч!

И я, в затрапезке девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо,
Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви,
И нету уже у меня перед смертью скелетною страха,
И очи распахнуты вольно и страшно мои!

Под платьем залатанным - под комбинашкой, пропахшей
Духами дешевыми - тело нагое мое...
О, каждый из нас, из людей, в этом мире - пропащий,
Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье!

Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул
В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот,
И смех, - где меня мой любимый покинул,
И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет...

И я перед этою бездною мрака и праха,
Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм,
Девчонкою - матерью - бабкой - стою в Кхаджурахо
И мыслю о том,
                что - такой же -
                в три дня - и навеки! -
Греховною волей создам.

И там, в очарованном и новоявленном храме,
Я всех изваяю,
Я всех, перекрестясь, напишу -
И тех, кто друг друга сжимает больными перстами,
И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу...

И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга -
Так в клейкость горбушки впивается рот пацана...
А я?  Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга,
Где буду стоять - Боже, дай Ты мне силы - одна.

Но я изваяю себя - обнаженной! Придите, глядите -
Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот
Огрузлый, - вот в стрижке опричной - латунные нити,
В подглазьях - морщины, сиротскими птичьими лапками, - вот!..

Вот - я!.. Родилась, - уж себя - отвергайте, хулите! - оставлю.
На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой:
Я так, одинокая, страстные пары восславлю,
Что воздух зажжется
                над чернорабочей
                моей головой.

     35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Заходи. Умираю давно по тебе.
Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней.
Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе -
В нашей очередной, отупелой, острожной...
Раздевайся. Сними эту робу с себя.
Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки...
И еще - дорогого купила!.. - сома...
Не отнекивайся... Положу хоть немножко...
Ведь голодный... Жену твою - высечь плетьми:
Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый -
Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми
Как какой-нибудь царь Иоанн... как там?.. Грозный...
Ешь ты, ешь... Ну а я пока сбегаю в душ.
Я сама замоталась: работа - пиявка,
Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж -
Я б двужильною стала... синявка... малявка...
Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши... Обними...
Что во мне ты нашел... Красота - где? Какая?..
Только тише, мой ластонька, мы не одни -
Мать за стенкой кряхтит... слышишь? - тяжко вздыхает...

Не спеши... Раскрываюсь - подобьем цветка...
Дай я брови тугие твои поцелую,
Дай щекой оботру бисер пота с виска -
Дай и губы соленые, - напропалую...
Как рука твоя лавой горячею жжет
Все, что, болью распахнуто, - счастьем отыдет!..
О, возлюбленный, - мед и сиянье - твой рот,
И сиянья такого - никто не увидит!..

Ближе, ближе... Рука твоя - словно венец
На затылке моем... Боль растет нестерпимо...
Пусть не носим мы брачных сусальных колец -
Единенье такое лишь небом хранимо!
И когда сквозь меня просвистело копье
Ослепительной молнии, жгучей и и дикой, -
Это взял ты, любимый, не тело мое -
Запрокинутый свет ослепленного лика!
Это взял ты всю горечь прощальных минут,
Задыханья свиданок в метро очумелом,
Весь слепой, золотой, винно-красный салют
Во колодезе спальни горящего тела -
Моего? - нет! - всех их, из кого сложена,
Чья краса, чья недоля меня породили,
Чьих детей разметала, убила война,
А они - ко звездам - сквозь меня уходили...
Это взял ты буранные груди холмов,
Руки рек ледяные и лона предгорий -
Это взял ты такую родную Любовь,
Что гудит одиноко на страшном просторе!

Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик
Над огромною, мертвою, голой землею!

...Рот зажми мне... Целуй запрокинутый лик...
Я не помню... не помню... что было со мною...

                АВТОПОРТРЕТ. НОЧЬ

Я руки изброшу из тела канатами: якорь тяжел…
Святой сединою - потела. Мычала, измучась - как вол
На пашне рабочей. Морщины у глаз - что багет у холста…
Вы все в Зазеркалье, мужчины. Глядите - моя красота.

Вся выпита дестью бумаги. Вся съедена буквиц песком.
Любовники, звери, бедняги! Вот - за ухом вы, за виском -
Три власа в серебряной пряди. Да может быть, эта серьга,
Звенящая нота в наряде - пуста, ледяна и нага.

Тяжелый кувшин подымаю. Вода - чтобы горло смочить.
Седая - теперь понимаю, какая то жажда - любить.
Напьешься - захлебом - в пустыне - отравы - полыни - тоски…
Тяжелый в ночи, густо-синий буран оплетает виски.

Горою застыв пред трельяжем, бесстрастно, как в лупу, гляжу -
То резкие прорези сажи, то кадмий течет по ножу,
То пятнами ультрамарина - подглазья, окружия век…
Ну, ближе, Купец. Вот Картина - ночь. Зеркало. Жизнь. Человек.

                *** 

Жизнь мне дай. Ее хочу кусать.
Рвать и пить, рыдать, когтить, терзать.

Жизнь мне дай!
                Я заслужила - жить.
…Только смертью это заслужить
Можно.

                СВАДЬБА В ДЕРЕВНЕ

Эта ночь нам петушья для счастья мала.
Не подушки, а перья жар-птицыных крыл.
Поцелуй иссушил - жбан на плахе стола:
Коли жажда - испей. Ты еще не любил.

"Нет, любил я уже!.. Волос, голос и стать...
Зрел я небо любви... Ее землю копал..."
Это ночью тебе пред Любовью стоять.
На иконе Ее - слезы - плахами шпал.

Под тела наши голые стелешь тулуп.
В сенях - раструбы валенок горе трубят.
Жарче зева печного мерцание губ.
Не откатишь поленом ты Время назад.

Весь, Ромео, седой. Так на сливе налет
Лепит сизую синь, вяжет белую ночь.
Ты иглой меня шьешь. Этот шов не порвет
Ни рука и ни зуб. Да и Богу невмочь.

Белой тканью под шов одичалый легла!
Вот основа-уток. Вот подруб и кресты.
Я стояла весь век там, где прорубь и мгла,
Одинокой звездой - зачерпнул меня ты.

Из ведра в темных сенцах - всю в глотку!.. - испил...
Рот утер волосами моими до пят...
Так гвоздь в доску забил, так волчонком завыл,
Что глаза в темноте колокольно гремят.

А лицо-то Луна... А сегодня жена...
А заутро прощально целуй троекрат...
В деревянной церквушке венчанье - без дна.
Языками огней - волны-свечи - в накат.



…Мы тонули в огнях. Сивый батюшка, прах
Отряся с яркой ризы, с бородки хмельной,
Бормотал в изумленьи, и стыл Божий страх
Золоченым венцом – над тобой, надо мной.

И когда нас одних призамкнули в избе,
И раскутал меня, развернул из тряпья,
Из пелен – так пошла я к тебе по судьбе,
По одной половице: о воля Твоя.

Вот ладони копье. Губ сухая игла.
Стынет медь живота. Пламенеет мангал.
Эта жизнь нам, любимый, для счастья мала.
Так давай переступим простора прогал.

Древний выпьешь ли яд, душу корчащий вхруст,
Запущу ль нож кухонный под ребра, во тьму, -
Лишь с тобой, лишь с тобой смерти я не боюсь,
И ее красоту не отдам никому.

Так сухая метель выпьет душу до дна,
Процарапает когтем офорт на меди
Живота и груди... Видишь, плачет жена.
В желтых окнах рассвет. Погоди. Пощади.

Ты мне в валенки тяжкие ноги запрячь.
Я в сиротстве жила. Я в сиротстве живу.
И сиротский, прощальный, посконный мой плач
Адамантом стекает в сухую траву.

Благодарствую, Бог, что на свет родились,
Что в миру жгли канатные руки смолой -
Перевились, слюбились, скрутились. Молись,
Ты, кормилица, за погребальной иглой.

Что я, что я!.. Зачем святотаткой пустой
Все брешу, как собака, о том, что не зна...
...У художников так: у мольберта постой,
А потом – перед Тьмою – глоточек вина...

И пьянели, пьянели святые отцы,
Малых ангелов хор ликовал и рыдал,
И держали над нами златые венцы 
Руки мучениц нежных, что ты рисовал…


ЗИМНЕЕ КЛАДБИЩЕ

Встану в снег, уподобясь юродивым, нищим,
На колени: на выпуклый выгиб земли.
Ночь тяжелая будет мне черною пищей.
Грозным хлебом ржаным, что соленей Любви.

Что нарядней Волхвов,
каменистей Содома, -
И застыну во тьме - солонее столба,
Что обнял бедный Лот, как остались от дома
Только ветер и гарь; только прах и судьба.

Буду тихо в ночи об ушедших молиться.
Буду жестко втыкать троеперстие в лоб.
Вот они, в небесах, на морозе, - все лица,
Что легли - что ложатся - что лягут - во гроб.

Вот отец мой и матерь. Вот брат и сестренка.
Вот любимая - Боже, убил ее - я!..
Вот не лик, а свеченье от лика ребенка:
На морозе - кондак, во пурге - ектенья.

Мертвецов дивный хор так поет на морозе,
На коленях я, грешник, во мраке стою,
Белизну режут надвое звезды-полозья:
Это сани Господни у тьмы на краю.

Это розвальни Бога.
Он в них восседает.
Мир Подлунный - в мешке у Него, в котоме.
Пристяжные - грешны!.. Он, крича, погоняет,
Небосвод хризопразом сгорает в суме.

Эти доски сараев,
кресты водокачек,
Эта жесткая синь сумасшедшей реки,
Эта нищая голь, эти крохи подачек,
Этот купол-сапфир - перстень с Божьей руки!.. -

Это злое железо рыдающей Башни
Вавилонской, где в дырах и сетях - гудит;
Эта жаркая вонь грубой, яростной пашни,
Что зачнет, понесет, проклянет, породит;

Эти щеки пунцовые крашеных тварей
Пухлогубых, на груди садивших змею...
Этот мир - грешный я - воспою и в угаре,
Воспою на помосте, в тюрьме воспою!

И пуская я внутри голых стен. Свет оторван.
Ключ палачий - в замке. Приговор - по щекам:
Воспою!.. -
... на кладбище, в сугробе, оборван...
Я возлюбленный мир никому не отдам.

Распадутся, разрушатся льдяные своды.
Жесткокрылые склепы сверкнут скорлупой.
И увижу, как сыплются в бездну народы -
На коленях, в сугробе, больной и слепой.

Хлынет море борьбы, бирюзы, благодати!
Космос, царь, богатей, зацелует меня!
... Я на кладбище ночью.
Мне хлеба подайте.
В черной миске железной - горбушку огня.

АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ
               НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ

Бегу. Черной улицы угорь
Ускальзывает из-под ног.
Я жизнь эту кину, как уголь,
В печи раскаленный садок.

Напился?! Сорвался?!.. -  Отыди,
Святое Семейство мое!
Художник, я все перевидел!
Холсты я сушил, как белье!

Писал, что писать заставляли.
Хотел, что - велели хотеть...
Нас силою царской пытали,
А мы не смогли умереть!

Мы выжили - в зольных подвалах,
Меж драных эскизных бумаг.
Сикстинская нас целовала -
Со всех репродукций - впотьмах...

Мы днем малевали призывы!
А ночью, за древним вином,
Ссутулясь, мы знали: мы - живы
В убийственном царстве стальном!

Вот из мастерской я - на воздух,
Орущий, ревущий, - бегу!
Что там еле теплитесь, звезды?!
Я - паклю на лбу подожгу!

Обкручена лысина светом,
Гигантским горящим бинтом!
Не робот, не пешка, - комета!
Сейчас - не тогда, не потом!

Безумствуй, горящая пакля,
Трещи на морозе, пляши!
Голодную выжги мне память
И сытую дрему души!

Шарахайтесь, тени прохожих,
В сугробов ночную парчу!..
Не сливочным маслом - на коже
Краплаком
                ожог залечу.

Юродивый и высоченный,
Не улицей затхлой промчу -
Холстом на мольберте Вселенной,
Похожий на Божью свечу!

В кармане тулупа - бутылка...
Затычку зубами сдеру -
И, пламя зачуя затылком -
Взахлеб - из горла - на ветру -

Все праздники, слезы и пьянки,
Жар тел в оснеженье мехов,
Все вопли метельной шарманки,
Все лязги горячих цехов,

Кумашные русла и реки
Плакатов, под коими жил,
Где юные наши калеки
У дедовых черных могил, -

Все льды, где прошел ледоколом,
Пески, что сжигали ступню!.. -
Всю жизнь, где на холоде - голым
Стоял, предаваясь Огню.

ДЕВОЧКА В КАБАКЕ НА ФОНЕ ВОСТОЧНОГО КОВРА

Закоченела, - здесь тепло... Продрогла до костей...
Вино да мирро утекло. Сивухой жди гостей!
Ты белой, гиблой ртутью жги раззявленные рты.
Спеши в кабак, друзья, враги, да пой - до хрипоты!
С немытых блюд - глаза грибов.
Бутылей мерзлых полк.
Закончился твой век, любовь, порвался алый шелк.
В мухортом, жалком пальтеце, подобная ножу,
С чужой ухмылкой на лице я средь людей сижу.
Все пальтецо - в прошивах ран. Расстреляно в упор.
Его мне мальчик Иоанн дал: не швырнул в костер.
Заколку Петр мне подарил. А сапоги - Андрей.
Я - средь клыков, рогов и рыл. Я - с краю, у дверей.
Не помешаю. Свой кусок я с блюдечка слижу.
Шрам - череп пересек, висок, а я - жива сижу.
Кто на подносе зелье прет да семужку-икру!.. -
А мне и хлеб рот обдерет: с ним в кулаке - помру.

Налей лишь стопочку в Раю!.. Ведь все мои - в Аду...

А это кто там... на краю стола... презрев еду... -
В серьгах, дрожащих до ключиц... в парче до голых пят... -
Сидит, птенец средь черных птиц, и лишь глаза горят?!..
Глаза, - в них все: поджог, расстрел, пожарища, костры.
Глаза, - в них груды мертвых тел, орущие дворы.
В них - дикий хохот над землей, железа ржавь и лязг!..
Сарыни визг,
                сирены вой,
                бельмо продажных ласк...
И ночь их на фаянс лица ложится столь страшна,
Что я крещусь!.. и жду конца!.. Пьянею без вина...
Ах, девочка, - тебя родил святой или злодей,
Но кто тебя за грош пропил на торжище людей?!..
Закутал кто тебя в парчу?! Кто в уши – изумруд
Продел?!.. кто жег тебя, свечу, внося в барак, в приют?!
Кто, сироту, тебя хлестал, как смерд - коней не бил,
А после - в шубку наряжал, на карусель возил?!..
И видела ты стольный град, огонь его витрин.
И видела: глаза горят у тех, кто гол, один,
И нищ, и голоден, и бос, - и, посреди огня,
У хлебного ларька - до слез!.. - узрела ты - меня...

Бегу к тебе я через зал! Чрез пасти и клыки!
По головам!.. так - между шпал - весною - васильки!
Ломаю рюмки и хрусталь! Графины оземь - дзынь!..
Родная, мне парчи не жаль - царица, чернь, сарынь!

Пока тебя век не сожрал, не схрупал до кости,
Пока тебя, как яркий лал, не скрасть, не унести
В дубовом, жадном кулаке, где кровью пахнет пот, -
Давай, сбежим!.. Так!.. налегке! Мороз не задерет!..
Уволоку и унесу на высохших руках!
Тебя от роскоши спасу, от меда на устах!
От морд мохнатых! Ото лжи: тли вдоль парчи горят!
Тебя на блюдо - не дрожи!.. - положат и съедят!

Бежим!.. - Но за спиной – ковер заморского тканья.
Он за тобой горит, костер, где сгибнем ты и я.
Пылает Вавилонска пещь, где нашим позвонкам
На друга друг придется лечь, как битым черепкам.
В узорах пламенных – войной горит, дитя, твой трон.
А после - в яме выгребной усмешкой рот сожжен.
Ухмылкой старой и чужой, - о, нищею!.. - моей:
Кривою, бедною душой последней из людей.

Ковер мерцает и горит,  цветная пляшет шерсть.
Я плачу пред тобой навзрыд, затем, что есть ты, есть -
Красивая девчонка, Жизнь, вся в перстнях пальцев дрожь:
Ну поклянись. Ну побожись,
Что ты - со мной - уйдешь.

КАРМЕН

десять песен под гитару
про мир и войну

ДЕТСТВО КАРМЕН

Жизнь – что костер. Сгорел – прожил.
Зола в метельной пыли...
...А мой отец военным был, и в поезде мы жили.

Мотались по Сибири мы. В Иркутске помню баню...
На рынке посреди зимы гранат брала губами!

Я помню запахи казарм, байкальское бездонье...
А в поезде спала в слезах, зажав лицо в ладонях.

Отец из тамбура входил, прокуренный, горячий,
Шептал: - Вот черт, не уследил – опять девчонка плачет...

И в гулком снеговом огне, где фонари – как свечи,
Я маму видела во сне – босую, перед печью...

Хабаровский аэродром... Соль черного Урала...
И среднеазиатский гром – над лампой в полнакала.

Когда Земля восстала вдруг – ушли в пустыню звери!
Нашел меня отцовский друг в пыли, в проеме двери.

Корона Солнца взорвалась! На Землю – нет уздечки!..
С меня потом смывали грязь две плачущих узбечки.

Тогда я думала: конец. Но годы сажей смылись.
Но только мама и отец – теперь мне вместе снились.

Смуглела с каждым годом я. Купила с рук гитару.
Где ты, где ты, моя семья в седой казарме старой!

Я перед зеркалом – вся в мать: коса, в ушах – агаты!..
Задумала концерт я дать друзьям отца, солдатам.

Зимой иркутскою, шальной я валенки надела.
Гитару – в шубу: чтоб со мной весь белый свет глядела!

В карман – автобусный пятак. Девчонка, щепка, галка!
...И пела я солдатам так, как взрослая цыганка!

И я, волчонок и стручок, на прутьях бедер жалких
Горящих юбок злой волчок вдруг ощутила жарко!

Упали косы по спине неистовым весельем,
Как лава черная в огне в тот день землетрясенья!

И я запела о земле и о любви запела.
О той последней смертной мгле, что спеленает тело.

О родах, что – избой в огне меж вечными снегами!
И о последней той войне, что, словно меч, над нами...

Не помню, как погас огонь и как пресекся голос.
А помню потную ладонь и бок гитары голой.

Одна я спела – будто хор! Всю било крупной дрожью.
И, плача, прошептал майор: - Как на отца похожа...

И я заплакала навзрыд, уткнулась в грубый китель...
В ночной косе кармин горит. Я – мира малый житель.

О, не хочу я умирать! А тьма стоит над нами...
Я петь хочу, любить, плясать и печь пирог с грибами!

На кухне греться близ огня! Рожать, чтоб жили люди!
...Но друг отца, обняв меня, молчал о том, что будет.

СОЛДАТ ХОЗЕ

Нынче в казарме лежу я, солдат.
Ночь. “Беломориной” пахнут ладони.
Воспоминанья меж пальцев горят,
Тают, как сладкие детские кони...

А за окном – вся в морозе, Сибирь
Переливается мерзлым опалом...
Боже! Как пахло печенье-имбирь,
Что наша бабка зимой испекала!..

Теплый, родной, хлебосольный наш дом!
Я – цыганенок, и взор – как лучина,
В песнях, в дыму засыпаю с трудом:
Снится любовь – я хоть мал, а мужчина...

Ввалятся в дом наш цыганки в снегу
И бородатые, в шубах, цыганы,
И золотую устроят пургу -
Юбки, орехи, гитары, стаканы!

Толстая Глаша целует меня.
Режет пирог яркоглазая Рая...
А за метелью – ни зги, ни огня,
Песня лишь – я от нее умираю.

Жаркие толпы цыганской родни,
Снег отряхавшие в тесной прихожей -
Где ваших дедов степные огни?
И на кого ваши внуки похожи?

Время, куда ты бежишь от меня,
Белый мой конь – не украсть, не стреножить!
Тихо в казарме. В ночи – ни огня...
Встану, дрожа по-звериному – кожей.

В красный бесшумно пройду уголок,
Где старшина понавешал плакаты.
Гляну – буран побелил потолок...
Может быть, кровью распишут солдаты?

Тихо гитару с гвоздя я сниму.
Глажу, целую ее, обнимаю...
Как я родился, никак не пойму!
То, что живу – не всегда понимаю.

В стены ударит ослепший буран.
Руки на струны кладу я, тоскуя.
Боже, зачем я родился цыган -
Музыка муку приносит такую!

Купол подлунный художнику дан.
Рюмка вина – инвалиду седому...
Не в рукопашном бою, не от ран -
Дай умереть от любви молодому.

ЛАГЕРЬ. ПЕСНЯ КАРМЕН

Лагерь смерти распахнут! Люди могут селиться...
Пашни кровью пропахнут. Иней сцепит ресницы.

Завтра к стенке поставят. Или – миску похлебки.
Или – песней восславят наше горе – потомки.

Но никто и не вспомнит цыганенка меж всеми...
Быть детьми – это подвиг в наше взрослое время!

А покамест во мраке исполняются сроки:
- Мать – в девятом бараке, я – в семнадцатом блоке!

Люди, помните парня, что под ватником мятым
Хлеб тюремной пекарни – весь – для матери прятал...

...А когда при попытке к бегству – их расстреляли,
Звезд слепящую нитку небеса потеряли.

ВСТРЕЧА ХОЗЕ И КАРМЕН

В гостиничном номере каплет из крана.
Слепой телевизор зажжен.
Во вьюге полночной окно, будто рана,
Отверстая лунным ножом.

Засохший батон на столе в целлофане,
На блюдечке – сотовый мед...
И клятая наша планета в экране
По черному небу плывет.

И двое лежат на казенной постели,
Чисты, будто храм на Крови.
И внятна им жизнь – от волны колыбели
До страшной посмертной любви.

И внятно им все: на вокзалах сироты,
И что для голодных – еда,
И звезды, идущие, словно народы,
Во тьме над народом – звезда!

- Кармен! Обнимаю тебя – и спадает
И с глаз, и с души пелена.
Зимою сибирской так поздно светает.
А ты у меня – как Луна...

- Хозе! Не губами, а сердцем и кожей -
Целую всей жизнью, судьбой!
Но я не хочу быть сожженной на ложе,
Пускай даже вместе с тобой!

- Люблю тебя... Хочешь саянского меду?
Забудь про войну и беду.
Завьюжило нынче – такая погода!
Я утром в казарму пойду.

- Ты хочешь курить?.. Поверни-ка антенну...
И дай мне на Землю взглянуть...
Когда я ночную рубаху надену,
Земля – моя левая грудь!..

Он плачет от счастья над смертною бабой,
Как плачут над малым дитем...
Вся наша Земля – заметеленный табор,
Откуда мы в Солнце уйдем.

Но после концерта заезжей цыганки,
Что ночью с солдатом ушла,
По зимней земле зачехленные танки
Накроет тяжелая мгла.

На стульях одежда цветами мерцает.
Счастливые лица горят.
Они обнимают друг друга по-царски
Какое столетье подряд...

И в катанках ходит вдоль по коридору
Дежурная по этажу...
- Кармен моя, вижу слепящие горы!
- И я на них ночью гляжу...

...Остались горбушка и чайник холодный,
И в блюдечке – сотовый мед.
Но утром бежит он в казарму голодный,
Сощурясь на солнечный лед.

Ведь там, за спиною, оставил он чудо
И счастье оставил свое -
Разбитую рюмку, гитару, посуду
И женщину
С песней ее.

ПРОЩАНИЕ. ПЕСНЯ КАРМЕН

На вокзале, в колючем и дымном снегу,
На прощанье, что неба бездонней,
Я мужскую ладонь, словно клад, сберегу
В отпылавших тяжелых ладонях.

Не успела тебе я рубаху пошить.
Не успела родить тебе парня.
Ну, прощай. Друг без друга мы сможем прожить -
Так, как хлеб проживет без пекарни.

О, как бьет нас метель!..
                А быть может, то хмель,
Белый хмель нашей свадьбы цыганской?..
И вокзал – вся в снегу и окурках постель:
Изголовье – дорогой Казанской!..

Что с того, что ты любишь?.. Ты встал на пути.
Ты мне Солнце родимое застишь.
Ну, целуй. Пусть вокзал весь увидит... Пусти!
А не то отворю тебя настежь.

В жизнь одна ухожу, как иду на войну.
Снег садится на черные пряди.
...А пред смертью ты вспомнишь меня, как жену,
Но рука только воздух погладит.

МАЛЬЧИКИ. ПЕСНЯ КАРМЕН

На выжженном плато в горах,
Где на зубах – песчаный ветер,
Ломая человечий страх, идут в атаку наши дети.

О сколько песен и атак!
...Идут без песен эшелоны.
О, как вихрится в небе флаг!
...Лопаты звон – в земле каленой.

И, грудью чуя пустоту навылет пройденной дороги,
В ташкентском аэропорту стоит ребенок мой безногий.

Ему о жизни говорят: как загадаешь – так и выйдет!..
И лишь глаза его горят, и правду всю, слепые, видят.

ПЕСНЯ ХОЗЕ В ГОРАХ

В машине, забытой в горячей пыли,
Мы тридцать убитых мальчишек везли.

Шофер накурился – был белый как мел.
Я плакать стыдился. Я плакать не смел.

Во тьме госпитальной гитару я сгреб...
Вот песни прощальной запаянный гроб.

Всем спирту накапав в мензурки без слов,
Бесслезно заплакал хирург Махалов.

Мензурку я поднял. Сказал себе:
- Ну...
И сразу все понял
Про эту войну.
ПРАБАБКА МАРФА. ПЕСНЯ КАРМЕН

У прабабки моей, у Марфы, было одиннадцать детишек...
Почему у меня от любимого ребенок под сердцем не дышит?!

Прабабку, черную Марфу, прадед из табора выкрал...
Лишь однажды, на Сретенье, пьяный,
на мороз в рубашонке выгнал.

У прабабки моей, у Марфы,
мужа первого в лагерь забрали,
на второго пришла похоронка – в сорок первом,
в самом начале...

На столе – конверт, на нем марка... Ты такие роняла тоже...
Плачь со мною, прабабка Марфа!
Плачь со мной – до последней дрожи.

ПОМИНАЛЬНАЯ

...Сразу стала я старой. Дайте мне его вещи -
Две рубахи, гитару и дневник человечий!
Там – вся правда о войнах, где кровит перед нами,
Горделиво, спокойно, наше старое знамя.
Перед зеркалом встану, вся слезами залита!
Сыплет солью на рану снег из фортки открытой.
Умирают мужчины – песни нет поминальной!
...Я наброшу овчину перед гладью зеркальной.
Ночью выйду на площадь у Кремля золотого,
Там, где знамя полощет русский ветер суровый.
И под флагом державы, в карауле метели
Буду петь я так жадно, как они – жить – хотели.

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ.
ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЯ КАРМЕН

...Три вокзала на площади той.
И корзина ее полна
Гарью, заревом, красотой,
Снедью, где лимоном – Луна!

Инвалида слепое лицо
Обнимает пуховый снег.
Комсомольская площадь – кольцо
На руке твоей, зимний век.

Я у Трех Вокзалов стою.
Смоляные косы – в снегу.
Песню против войны – пою.
Я охрипла, но петь – могу!

О! Не будет печи в избе.
И не будет зверей в лесах!
И не будет любви к Тебе,
Что на звездных лежит Весах...

.........................................................

Парень ежится: жжет зима.
Баба думает, сжавши рот:
Вот цыганка сошла с ума -
На морозе горло дерет!

И подходит старуха к ней
И монету в руки сует.
В жестких пятнах смертных огней
Разноцветно искрится лед.

...только молча – мимо – народ.
За плечами – мешки, узлы.
И сурово глядит вперед,
В перекрестье грядущей мглы.


                ЭРОС


Я снимаю сережки - последнюю эту преграду,
Что меня от тебя  заслоняет - как пламя, как крик...
Мы позор свой забудем. Так было - а значит, так надо.
Я пока не старуха, а значит, и ты не старик.

Повторим мы любовь - так пружину, прижатую туго,
Повторяют часы, нами сданные в металлолом...
Вот и выхода нет из постылого зимнего круга.
Но зима не вовне - изнутри. Мы - в жилье нежилом.

И пускай все обман - не прилепится к мужу супруга! -
И пускай одиночество яростью тел не избыть -
Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу,
Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе - любить!

И, когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом,
И навис надо мной ты холодной планетой лица, -
Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого - мало,
Чтобы телом сказать песнь Давида
                и ужас конца.

    
ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ

Огромной рыбой под Луною - Волга:
Как розовая кровь и серебро!
Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго -
Вот все твое добро:
Дегтярная смола ветхозаветной лодки,
Тугая, ржавая волна -
И женский лик Луны, глядящий кротко
С посмертного, пылающего дна...

Ловись же, рыба! Ты - еда людская.
Скрипи, уключина! Ты старая уже.
Ох, Господи, - рыбачка я плохая,
Но в честь отца, с его огнем в душе,
Так помня тех лещей, язей, что ты,
                с крючка снимая,
Бросал в корзину в деньгах чешуи, -
Ты молодой, ты, маму обнимая,
Ей шепчешь на ухо секреты: о любви... -

Так в полный рост встаю я в старой лодке.
Клев бешеный. Не успеваю снять:
Река - рыбалка - слезы - смех короткий -
Пацанка на корме - невеста - мать -
Рыдающая на отцовом гробе -
И снова - в плоскодонке - на заре -
Старуха в пахнущей лещами робе.
И рыба в серебре.
И космы в серебре.


ТЬМА ПРЕД РАССВЕТОМ

Железная кровать ржавеет.
Нагие трубы за окном.
В ночную фортку звезды веют,
Покуда спим тяжелым сном.

Скрипят острожные пружины.
И в щели дома гарь ползет.
Чугунной глыбой спит мужчина.
И светел женщины полет.

Спят звери, птицы и народы -
До пробужденья, до утра.
Горит во мраке твердь завода -
Его стальные веера.

Пылает зарево больницы:
Не сосчитать оконных свеч...
Дрожат смеженные ресницы.
Пылает масло потных плеч.

Сон борет нас. Но мы сильнее.
Вот эта тяга.
                Вот волна -
Слепя, сжигая, каменея,
Встает из темноты, со дна.

Тебя от смерти защищая,
Сплетаю руки за спиной.
Свечою тела освещаю
Храм спальни, душный, ледяной.

Обнимешь ты меня устало.
Положишь смертных уст печать.
И ляжет на пол одеяло,
Чтоб нашей воле не мешать.

Еще до свиста, до метели,
До звона рельсов, до гудка,
До белизны святой постели,
Где - одинокая  тоска,

До Времени и до Пространства,
До всех измен, где плоть болит,
И до такого постоянства,
Что золотом - по камню плит,

Еще своей любви не веря,
Мы просыпаемся, дрожа...
И вольно отворяю двери
Навстречу острию ножа,

Навстречу грубому объятью,
Что нежностью истомлено,
Навстречу древнему проклятью,
Где двое сцеплены в одно!

И я, от чуда обмирая,
Целуя потный твой висок,
Вхожу, смеясь, в ворота Рая,
Даю голодному кусок,

Дитя нероженое вижу
В сиянье нам сужденных дней -
И обнимаю крепче, ближе,
И невозвратней, и страшней.

ФЕДРА. ТРИПТИХ

Келья - бочонок. Тело - мрак.
Мы - лишь двое бродячих собак.
Мы - два ангела, из сирот:
Нас на мороз выгнал народ.
Тихо. Я снюсь тебе. Все - во сне.
В руку беру свечу, и воск
Течет по лицу. Взрывом - до звезд.
Тени от нас двоих - на стене.
Плошки с жиром смрад. Аквамарин -
В улыбке - зубов. На тебя возлечь –
Спеки нас, Боже. Пирог один:
Сын, Отец, Дочь, Печь,
Мать. Это одна любовь.
Одна: когда острое – обниму
Кольцом. Когда меж рыбами языков
Жемчуг жизни сверкнет – и уйдет во тьму. 


Зарево рубахи сумасшедшей.
Руки твои срывают бедную ткань.
Плачу я над жизнью прошедшей.
Я твоя прорубь, я твоя Иордань.
Я твоя мать, ибо женщина - мать и только:
Вот выгиб чрева - опять тебя я зачну,
Кусну, заглотну апельсинной, лимонною долькой -
А выпущу в небо: звезду, Солнце, Луну.


Как быстро ночь прошла. Я вся в поту.
Росу и кровь мне промокни всей кожей.
Два тела, мы несемся в пустоту.
Две духа - пряди порванной рогожи.
Я выпила тебя. Все молоко,
Сироп, вино твое. Сумой, сосудом,
Блаженною, бредущей далеко -
С тобой - под сердцем - ныне я пребуду.
Прощай. Я запахнусь в седую шаль.
Сорочку ты порви на перевязки
Грядущих ран. Мороза режет сталь
Оконное стекло – безумьем ласки.
Так ты разрезал чрево мне и жизнь
На два куска – на грязный и алмазный.
Иду нагая в мир. Шепчу: держись.
Не плачь, о Федра. Ты еще прекрасна.
Еще ты не седа. И не стара.
Еще ты можешь смерти не бояться!

...еще по льдинам-скулам – до утра
Безумных слез в овраг ручьи
Струятся.

         САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ

...Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным.
Заполошный мороз - режет воздух острее ножа.
Бельма окон горят. Чрез буран  пробираюсь я трудно.
Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа.
Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки.
Он - на дне моей сумки. То - к чаю восточному снедь.
Отработала нынче в оркестре... Певцы мои - в полном порядке...
Дай им Бог на премьере, как Карузам каким-нибудь, спеть!..
Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида:
обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. -
и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды,
поскорее - к нему! И - автобусный жжется пятак...

Вот и дом этот... Дом! Как же дивно тебя я весь помню -
эта четкость страшна, эта резкость - виденью сродни:
срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный,
дом, где тихо уснули - навек - мои благословенные дни...
Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами.
"Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем волокла?.."
Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками.
Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед - на неубранном поле стола.
Разрезаю лимон. "Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!.."
Вот берем черемшу прямо пальцами - а ее только вместе и есть!.. -
дух чесночный силен... Воск подсвечник - подарок мой - напрочь закапал.
И култук - мощный ветер с Байкала - рвет на крыше звенящую жесть.
И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе.
"Скоро друг с буровой возвратится - и райскому саду конец!"
А напротив - озеро зеркала стынет. "Глянь, как мы с тобою похожи".
Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец...
Умолчу... Прокричу: так - любовники целого мира похожи!
Не чертами – огнем, что черты эти ест изнутри!
Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит,
но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри!
Сжал мужик - как в маршруте отлом лазурита - худое девичье запястье,
Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня...
А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье,
и тонул черный дом во серебряном лоне огня.

...не трактат я любовный пишу - ну, а может, его лишь!
Вся-то лирика - это любовь, как ни гни, ни крути...
А в любви - только смелость. Там нет: "приневолишь", "позволишь"...
Там я сплю у возлюбленного головой на груди.
Мы голодные... Мед - это пища старинных влюбленных.
Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив.
Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно.
Ты как будто с гравюры Дорэ - архангел могучий! - красив.
О, метель!.. - а ладонь раскаленная по животу мне - ожогом...
О, буран!.. - а язык твой - вдоль шеи, вдоль щек полетел - на ветру лепесток...
Вот мы голые, вечные. Смерть - это просто немного
Отдохнуть, - ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!..
Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку
мне - под силу теперь... Тихо, тихо, не надо пока
целовать... Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку,
когда тлеем лампадой под куполом рук мужика!

Эта ласка – потайная. Ноги обнимут, как руки,
напряженное тело, все выгнуто, раскалено.
И - губами коснуться святилища мужеской муки.
Чтоб земля поплыла, стало перед глазами - темно...
Целовать без конца первобытную, Божию силу,
отпускать на секунду и - снова, и - снова, опять,
пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила,
золотую стрелу - заревыми губами вбирать!

Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа,
грудь мужская вздувается парусом, искрится пот!
Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже,
что за люй-ча бурятский, китайский, -  да он нам уснуть не дает!..
"Дай мне руку". - " Держись". - "О, какой же ты жадный,
                однако". -
"Да и ты". - "Я люблю тебя". - "О как тебя я люблю".

...Далеко - за железной дорогою - лает, как плачет, собака.
На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.

"Ты не спишь?.." - "Задремала..." - "Пусти: одеяло накину -
попрохладнело в доме... Пойду чай с "верблюжьим хвостом" заварю..."
И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына,
задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю.
Ух, веселый вошел! "Вот и чай!.. Ты понюхай - вот запах!.."
Чую, пахнет не только, не только "верблюжьим хвостом" -
этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой
белки, соболя... Еще чем-то пахнет - стою я на том!

"Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку -
да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем...
Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку -
и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем.
Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье.
Место знатное - рядом там Иволгинский буддийский дацан...
У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье
он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан.
У него на комоде стояла статуэточка медная Будды -
вся от старости позеленела, что там твоя Ангара...
А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды,
И какой-то светильник все жег перед ним до утра.
"Чем живешь ты, старик? - так спросил я его. - Чем промышляешь?
Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду..."
Улыбнулся, ужасно раскосый. "Ты, мальсика, не помысляесь,
Я колдун. Я любая беда отведу".
"Что за чудо!" Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки,
крикнул в ухо ему: "Колдунов-то теперь уже нет!.."
Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский,
очарованный, древний и бешеный свет.

"Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай...
Зазигаесь - и  запаха нюхаесь та,
Сьто дуся усьпокоя и радось дай телу,
и - болезня долой, и гори красота!
Есь такая дусистая дерева - слюсяй...
На Китая растет... На Бурятия тож...
Палка сделась - и запаха лечисся дуси,
если казьдый  день нюхаесь - дольга живесь!..
Есь для казьдая слючай особая палка...
Для розденья младенца - вот эта зазьги...
Вот - когда хоронить... Сьтоба не было зялко...
Сьтоб спокойная стала друзья и враги...
Есь на сватьба - когда многа огонь и веселья!..
Вон они, блисько печка, - все палка мои!.."
Я сглотнул: "Эй, старик, ну, а нет... для постели,
для любви, понимаешь ли ты?.. - для любви?.."

Все лицо расплылось лучезарной лягушкой.
"Все есь, мальсика! Только та палка сильна:
перенюхаесь - еле, как нерпа, ползесь до подуська,
посмеесся, обидисся молодая жена!.."
"Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я,
я тебе отплачу,
я тебе хорошо заплачу:
для любви, для любви дай лучину твою, дай - такую большую,
чтобы жег я всю жизнь ее... - эх!.. - да когда захочу..."

Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке.
Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух.
И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку,
чтоб горел мой огонь,
чтобы он никогда не потух.

Никогда?! Боже мой!
Во весь рост поднимаюсь с постели.
"Сколько раз зажигал ты?.."
"Один. Лишь с тобою."
"Со мной?.."
И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели -
две метели - два флага - под синей бурятской Луной!

Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась,
что смеялась над нами, над смертными - все мы умрем! -
надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась,
только счастья моля пред живым золотым алтарем!

А в стакане граненом духмяная палочка тлела.
Сизый дым шел, усами вияся, во тьму.
И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело,
понимая, что завтра - лишь воздух пустой
обниму.

ТЕЛО И ДУША

Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть.
Ощутить перечное, сладкое жжение чрева.
Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть.
Погладить ладонью грудь - справа и слева.
Пусть мужик подойдет. Я над ним  нынче - царица.
Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье.
Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица.
Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери.
Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою!
Он меня на узловатые, сухие ветви рук - подхватит...
Ощутить это первое и последнее счастье - быть нагою
Вместе с желанным - на дубовой широкой кровати!

...Да что ты, душа моя, плачешь!..
                Ты ж еще не улетаешь
Туда, откуда будешь
                с тоскою глядеть на Землю,
Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь,
Я ж - еще прощаю тебя и приемлю!
Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь
                в этом горячем теле,
В этом теле моем, красивом, нищем и грешном...
О, уже некрасивом, -
                вон, вон зеркало над постелью!..
О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном,
                безбрежном...
О, в этом мало рожавшем,
                под душем - гладком, давно постылом,
Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек,
О, в этом теле моем,
                еще кому-то - милом,
Живешь еще, - и к тебе тянутся чужие - родные - души!

Ну что же! Придите!
                Я вся так полна любовью -
Душа моя еще не ушла из бродячего тела,
                она еще здесь, с вами...

Но час настанет -
                и встанет она у изголовья,
Как над упавшим ниц в пустыне - в полнеба -
                пламя.


ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ. ПЛАЧ В ТИШИНЕ

"Абсолютная Истина познается в любви".

о. Павел Флоренский, "Столп и утверждение Истины"

У КРЕСТА

Ноги вязнут в сугробе... Солдатик, Ему подсоби.
Чай, не хрустнет спина!.. Не подломишься - плечи что гири...
Вот и Сын мой пожил на земле, в этом пытошном мире.
Письмена на снегу - лапы ворона, стрелы судьбы.

Перекладина, видишь, - как давит Ему на плечо...
День-то, солнечный день! Ветер бьет меня, волосы крутит...
В золоченой парче по сугробам бредут Его судьи.
Мужичишка в лаптях дышит в спину мне так горячо.

Лошадь гривой мотает, - завязла по самые бабки
В этом клятом снегу! Потерпи, мой родной, потерпи, -
Вот она и гора... Ветер рвет наши флаги, как тряпки,
И кроваво несет по серебряной дикой степи.

Ты, пацанчик, не плачь... Дай прижму к животу головенку...
Не гляди туда, милый! Не сделают больно Ему!..

По корявым гвоздям заплясали два молота звонко.
Вместо белого снега я вижу дегтярную тьму.

О, брусника - ручьями - на снег!.. Земляника... морошка...
О, малина, рябина... ручьями течет... бузина...
К сапогу моему, будто нож исхудалая, кошка
Жмется палым листом... Застилает глаза пелена...

Поднимают... Ужель?! Осторожнее, братцы, потише!
Что же сделали вы?! Смерть - одна, а не три и не две!
И кричу благим матом, и больше себя я не слышу -
Только Крест деревянный в густой ледяной синеве.

Только Крест деревянный над нищей кондовой страною,
Только Крест деревянный - над мертвой избою моей,
Только тело Христа, бледно-желтое, будто свечное,
Только тело Христа над рыдающей кучкой людей!

Только ребра, как вобла, во вьюжном торчат одеяле...
Только ягоды сыплют и сыплют во вьюгу - ступни...
Да, мы сами Его во спасение мира распяли!
Мы - убийцы. Теперь мы навеки остались одни.

И когда во сапфире небес я увидела тело,
Где я каждую родинку знала, и шрам, и рубец, -
Прямо в волглый сугроб я подранком-лосихой осела,
И волос моих белых так вспыхнул под Солнцем венец!

И подножье Креста я, завыв, как дитя обхватила,
Как младенца, похожего на золотую хурму!
Жизнь моя, жизнь моя!
                Ты такая великая сила,
Что тебя не отдам ни костру, ни кресту, - никому!

И летели снега на Сыновние ветви-запястья -
Снегирями да сойками, да воробьями с застрех...
И летели снега, заметая последнее счастье,
Что принес мой Ребенок для нас, одичалых, для всех.

И, как молния, слезы в морщинах моих засверкали,
Ветер вервие вил из распатланных старческих кос.
И, подняв бородатые лики, солдаты стояли,
Не скрывая мужицких, снега прожигающих слез.

И пацан золотушный забился зайчонком, юродом
Во подоле моем... Не гляди, мой сыночек, туда:
Это смертная казнь... А гляди вон туда: над народом
Во железном морозе - любви позабытой  звезда.               


СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые… Вы осторожней Его…
Руки свисают…
Колет стопу из-под снега жнитво -
Я-то - босая…
Прядями ветер заклеил мне рот.
Послушник юный
Мертвую руку на плечи кладет
Рельсом чугунным…
Снежная крупка во щели Креста
Ватой набилась…
Что ж это я, чисто камень, тверда?!
Что ж не убилась?!..
Как Магдалина целует ступню,
Жжет волосами…
Тело скорей поднесите к огню,
Шубой, мехами,
Шалью укройте, - замерз мой Сынок!
Холодно, Боже…

В наших полях и мертвец одинок.
Холод по коже.

Как кипятком, ветер потный мой лоб
Снегом окатит:
Тише!.. Кладите сюда, на сугроб -
Места тут хватит:
Я постелила рядно во полях,
Где недороды,
Где запоют, клокоча, во лучах
Вешние воды…
Вытянул руки-то… Спи, отдохни…
Ишь, как умают…
Пусть над костром, в матюгах солдатни,
В кости играют…
Что ты?! Пусти, узкоглазый чернец!..
Мне в рот не тыкай
Снег!.. Я живая… Еще не конец,
Слезы - по лику…

И неподвижно Спаситель глядит
В небо святое,
В небо, где коршуном Солнце летит
Над пустотою.

                ЯРОСТЬ

А это вы видели?! Эту косу?!
Я грудью вперед свое тело несу -
И златом, и маслом текут по спине
Мои волоса, ненавистные мне!
Я знаю потребу. Я знаю ярлык.
Гляди - в подворотне сует мне старик
Дрожащий червонец: я - пайка ему,
В голодном безлюбье взалкавшему - тьму!
Да, тело мое - это просто еда:
Я плотью богата - такая беда!
Грудаста, бокаста, - голодные, жми!
Хватай! Возгоржусь, что была меж людьми -
Ржаною буханкой, питьем из горла,
И ужином смертника молча была, -
Ломали, вгрызались, крошили, смеясь,
На снежную скатерть, в дорожную грязь, -
Шоферы, геологи и голытьба,
И старый тюремщик с решеткою лба,
И юный художник, что маслом пропах,
И зэк-старикан, величавый, как Бах,
И тучей - рыбак в огоньках чешуи,
И рокер, замучивший песни свои, -
Весь нищий, родной, голодающий сброд,
Которого я нарекаю - народ, -
Я - хлеб твой насущный! Ломай, не жалей!
Кусай и целуй! И по новой налей -
В стакашек бумажный, в граненый хрусталь
Да в каски афганской блестящую сталь…
Грудями - вперед! И вперед - животом!

В каких житиях я пребуду потом -
На то наплевать. На Земле я жила
И бабьей краюхой мужам я была.

                ***

Я вижу: слезы твои - градины.
Дай соберу
Губами их: морщины, ямы, впадины,
Гул - на юру.

Ты в платье из мешка, худом, запачканном.
Не счесть прорех.
Тебя накормят корками, подачками.
Швыряют смех.

Я за тобой в буран холстину драную -
Как горностай,
Несу. Люблю: и грязную, и пьяную,
Твой Ад и Рай.

Твои ночлежки, камеры и паперти.
Твои ступни,
Горящие на чистой, снежной скатерти,
Одни.

ЖИТИЕ МАГДАЛИНЫ

Жизнь - засохшая корка.
У смерти в плену
Я - старухой в опорках -
Себя вспомяну:
Вот к трюмо, будто камень,
Качусь тяжело,
Крашусь, крашусь веками, -
А время ушло.

Я, тяжелая баба.
Мой камень тяжел.
Летописца хотя бы!
Он - в Лету ушел…
Я - сама летописец
Своих лагерей.
Общежития крысьи
С крюками дверей.
Коммуналок столичных
Клопиный лимит.
“Эта?..” - “Знать, из приличных:
Не пьет, не дымит”.

Я троллейбус водила:
Что Главмежавтотранс!..
В мастерские ходила - пять рэ за сеанс.
Ярко сполохи тела
Дрань холстины прожгли…
Я в постель не хотела.
Баржой - волокли.
На столе - “Ркацители” -
Как свеча, поутру…
А художники пели,
Что я не умру.

Не морщинься ты, злое
Зеркалишко мое.
Жизнь - жесточе постоя,
Синей, чем белье.
Я сначала балдела:
Меня - нарасхват!..
Огрузняется тело.
Огрызается мат.
Рассыхается койка:
…Где - в Тамбове?.. Уфе?..
Вот я - посудомойка
В привокзальном кафэ.

Руки в трещинах соды.
Шея - в бусах потерь.
По бедняцкой я моде
Одеваюсь теперь:
Драп-дерюга от бабки,
Молевые унты,
На груди - лисьи лапки
Неземной красоты…

Вот такая я тетка!
Ни прибавь. Ни убавь.
Сколько жизни короткой.
Сколько глупых забав.
Сколько веры убитой.
И детей в детдомах,
Что по мне - позабытой -
Тонко плачут
                впотьмах.

ДАВИД И САУЛ

В  метели, за сараями, в ночи,
Где вой собачий Сириусу любый,
Пылали руки - две больших шальных свечи,
Звенела арфа и метались губы.

Сидели на дровах: один - мужик,
Под шубой плечи в бархате пунцовом.
Другой, пацан, щекою к арфе так приник,
Как к телу жаркому скорбящим лбом свинцовым...

На голове у грозного тюрбан
Увенчивался золотой короной.
И, сгорбившись над арфой, опаленной
Огнями пальцев, пел и пел пацан.

Он пел, и реки глаз его текли.
Собаки в подворотне подвывали.
Он пел - ручьи весною вдоль земли
Его мелодиями небо целовали.

Он пел и пел,
                а снег его хлестал,
А грозный царь его, насупясь, слушал,
И арфа наподобие креста
Распяла плоть, бичуя счастьем душу.

Он пел о том, что все мы вновь умрем,
О свадебном наряде, что срывает ветер,
О том, как перед звездным алтарем
Стоят, смеясь, замученные дети!

О том, как нежно гладят старики
Сухие корни светлых рук друг другу,
Как любящие - Времени тиски -
Зажмут меж наготы каленой - вьюгу...

Он пел - и больше было не понять,
О чем! Он пел, и арфа содрогалась!
И шли ветра и шли - за ратью рать:
Кадыка нежность, губ отверстых жалость!

А царь, лоб уронив на кулаки,
Сдуваемый метелью с дровяного трона,
Шептал: "Играй, пастух!.. Моей тоски
Никто не понял в полночи бездонной,

Лишь ты на бычьих жилах все царю сыграл,
Все спел - мои посты, и праздники, и войны:
О, ты играл - а я-то - умирал,
А я-то - думал, что умру спокойно!..

Мой мальчик, о, спасибо же тебе,
Утешил мя!.. И многольстивой речи,
И зелья крепкого не надобно в судьбе -
Метались бы над арфой руки-свечи...

Спасибо, сын мой!.. Буду твой отец!.."
Схватил и сжал до боли руку пастушонка,
И наклонился над ладонью, и венец,
Упав с тюрбана, покатился звонко.

И в круговерти вьюги жадно царь приник
К руке ребенка - на одно мгновенье:
Хотел одним глотком все выпить песнопенье,
Хотел найти губами, где родник.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ХУДОЖНИКА

Спящий волк или собака - ты, слепой…
Дом наш - костью в горле мрака: снег да вой.
Мертвенный рентген оконный зрак пронзит.
Дом наш - поезд забубенный, пыль, транзит.
Исхудалой проводницей сплю я в нем.
Спи, мой Волк! Тебя Столица жжет огнем…
Там картины бы тебе повыставлять…
В ресторанах бы “мартини” попивать…
Раздевать натурщиц… в “мерседесах” спать…
Да в метро старух рюкзачных целовать…
Спи, художник, спи, бродяга! Хрипота
Колыбельной - да сожжет мои уста:
Вот работала я, милый, на путях -
Плащ мазутом да соляркою пропах;
По колесам, чисто дятел клювом, - стук! -
Напиши портрет моих беззубых рук…
А еще в подсумке лет - горячий цех:
Синь халата да работниц тяжкий смех,
Визги огненных машин, металл да грязь,
Да глухой от шума мастер - цап! - смеясь…
Он меня и подстерег среди машин,
Средь хребтов стальных, железных лап и спин.
Повалил, подножку дал - лишь помню, как
Лампа красная на пульте била мрак…
Тряпку, всю в машинном масле, сунул в рот.
Думал, верещаньем подниму народ.
Я ж - молчала рыбой. Дура дурой. Тьма
Винно-медная сгущалась. Я с ума
Там сошла. Горячий цех весь хохотал.
Я очнулась - палец мой сдавил металл.
Так ношу с тех пор подарок заводской,
То кольцо стальное, нищею тоской
Гравировано… - а я верна огням!
Подалась в село - чесать хвосты коням!
Ты не смейся!.. Гребнем грызла конский хвост -
Все, клубясь, летело: от репьев до звезд!
Я конюшни чищу - музыкою ржут…
Что платили - пастухам раздам: пропьют…
Осень грянула дождями обземь - прыг
На красавца вороного! Только крик
Потянулся паутиною за мной,
За наездницей, за ведьмою ночной…
Так скакала я на вороном коне
По суглинку тракта, по седой стерне,
А короткая рубашка до пупа -
Ночью сбечь, покуда колхозня слепа!..
Холод пятки жег мне! Дождь кислотный ел
Мне глаза! Рубаха белая, как мел,
На хрусталик ночи - драное бельмо!
Озерко в тайге - разбитое трюмо…
Задыхаясь, доскакала: химзавод!
Порошков стиральных погребальный взвод…
Что ж, любимый, хлеб-то надо мне кусать -
Подрядилась в чаны мыльный яд ссыпать!
Я ссыпала яд, ссыпала… и в ночи
В чан свалилась - хохочи не хохочи…
Крик: авария!.. Палата. Свет и резь.
Промывают мне глаза - а я не здесь.
Я, ослепнув от стиральной дуроты,
Вижу мир - до дна, до смертной наготы.
Вижу, как младенцы чресла бабам рвут.
Как старухи над покойником поют.
Как снопами искры бьют из животов
Пылко любящих. Как лед ножа суров,
Под которым - горло хрипа и тоски.
От иконной и до гробовой доски -
Вижу все. Ладони как я воздыму!
Врач вопит: “Из-за тебя греметь в тюрьму,
Оборвашка ты, химичка!..” Из моих
Кверху вскинутых ладоней золотых
Как ударит в небо пламени весло!.. -
Так лицо врачице той и обожгло…
Вру, считаешь?.. Спи, Волчонок… Побожусь:
Это жизнь моя, и в ней я не собьюсь,
Не сопьюсь и уж не спячу я с ума:
Всех Юродивых Царица - я сама!..
Не жалей меня. Не суй в кулак мне грош.
Я люблю тебя. Вот все, что мне даешь.
Заработаю я денег. И на снег
Сяду песню петь. Польется из-под век
Соль лучей. Над сердцем - крест. В ладонь не суй
Медный мир. Вставай с мольбертом. Нарисуй
Ты меня - как я тебе была жена.
После - полночь. Звезды. Холод. Путь. Луна.
Человек навстречу. Алый плащ. И взгляд
Бирюзово-кроткий. Нет пути назад.
Я тулупчик сброшу под ноги ему.
Сухощавые колени обниму.
А лицо воздерну - Боже, дай нам днесь
Корку черствую: да это Ты и есть.

                ДЕТСКИЙ ДОМ

Стоит в Сибири детский дом на мерзлоте железной.
Слепым от инея окном горит над зимней бездной.

Иглой мороза крепко сшит, кольцом печали схвачен,
Он уж давно детьми обжит - и смехом их, и плачем.

Светло, и скатерка чиста, и поровну всем супа…
А супница уже пуста, и в хлеб вонзают зубы…

Вон тот пошел из-за стола: добавки дать забыли!..
Его соседка привела, когда отца убили.

Смуглянка - мышкой ест и пьет и крошек не роняет.
Теперь никто ее не бьет, на снег не выгоняет.

Вот на закраине скамьи сидит мальчонка робкий…
Он был рожден в семье, в любви! Конфеты - из коробки!..

Пред ним казенные столы, из алюминья ложка…
Его в машине привезли - пожить совсем немножко.

А эта - словно в забытье уходит каждой жилкой…
Мать отказалась от нее, еще крича в родилке.

Они сидят, едят и пьют, они себя не знают -
Куда пришли и с чем уйдут, как пахнет печь родная.

И няньки в ночь под Новый Год в их катанки на счастье
Кладут, крестя дрожащий рот, в обертке жалкой сласти.

Ну что же, растопырь ладонь, дитя! И жизнь положит
В нее и сахар, и огонь, и страсть, и смерть, быть может.

Положит сребреников горсть, постелит на соломе -
И будешь ты у ней, как гость
На празднике в детдоме.

ОДИНОКАЯ ПЕСНЯ СТЕПКИ - САНЕ

Да, я лабух в ресторане,
Многоженец!..
Четвертак в моем кармане
Да червонец.

Все скатерки в винных пятнах,
Шторы - в жире!
Все мне до хребта понятно
В этом мире.

Ресторан ты мой вокзальный,
Работенка!..
Держит баба так печально
Ребятенка…

В толстой кофте, в козьей шали,
Лик - невесты,
Из какой далекой дали
Здесь - проездом?..

Закажи блатную песню -
Я сыграю.
На своей работе - честно
Помираю.

Мне грузин две красных сунет -
Между жором…
Саксофон в меня как плюнет
Соль-мажором!

Ты, рояль мой гениальный,
Я - твой лабух!
Ресторан ты мой вокзальный
В спящих бабах!

Эти - спят, а те - хохочут,
В рюмку глядя,
Рысьими очьми щекочут,
Все в помаде…

И в плацкартном ресторане
Да в мазутном
Как тебя я встретил, Саня,
Серым утром?

Ты зашла. За столик села.
Как - с гостями!..
Я твое увидел тело
Под шерстями.

Напряглась во мне пружина.
Я рванулся.
Бритый на тебя детина
Оглянулся.

Я не помню, что мы ели,
Что мы пили…

Помню - мы одни - в постели -
Вместе - были.

И под грубыми руками
Пианиста
Ты горела вся, как пламя -
Мощно, чисто!

Целовал холмы, ложбины,
Лоб горячий…
Санька, ты ж была с мужчиной -
Что ж ты плачешь?..

Но, пылая головнею,
Вся сияя,
Ты сказала: - Я с тобою -
Умираю…

Кипятком по сердцу дико
Хлестануло.
Ах, портниха ты, портниха!..
Все… Уснула…

И тогда в ночи безбрежной,
Тьме кромешной
Целовал живот твой нежный
И безгрешный.

Целовал большие руки
В тайных венах,
Что обнимут все разлуки,
Все измены.

Целовал ступни корявые,
В мозолях,
Что прошли путями ржавой
Бабьей боли.

И, горящими губами
Скул касаясь,
Будто во сиротском храме
Причащаясь, -

Я заплакал над тобою,
Саня, Саня,
От мужской забытой боли
Воскресая,

Оттого, что я - лишь лабух
Ресторанный,
Что судьба не любит слабых,
Окаянных!

И во сне ты ворохнулась…
Блеском - зубы…
И царевной улыбнулась
Пухлогубой…

И клещами рук я сжал
Твои запястья -
Будь я проклят, я держал,
Держал я
             счастье.


…А наутро - ну, дела…
Адресочек мой взяла…
С губ лиловою помадой
Как усмешка потекла!..
“Ночевальщик… Извини…
Коммуналка… Не одни…”
Сыр нарезала ломтями.
Глаз кошачьих - вбок - огни.
“Да, у нас тут ванной нет…
Да, в сортир - купи билет…
Щас яичницу пожарю -
Гады, отключили свет!..
Значит, кухня… Керогаз…
Зырканья запавших глаз…
Обзывают… Лучше в петлю -
Чем вот так вот - каждый раз!..”
“Много было мужиков?..”
“Был один - да был таков…
Да и я не из таковских:
Норов у меня суров…”
“Да уж вижу… Жрать давай…”
“Ешь - да живо вылетай!..
Нынче от соседок будет:
Отошлют и в ад, и в рай…”
“Че робеешь?.. Им ответь!..”

“Нагрублю - и так жалеть
Буду этих баб поганых,
Что уж лучше - помереть…”

“Саня, Санечка, постой!..”
“Выметайся. Не впервой,
Степка, расстаешься с бабой,
Да с такою - не святой…”

А сама-то - жмет виски,
Радугою слез белки
Так сверкают…
             Саня, Санька -
Крик протянутой руки…


                ЗОЛОТАЯ ЖАННА

Горький сполох тугого огня средь задымленного Парижа -
Золотая мышца коня, хвост сверкающий, медно-рыжий…
Жанна, милая! Холодно ль под вуалью дождей запрудных?
Под землей давно твой король спит чугунным сном непробудным.
Грудь твоя одета в броню: скорлупа тверда золотая…
Я овес твоему коню донесла в котоме с Валдая.
Героиня! Металл бровей! Средь чужого века - огарок
Древних, светлых, как соль, кровей!
Шпиль костра и зубчат, и жарок.
Пламя хлещет издалека - волчье-бешеное, крутое.
Крещена им на все века, ты сама назвалась - святою!
И с тех пор - все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает!
О, без счета твоих сестер на твоей земле умирает!
За любовь. За правду. За хлеб, что собаки да свиньи съели.
И Спаситель от слез ослеп, слыша стон в огневой купели -
Бабий плач, вой надрывный, крик хриплогорлый - ножом по тучам:
Золотой искровянен лик, бьется тело в путах падучей!
Вот страданье женское! От резко рвущейся пуповины -
До костра, чей тяжелый плот прямо к небу чалит с повинной!

Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы!
Золотая моя душа отлетает к своим любимым.
И костер горит. И народ обтекает живое пламя.
Жанна, милая! Мой черед на вязанку вставать ногами.
Ничего на страшусь в миру. Дети - рожены. Отцелован
Мой последний мужик.
                …На юру, занесенном снежной половой,
На широком, седом ветру, от морозной вечности пьяном,
Ввысь кричу: о, я не умру, я с тобой, золотая Жанна!
С нами радость и с нами Бог. С нами - женская наша сила.
И Париж дымится у ног - от Крещения до могилы.


                ПОХОРОНЫ КАБАЦКИЕ

На столе он лежал, седовласый,
мертвый Кит, изрыгнувший Иону.
Ты родился в шелках и атласах -
умираешь ты в яме спаленной.
Ах, какие шакалы и шавки
истерзали тебя, опростали!..
Родился побегушником в лавке -
умираешь царем в горностаях.

Разволосая баба, халдушка,
тебе ноги босые омыла.
Из охвостьев старьевных – подушка,
и щека почернела, как мыло,
Боже, мыло стиральное - в бане,
мыло черное, торфа чернее...
Сабля смерти - кривыми губами
да взасос!.. - обвенчаешься с нею.

Сало было - омылилось мыло.
Был мускат - а шибает мочою.
Смерть - то розвальни, полоз остылый,
и кабатчик-кабан со свечою.
Все мы  хамы и все фараоны.
Хлещут бубны, литавры, тимпаны.
Спит, холодный, немой, изумленный,
средь живых, жарких, бешеных, пьяных.

Из лохани бомжиха напьется -
ах, хрусталь-вода, грязные лытки.
Все мы ратники, все смертоносцы.
Жизнь колядуем - с миру по пытке.
Ты лежишь... - а кабак сумасшедший
весь пылает - хайлом и чалмою,
весь рыдает - о жизни, прошедшей
меж тюрьмою, чумой и сумою!

Ударяет тут нищий в тарелки,
соль блестит, как тафта, на обшлаге...
Серафимскую песню, безделку,
распевают два лысых бродяги!
Как поют! Душу с корнем вынают!
Так давно на Руси не пели!
Сабля смерти, пляши, гиль больная,
в темляке белохвостой метели...

Уж повыворотили карманы,
скидаваясь на гроб тебе красный,
в епанче сволочной – бездыханный,
в шабале раболепной – несчастный.
Уж на лбу титлом сморщилась кожа:
"НЕ ВОСКРЕСНЕТ. НЕТ ЧУДА ЧУДЕСНЕЙ."
Нами, мертвыми, сардов дороже,
узвездил Бог свод тверди небесной.

Так трещи же, кабак, кукарекай!
В рюмки бей! Кочергами - в подносы!
Не подымется мертвое веко.
Не польются священные слезы.
И ни нард, и ни мирро, ни масло...
ни елей... ни другая причуда...
В мясе нищая зубом увязла.
Дай товаркам. Не жмоться, паскуда.
Умер друг твой - сидел он на рынке,
звезды в шапку сбирал, уязвленный...

Дай кусок. Это наши поминки.
Умираешь ты, небом спаленный.

ПИСЬМО ИЗ СТОЛИЦЫ В СИБИРЬ

Я здесь живу как
Будто - сорванный флаг
Сколько кровавых собак
Сколько хрустальных драк
Я здесь живу вся
Огнями обнажена
Лошажьим глазом кося
Дыша вулканом вина

Я здесь живу зри
Пред танком стою как петух
И если крикнут “умри”
Умру я сразу за двух
Люблю этот дикий снег
Люблю этот наглый век
Я здесь живу как
Слеза из-под тяжких век

Картошка и медяки
В подземье - воски лепнин
Браслет на сгибе руки -
Берилл в мерзлоте равнин
Сибири тяжелый зрак
Шкуренку Москвы прожжет
Я здесь живу так
Как омуль вмерзает в лед

Тоскую: Байкала синь
Амура литая гладь
Господи не покинь
Неужто здесь помирать
Неужто мне никогда
Не зреть заревых зубцов
Торосов ольхонского льда
Тункинских ножей-гольцов

В Столице изведав яд
Боль пьянь фарцу да иглу
Перекрестясь назад
Пойду в родимую мглу
И вмиг расступится мрак
И звезд потекут стада

Я здесь живу так
Как ты не жил никогда


ЕЩЕ НЕМНОГО

...Скрип лодочной уключины.
Скрип разбитой ставни.
Спят подо льдом, измучены,
Камыши и плавни.

Волга - сталь застылая -
Спит и снегом дышит.
Светит над могилою
Крест - месяца превыше.

Сельсовет рассохшийся.
Красный флаг изветренный.
Спят в земле усопшие.
Снег сияет мертвенно.

Выйду... Кадка инеем
Стянута, как обручем…
Еще баба сильная.
В море снега - островом.

Все детишки - рожены.
Мужики - отлюблены.
Гляну настороженно
Во зерцало грубое

Льда реки кромешной -
Еще румянец грозный,
Еще в тесто вмешаны
Эти льды да звезды!

Но в тепло с порога
Взойду - и отпряну:
На иконке Бога
Можно только спьяну

Написать так чисто...
Написать так строго...

Может, этой Жизни
Есть еще немного.


ПРОРОК ИЛИЯ
ВОЗНОСИТСЯ НА ОГНЕННОЙ КОЛЕСНИЦЕ

С пожаром золотых волос-
Берез, со шрамами оврагов,
С кипением апрельских слез
Среди скуластых буераков,
С прищурами безрыбных рек,
С дерюгою-рваньем буранов -
О ты, мой бедный человек,
Илья-Пророк, от горя пьяный,
Слепой от ненависти, лжи, -

Скажи, Илья-Пророк, скажи,
Уста отверзни, молви слово
Нам, утонувшим во словах,
Что остается нам святого
Пред тем, как мы сойдем во прах!
Отечество тебя объемлет
Огромной ночью... Но стоишь
В ночи. И зришь Святую Землю:
Весь Глад и Мор. И Сушь. И Тишь...
И, прострелив очами Время,
Весь огненный, в ночной сурьме,
Летишь - и плачешь надо всеми,
Кто срок пожизненный в тюрьме
Мотает, кто хрипит в больнице,
Кто в поцелуе невесом...
И пламенная Колесница
Летит!
...И ты - под Колесом.


Борода его билась тугим огнем
На упорном  черном ветру.
И от глаз его было светло, как днем.
И пылали скулы в жару.

Ты, Илья-Пророк, ты два уволок... -
А и кто же нам их вернет?.. -
Эх, старик, ведь наш прогнил потолок,
Наш порог обратился в лед.

В перекрестье таких проходных дворов,
Где секрет - остаться живым, -
Ты пророчил:
- Будет жива Любовь, -
И глотал сигаретный дым.

Во застольях таких золотых дворцов,
Где цианистый калий пьют,
Ты кричал:
- Да будет в конце концов
Над убийцами - Страшный Суд!

А сейчас ты стоишь, весь в пурге-снегу,
Тьму жжешь рыжею бородой,
И речешь:
- Прости своему врагу,
Старый царь и раб молодой!

Протяните руки друг другу - вы,
Убивающие в упор.
Возлюбите крепко друг друга  вы -
Богомаз, офицер и вор!

Я пророчу так: лишь Любовь спасет.
Чтобы мир не пошел ко дну,
Чтобы не обратился в Потопный плот -
Возлюби, Единый, Одну!

Мы погибнем, чтобы родиться вновь.
Мы себя под топор кладем,
Чтобы так засверкала в ночи - Любовь:
Проливным, грозовым огнем!

О, заплачьте вы надо мной навзрыд.
Я - Пророк. Мой недолог век.
А сейчас - Колесница моя горит,
Кони бьют копытами снег.

И, доколе не взмыл от вас в небеса,
Под серебряный вой пурги,
Говорю: распахните настежь глаза,
Хоть глаз выколи, хоть - ни зги.

И прозрите - все. И прозрейте - все.
И прощайте... - мой вышел срок... -
Спица огненная в живом Колесе,
Рыжеусый Илья-Пророк.

ОДНОНОГИЙ СТАРИК
ИГРАЕТ НА ГАРМОШКЕ
И ПОЕТ

Время наше, время наше,
Стреляное времячко!
То - навалом щей да каши,
То - прикладом в темячко…

Рота-рота да пехота,
Всю войну я отпахал -
Отдохнуть теперь охота,
А вокруг кричат: нахал!

Инвалид, инвалид,
Головушка тверезая,
К дождю-снегу не болит
Нога твоя отрезанная?..

Так живу - в поездах
Да во крытых рынках.
Папироса в зубах
Да глаза-барвинки.

Государство ты страна,
Тюремная решетка:
То ли мир, то ли война -
Два с полтиной водка!

Я протезом гремлю
Да на всю Расею:
Поплясать я люблю -
От музыки косею!

Эх, музыка ты моя,
Клавиши играют!..
До исподнего белья
В тюрьмах раздевают…

Кушал Сталин знатный харч,
А Хрущев ест икру…
Я в подвале - плачь не плачь -
Так голодным и помру!

Выдают мне паек:
Соль, картошку и ржаной!
Эх, куплю себе чаек
Да на весь четвертной!..

Так чифирчик заварю,
Да попью вприкуску,
В окно гляну на зарю
Зимних далей русских:

То не белые поля -
Алые полотнища!
То родимая земля
Флагами полощется…

Флаги винны, флаги красны -
Сколько крови пролито!..
Неужель снега напрасно
Кровушкою политы?..

Помню: стылый окоп.
Тишь после взрыва.
И под каскою - лоб
Мыслит, потный: живы…

Да, живой я, живой!
И пою, и плачу,
И гармошки крик лихой
За пазуху прячу!

И протезом об пол - стук!
Деньги - в шапку?.. - в каску!..
Друг, налей, выпей, друг,
Да за эту пляску…

ВИДЕНИЕ ВОЙСКА НА НЕБЕ

Войско вижу на небе красное...
Любимый, а жизнь все равно прекрасная.

Колышутся копья, стяги багряные...
Любимый, а жизнь наша - эх, окаянная...

Вздымают кулаки хоругви малиновые...
Любимый, а жизнь наша - долгая, длинная... 

А впереди войска - человек бородатый, крылья алые...
Любимый, а жизнь-то наша - птаха зимняя, малая...

А войско грозно дышит, идет, и строй его тесней смыкается!..
Любимый, всяк человек со своей судьбою свыкается...

А войско красное - глянь! - уж полнеба заняло!..
Любимый, я боюсь, ох, страшное зарево...

А и все небо уж захлестнуло войско багровое!.. -
Любимый, оберни ко мне лицо суровое,

И я обниму тебя яростно, и поцелую неистово, -
Не бойся, в поцелуй-то они не выстрелят!..

Вот она и вся жизнь наша, битая, гнутая, солганная, несчастная,
Любовная, разлучная, холодная, голодная, все равно прекрасная.

И мы с тобою стоим под пулями в красном объятии, -
Любимый, а жизнь-то наша, зри: и объятие, и Распятие. 


ЛЮБОВЬ. КОММУНАЛКА

Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка.
Я сегодня ночью шила до трех.
Ты обхватишь руками - и страшно, и знобко,
Зубы друг об дружку стучат, как горох…
Я, гляди, - лиловой крашусь помадой!
Амальгаму зеркал проглядела до дна…
Я безумная. Нету с собою сладу.
Я с тобою - как пьяная: без вина.
Я люблю тебя, я люблю тебя, Степка!
Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?!
А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким,
Из-под пальцев твоих - моя жизнь текла…
Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной,
Ребятня мокроносая, мамкин гроб,
Да отец-матерщинник, кривой, недужный, -
Поцелуй его помнит росстанный лоб…
Моя жизнь: чужие орущие дети,
Подтираю за ними, им парю, варю, -
Рвущий деньги из рук шестикрылый ветер,
И капрон на ногах - назло январю!
Моя жизнь - бормотанье швейной машинки,
Проймы-вытачки - по газетам - резцом,
Бабий век, поделенный на две половинки:
С гладкокожим лицом - и с изрытым лицом…
А тут сел ты за столик, заказал заливное,
Взял исколотую, крепкую руку мою -
И я холод небес ощутила спиною
У великой, черной любви на краю!
Я люблю тебя!
            Ты - хрупкий, с виду - хлипкий,
А на деле - весь из железа, из тугих узлов:
Ты рояль свой кабацкий разбиваешь с улыбкой
Песнями нашей жизни - песнями без слов!
Песни трамваев, буги-вуги магазинов,
Твисты пельменных, комиссионок, пивных -
Я их танцую и пою - во бензинах -
Сиренью щек и гвоздикою губ шальных…
Да, я молодая еще!
               Я люблю тебя, Степка!
Соседки кричат: “Шалава!..
                Красный фонарь повесь!..”

А мне ни с кем еще не было так нежно,
                так кротко, так робко.
И никогда больше ни с кем не будет так,
                как с тобою - здесь.


ЦАРЬ И ЦАРИЦА

Вы богатые,
                в мехах да во перстнях,
                по снегу плывете...
Нитки порваны,
              и перлы сыплются во грязь, во прах,
                блещут на излете...

Нити золотых волос, перевитых в жгут,
                под бараньей митрой...
Соболя на шубе
                мертвым глазом жгут,
                водят ухом хитрым...

Ах, да вы цари, богатые цари!..
                Нету в жизни броду!..
Мы снаружи - голые,
                златые - изнутри...
                черные - с исподу...

Кто нас вынудил,
                зубами душу сжав,
                руки к вам - костыльи?!..
Ах, богатые, держава из держав,
                куньи да собольи крылья...

На плечах - поземки горностай.
Рот, что хлеб, кусаю.
Сквозь игольное ушко глядите Рай!
Не видать вам Рая.

Нынче в зимнем буду я Раю
С нищими в рогожах.
Я сама кусок вам подаю,
Перстни в мелкой дрожи.

Эй, держите,
                жемчуг и сапфир!
Цепче впейтесь в мякоть!
Нюхайте! Грызите этот мир!
Бросьте, хватит плакать!

Ты, царица Савская, богачка хоть куда.
Что ж алмаз на шее
                треснет, разобьется как слюда,
                кровию потея?!..

А твой царь?.. - что, заяц, он дрожит,
Хвост прижал и уши?!
Вот богатство - все на вас горит,
Дымом лезет в душу!

Вы по-русски баете, как я,
Вы от водки - пьяны...
Только вместо тонкого белья
У меня - бураны.

Только лютою зимою, нежно, на весу,
По водам шагаю.
Только хлеб свой в кулаке несу,
С ним и погибаю.

Только горлами увязанных, задушенных мешков
Серебра да злата -
Вы не купите ни волю, ни любовь
И ни кровь Распятых.

МОЛИТВА АПОКАЛИПСИСА

Глаза прижмурьте. Веки склейте.
Чрез вой кострищ, чрез ход планет -
Хоть огнь свинцовый в глотку влейте! -
Я вижу этот Судный Свет.
О, черный, драный плащ Христа,
Хитон, бичом исполосован... -
Все сбиты с хищных туч оковы.
Блеск молнии - Его уста.

Да, Божий Бич, свистящий Бич!
Толпа в шелках, карминно-пьяных,
В метели - косы в лентах рдяных,
Гробов - повозок деревянных -
Хрип, хохот, скрип и паралич,
Снега, Луною осиянны,
В овраге ухающий сыч!
Смешались зимних бездн стада
Над толп безумных головами.
Златое, цвета меда, пламя,
Над ним - седая борода... -
Куда, Илья-Пророк, куда?! -
Ты напророчил гул багровый
И глад и мор и землетряс
И прах от стоп своих отряс,
Когда Небесная Корова
Взмычала! Ангел вострубил! -
И кровь звезды пошла по сводам,
По жизнетоку мощных жил -
Как Ты, Отец, ходил по водам...

Народ - в поневах расписных,
В тулупах бычьих и оленьих,
Мальчишки, что халву да жмых
Жуют... - от хода поколений
Повыцвела дорога вся,
Та снеговая, столбовая!.. -
Где, в розвальнях перст вознося,
В слезах, боярыня, живая... -
Кричит, сжав губы добела,
Из черноты лица - очами:
"Рахилью, Лиею - была!..
И Суламифью  я - была!.."-
Да ночь - крылами за плечами...
Густоворот и колоброд
Людских орущих, потных слитков -
Я вынесу любую пытку,
Я нанижу любовь на нитку,
Лишь бы не знать, что всяк умрет!
Лиц пляшущая череда,
Роясь тяжелым, ярким роем,
Вся исчезает - без следа! -
За рысьим рыком, волчьим воем...
Вы, нищие заплаты лет!
Вы, страсти медные оковы!
Забудут люди. кто вы, что вы,
Когда ударит в лица Свет
Нездешний - ягодно-кровавый
И раскаленный досиня,
И встанут мертвые со славой
Под полог Праведного Дня!

И встану я - не из земли,
Не из сиротьей пасти гроба:
Жива, в серебряной пыли -
Парчою - трудовая роба!
Красива: зубы, очи - лед,
И пламенем власы крутятся...
Тебе ль, воскресший мой народ,
Огня Гееннского пугаться?!

Гляди - вот он, чугунный Крест!
Вознесся к звездам над полями
В ночи. И тьма огней окрест.
И Сириуса хлещет пламя
Во  прорву бешеных зрачков.
Дрожащий на морозе грешник,
Старик с пригоршней леденцов,
Беззуб и страшен, как Иов, -
Засни, над озером орешник!
Как косяки сельдей, плывут
В ночи - одеты в роскошь, наги -
Солдаты, богачи, бедняги -
На Страшный, на Последний Суд!
И Ангелы, раздув крыла,
Сшивают небеса с землею
Иглой: трубою ледяною... -
И каплет алым та игла!
И я - ужель не умерла?! -
Все хлещет в зрак, все лезет в ноздри:
Зенит дегтярный, воздух грозный -
И два крыла, о, два крыла,
Под коими, в потоках звездных,
Толпа вопила и ждала.

И слева от Креста - оплот
Любви: во мантиях святые,
И нимбы их - дожди косые,
И горностай - поля пустые.
А справа от Креста - народ,
Да лица грубые, простые.
Да лица - крепче не видать,
Как церковь без гвоздя!.. фуфайки
Замасленные, в дырьях майки, -
Блаженна эта благодать!
Зимою зарево любви
В завьюженных полях виднее.
Хрипя, ломаясь, леденея -
И тем стозвонней, чем беднее! -
Блаженны нищие мои.
Срываются уступы вниз,
Отроги, мга, буреполомы,
И факел взмоет над соломой
Хвостами всех убитых лис,
И грянет в белизне Содом
В тарелки зычной черной меди,
И вспыхнет, и спалится дом,
Для жизни срубленный - для Смерти!

Гляжу: толкают в окоем
Огня, бушующего рьяно, -
Монахинь, грешниц окаянных,
Собак визжащих - о, живьем
Сгорят!.. - и нас, от счастья пьяных,
И нас, и нас с тобой вдвоем!
Гляди: мы справа от Креста,
На грязном, снежном одеяле... -
Мы в грешники с тобой попали!
Мы съединяли так уста,
Что наши языки сгорали
И перстни падали с перста!
И полыхала рдяным Печь
Та, адова, железно-ржавым:
Нам розно - ни сгореть, ни лечь,
Мы вместе - скипетр и держава.

Кричала во полях труба
О злате, крови и печали,
И разверзалися гроба,
Из праха люди восставали!
Сверканье лиц... одежд виссон...
Влачится звездная телега...
А грешник тот... гляди!.. как сон... -
Доплыл до огненного брега -
Власы трещат, лицо взошло
Слепой, ожоговой Луною
Над поля смертной пеленою -
И в деготь купола стекло -
В Медведиц стынь и хризопраз,
В горящий зрак ленивой Рыбы,
В узлы ремней небесной дыбы,
Под коей угль пурги загас...
Доплыл ты?! Спасся?! Нет, горишь!
Хвать заберег - ломоть ледяный... -
Да Суд - кострище из кострищ,
Пред Ним равны и щедр и нищ,
Он - воздаянье без обмана:
Цепляйся, бедная ладонь!..
Царапайся в бессилье, бейся!..
Горит предвечный мой огонь,
Горит - хоть лоб щепотью тронь,
Хоть водкою до дна залейся.
Так больно грешники горят.
Так ярко праведники тают.
Горит их восковой наряд.
Сапфирами зрачки мерцают,
Белки да зубы - бирюзой.
Горят и кошки, и собаки
У ног! И зимнею грозой
Набух небесный свод во мраке.
Горит на ледяных власах
Христа - полярная корона,
Венец в гранатовых слезах...
Они кроваво - с небосклона -
Мне - под ноги... прожгу стопой
Тебя, о лед! Тебя, могила!

Я в мире сем была с тобой.
Я в мире сем тебя любила.
И здесь, у мира на краю,
Следя очьми Святое Пламя,
Молюсь иссохшими устами,
Чтоб воскресили жизнь: твою!
Из щели чтоб земной восстал,
Раскутал пахнущий смолою,
Злой саван - и к моим устам
Прижался б яростью живою,
Голодным пацаном припал
Ко хлебу плеч, лисой угретых, -
А звезд небесный самопал
Метал над нами самоцветы,
Колеса блесткие взрывал!
В ладонь Суда - кидал монету!

...А ты меня так целовал,
Как будто нету смерти, нету.