Небо

ЕЛЕНА КРЮКОВА

НЕБО

фрески

Ridero, 2018
ISBN 978-5-4493-0963-1

https://ridero.ru/books/nebo_1/


Русский Эрос. Русское юродство. Русская история. Русское сегодня. Русская апокалиптика.
Все это - русский Космос Елены Крюковой.
Его ипостаси то сплетаются, то разъединяются.
Нервом и огнем сшит единый, цельный холст мироздания.
У мироздания автора есть особая примета: оно венчает на царство самых бедных, нищих и забытых.
И тут же дает понять, что только пламенная, высоко летящая жизнь - настоящая.
Вся вертикаль бытия, уходящая в широкое небо - от нежной музыки любви до грома войны - в этих стихах.


МАТЬ ЮРОДИВАЯ

 …Ледяной ветер, прорвавшийся из иных пространств, из иных времен, пронизывает тело, пронизывает душу… Так мало осталось тепла… На всем белом свете так мало осталось тепла… Только в немногих душах еще теплится возжженный Им огонек, порой прорастающий огненными языками сквозь ветхую оболочку тела. Только не дать ему угаснуть, только сберечь его на этом вселенском сквозняке, только выплеснуть его в мир, обезумевший от нескончаемой Зимней Войны… Только…

   «Юродивую» Елены Крюковой анализировать, разлагать на составляющие, пытаться искать аналоги, хвалить за метафоричность, хулить за плотскость – глупее занятия не придумаешь. Нужно опасаться плоского взгляда – он заведомо не способен постичь авторскую поэтику, авторское мировидение, авторскую метафизику, в конце концов. Ибо перед нами не текст – писание, не поддающееся никаким жанровым определениям. Разве можно анализировать ветер, грозу, снег, ночь? Разве можно живую СТИХИЮ замкнуть в тесные странички убористого текста? Нет…

   Перед нами – живая Вселенная, экстатический мир архетипов русской души, в «Юродивой» выплеснувшийся горячей лавой не слов – сакральных речений, восходящих к древним молитвам, причетам, заговорам, а на вершинах своих – к Тому Слову, «что стало плотью и обитало среди нас» (Ин. 1,14).

   Ткань, из которой соткана «Юродивая» - ее не назвать изящной, метафоричной, еще какой-либо, потому что любое определение принципиально неполноценно. Тем более неразумно выискивать в «Юродивой» кощунство или богохульство – перед нами не богословский трактат, не святоотеческое писание, не аскетические сотницы. Писатель – не обязательно агиограф, да авторский замысел и не претендует на агиографию; это, как мы уже упоминали, совершенно особый мир.

   Можно завыть волком, засидевшись над ее страницами, можно затеплить лампаду и молиться, и класть поклоны, можно выбежать на улицу и ловить губами первые, такие невесомые снежинки – вестницы Мiра Горнего, можно взять посошок, и, тихо затворив за собой дверь, отправиться в бесконечное странствие по русским проселкам, ночуя в стогах, заходя в монастыри и убогие избы, припадая губами к маленькому лесному родничку, слушать раскаты спелой июльской грозы в открытом поле… и позабыть все: все наши условности и приличия, государства и революции, банки и газеты… и лишь вышептывать губами Имя Имен, ради которого и живем-то мы. Которым живем мы.

   Можно только удивляться тому, что в нашу промозглую эпоху, эпоху имитации смыслов и безудержного произвола «захватничества» - проявления, выражаясь библейским языком, человеческого звероподобия, Мать Юродивая пришла к нам. А, может быть, это и вовсе не удивительно. ИНОЕ всегда приходит к нам тогда, когда, казалось бы, не остается никакой надежды на наше человеческое, слишком человеческое.
Иначе и быть не может… Ибо кто может познать волю ветра?

Юрий ПОПОВ



ФРЕСКА ПЕРВАЯ. МОЛИТВОСЛОВ

«О, будьте уверены, что Колумб был счастлив не тогда,
когда открыл Америку, а когда открывал ее».

Ф. М. Достоевский, «Идиот»


***

Синее небо.
            …ах, васильковый покой!..
Ах, на облаках ангелочком застыну!..

…банная шайка,
            тяжкой Боговой рукой
Опрокинутая на потную дворницкую спину.   

           ПИРУШКА НИЩИХ В КАБАКЕ

Мы Петровку, Столешников убирали ночьми…
Я - девчонка нездешняя - меж чужими людьми.
Это все были дворники. Не лопаты - крыла
Взмах. Ночные работники. Я газеты им жгла.
Чтобы крошево мусора все с асфальта сгрести,
На коленях промучиться да на брюхе ползти.
Да ручонками жалкими крючить в кучи тряпья -
Все, что выхаркнешь, жадина, ты, Столица моя…
Я стояла коленями в шоколадной грязи.
Я была - поколением, что лишь: Боже, спаси.
В сальной кепке мальчишеской, сигаретой дымя,
Я молилась: Пречистая, не сведи же с ума.
Неподъемные ящики. Мыловаренье мышц.
Вот твои деньги, пащенок, вот твой хлеб, вошь и мышь.
А когда полночь грохала обземь - рюмкой курант,
Метлы куцые охали: “Ну, айда в ресторант!..”
И валили мы кучею на Казанский, в буфет.
В блюда самые лучшие целил наш пистолет.
Дай блинов подгореленьких!.. Ледяное яйцо!..
Дай нам роскошь, Америку… сэндвич… что-то еще?!..
Дай холодную курицу. Вся в пупырках нога.
Дай холодную улицу, где - буранная зга.
И несли мы в бумажечках снедь в заплеванный зал,
Спали где Карамазовы средь голодных зеркал.
Черным кругом вставали мы, не стащил чтоб никто
Яблок страшное зарево и штормовки манто.
И так ели и пили мы, над едой наклонясь, -
Как бросали бутыли мы в Вавилонскую грязь,
Как, нагнувшись над урною, наизнанку - ее…
Боже, жизнь Твоя бурная. Боже, имя Твое.
И в стаканы граненые разливал дворник Флюр
Водку темно-зеленую, как мадам Помпадур.
И огни те стеклянные мы вздымали, смеясь,
Молодые и пьяные, в прах поправшие грязь.

МАТЬ ИОАННА РЕЙТЛИНГЕР

Грачи вопят. Мне росписи кусок
Закончить. Закурить. Заплакать.
Я знаю: мир неслыханно жесток.
Сожжет, как в печке ветхий лапоть.

Чужбины звон. Он уши застит мне.
Я с красками имею дело,
А чудится: палитра вся в огне,
А гарью сердце пропотело.

Худые ребра - гусли всех ветров -
Обуглясь под юродской плащаницей,
Вдохнули век. Парижа дикий кров
Над теменем - бескрылой голубицей.

Ковчег плывет от мира до войны.
Потуже запахну монашью тряпку.
Мне, малеванке, кисточки нужны
Да беличьи хвосты и лапки.

Середь Парижа распишу я дом -
Водой разливной да землей мерзлотной.
Я суриком сожгу Гоморру и Содом,
В три дня воздвигну храм бесплотный.

Мой гордый храм, в котором кровь отца,
Крик матери, кострище синей вьюги
Да ледоход застылого лица -
В избеленном известкой, бедном круге.

Пускай сей храм взорвут, убьют стократ.
Истлеет костяная кладка.
Воскресну - и вернусь назад
В пальто на нищенской подкладке.

Монахиня, - а кем была в миру?..
Художница, - гордыню победиши!..
Худая баба - пот со лба сотру,
А дух где хочет, там и дышит.

Ему Россия вся - сей потный лоб!..
Вся Франция - каштан на сковородке!..
Разверзлись ложесна. Распахнут гроб.
На камне - стопка чистой водки,

Сребро селедки, ситного кусок,
Головка золотого луку.

Я знаю твердо: Божий мир жесток.
Я кисти мою - бьет меж пальцев ток.
Встаю лицом ко тверди, на Восток.
Крещу еду. Благословляю муку.

И, воздымая длани, обнажась
Всей тощей шеей, всей душой кровавой,
Рожаю фреску, плача и смеясь,
Огромную, всю в облаках и славе.

                ***

О, так любила я цветную,
                меховую, рогожную толпу!

Видала я ее живую.
Видала я ее в гробу.

Мне каждый помидор на рынке,
                чеснок был каждый - царь!

Одни обмылки и поминки.
Один пустой мышиный ларь.

Цветносияющее Время,
                родное, нищее, - прошло.

Уже не стремя и не семя:
Я под босой ногой - стекло

В грязи.
         Ты не увидишь блеска.
И ты раздавишь всей ступней.
И боль. И кровь. И выкрик резкий
Чужой. И хруст последний мой.

      
НОЧНОЙ ДОЗОР
Мой колокол уже пробил,
И отскорбел, и отлюбил.
А я жива. А я люблю.
Я сердце надвое рублю -
С тобой его делю.
И ночью к нам – снегов дозор
И дикий звезд костер.

Снег кровавый тягуче да густо валит -
Жгуч колодца небесного сруб.
Эй! Идите из тьмы, чья душа так болит -
Зимородком порхает у губ.
Все идите сюда! Зрак полночный остер.
Серебрится полынью река.
Лица медью горят. Это страшный дозор -
Это слежка за мной: на века.

Ты, старик в блестком шлеме, с подгнившим пером.
Узнаю тебя. Ты мне отец.
Жизнь моя и слеза – под твоим топором.
Твой колюч надо мною венец.
Сумасшедшие лики: в халатах больниц,
В жухлых стеганках, с кружками, где
Спирт горящий!.. - с дрожаньем замерзлых ресниц
На зеленой декабрьской слюде...

Ну, седая земля, где не сыщешь концов,
Канешь в ночь-мерзлоту панихид, -
Выпускай из гнезда всех подранков-птенцов,
Пусть взирают, как Время горит!
Ты, что ближе... да, парень, смелее шагни.
Как лицо твое искажено.
Под рубахой – ребро, под костями – огни,
А душа вся зальдела давно.

А рука твоя жмет к перекрестьям грудным
Тот холщовый, с деньгою, мешок...
Ты, щенок, судачонок, растаешь как дым,
Сам себе вклеишь пулю в висок.
А Учитель воскреснет, во вьюгу взойдет,
Кровь на ранах покажет Фоме,
А с Петром да с Андреем съест рыбу и мед
И босой уплывет по зиме...

Вот в дозоре идут колдуны и цари,
Вот в тюрбане – великий палач,
Что замучил всех нас. Помолись да смотри.
Зрак полночный смолист и горяч.
Мужики, мужики, - сколь вас много в снегу,
В разъяренной юдоли земной!
Вкруг меня вы в дозоре, а счесть не смогу
Вас, монеты в горсти ледяной...

Боже правый, - за вами зверье по пятам:
Когти кошек да зубы собак -
Серп Луны – звездный нож! - да ветра по крестам
Стылой церкви, где нынче – кабак...
Мужики, мужики, - кто из вас ныне слаб?!
Скулы в масле, а лбы в серебре.
Помолитесь, родные, за бабу из баб,
Что споет о вас песнь на костре.

Так лицо окунет в передсмертный костер,
И глотнет, и сожжет себе грудь,
Но споет миру песнь про Ночной ваш Дозор,
Про замученный, страдный ваш путь.
Щеки мокрые трите! И шапки – об лед!
В трубки пальцами бейте табак...
Жизнь течет, как из крынки на холоде – мед,
Засыхает, как рыба-чебак...

И когда вся дотла облетит чешуя,
Обнажится соленый скелет -
Воскричу: это вся драгоценность моя -
Четки снега, узорочье лет!

Лишь однажды в сем теле до смерти живем.
А наступит означенный срок -
По морозной стерне в белизну побредем,
Зимородок забьется у ног,
Запоет красных веток ракитовый хор
Во распадках, на волчьем юру -
И Всезрячее Око, Господень Дозор
Хворост рук подожжет на ветру!

Ты, дозор, стереги мою душу и плоть.
Ты шатром надо лбом восставай.
Сохрани ты любовь, что послал мне Господь,
Мужнин лик, что светлее, чем Рай.

И тогда вам, дозорщики, славу спою,
Вам Осанну в лицо прокричу! -
За избитую, гнутую радость мою,
Где босыми ступнями в сугробе стою,
За распятье, что впору плечу!

Вспомню всех: и царя в горностае до пят,
И обходчика в маслах машин, -
И тебя, мой последний, безногий солдат,
Дуб, что во поле плачет, один.

Да не стоит никто в целом свете из вас,
Богатырский, геройский отряд,
Тех единственных, жарко сверкающих глаз,
Что в ночи надо мною горят.

С ними я проживу, с ними я и умру.
И расколется небо, как лед,
Когда сердце мое, задрожав на ветру,
К тем созвездиям в полночь уйдет.

СТАРИК В ЗОЛОТОМ ШЛЕМЕ

                Володе

Надень шлем золотой. Тебя в нем напишу.
Всю выдавлю рудую краску
На небосвод ночной холста. Гляжу. И не дышу -
Тебя читаю зимней сказкой.
Все детство гиблое. Товарняки дворов.
Крушенья первобытных весен.
Все елки нищие: над призраком даров -
Кресты колючих веток-весел.
Морозы дивные – страшнее батога,
Крапивы круче иглы снега! -
Дух материнского, святого пирога,
Печь, как горящая телега,
Плывет под брюхами тюленьих грозных туч,
В пергаментах ледовых свитков,
И лишь один закатный ржавый луч -
Твоей судьбы живая нитка...

Все это вижу я, как если бы со мной
То приключилось в мире дольнем...
Так вот каков удел сей – быть женой:
Светло, пронзительно и больно.
Я в страсти живописной не сильна.
Но людям я тебя оставлю -
Я кисть, и холст, и краска, и война,
Слезы твоей скупая капля...
Гляди же, мир! Гляди – во весь свой рост
Перед тобой – мой муж сужденный.
Крут камень лба, и ветер – вперехлест
Очей, морозами сожженных,
И руки, что замесят на холстах
Всю сладость жизни, боль и силу...
Доколе я не превратилась в прах -
Тебя рисую: до могилы!
Тебя, родной: с палитрой, с топором,
С удилищем на зимней ловле,
В твоем крещении – в рубахе и с крестом,
И со свечой близ изголовья,
В иных объятиях, о коих – только Бог
Да лишь душа мужская знает:
Воск тайный рук... полынный ветер ног... -
Все на костре времен сгорает! -
В пургу, под колокольцем, на санях,
В вагонах, вымазанных беженским мазутом, -
Везде, всегда! - покуда твердь в огнях -
Запечатлею до минуты
Всю жизнь твою: и ту, что до меня,
И нашу, общую, слитую...
Морщины беглые, и седину огня,
Что, будто флаг, склонясь, целую,
Колени преклоня!..
                ...и за бугром
Слепого Времени, что нас под корень скосит,
Рисую Старика во Шлеме Золотом,
В лодчонке, кою в лед и ночь уносит.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

...и будет сон, как бы набат, греметь и бить во лбу застылом:
Уехал – сколь веков назад?! Так ждут восставших из могилы.

Комок песцовых простыней. Нища, вся выбелена, келья.
Соль ожиданья, ты страшней вина минутного веселья.

Часы костяшками гремят сухими. Масло лампы каплет
Прогоркло. Нет пути назад. И это Время в бездну канет.

И это Время изжует железной челюстью дикарской -
Мой жаркий лик, и мой народ, и города в нарядах царских,

И жемчуг окон во смоле дымов и смогов залетейских,
И фонарей – по всей земле – в руках обходчицких, путейских,

И варежки дитячьи, и колец бесценные печатки...
И, вот! - не пощадит любви, сметет навек и без оглядки!

Так жду чего в ночи, где жгут мне лоб – росстанные узоры
Стекла: о, выстывший салют – мороза бакены и створы!.. -

Где мой ребенок сладко спит сурком, счастливым тарбаганом,
А сердце во груди хрипит вокзальным побирушкой пьяным, -

Зачем я жду тебя?! Зачем молочные седины лью я
В черпак руки?! С молитвой ем горбушку ночи ледяную,

Ржаную?! И на каждый стук парадной двери – сотрясаюсь
Всем телом: будто снова – рук, губами рук твоих касаюсь!

Замок падет, и ты войдешь. В рубахе, босиком, навстречу
Рванусь – так в плоть нацелен нож, в слепое тело человечье!

И уж не чую, где глаза, где ноздри, губы, - осязаю,
И зрю, и вьюсь, как бы лоза, вокруг! И покрещу слезами
Все – ягель-мох булыжных щек, в брезенте тяжкую поклажу, -
Да, под Луной всяк одинок, и смертушка берет под стражу
Живую душу, но от глаз сверканье брызжет! Соль и злато!
Я дожила! Я дождалась! Доцарствовалась – без возврата -
До возвращенья твоего! О, блудного, - с такой чужбины,
Где все смешалось торжество в котле: крестины и годины,
Кагор причастья – и кутья, блины на Масленой – и водка
Сорокоуста... Только я, как перевернутая лодка
На вьюжном волчьем берегу, о, брюхом кверху – под звездами,
Ждала тебя! Так – на снегу – пред храмом – снег берут устами
Юродивые! Так – собак, собачник, выпустив из клетки,
Обматерит! И Марсом – так, снегирь, вцепившись когтем в ветку,
В ночи сверкает!

...Ты пришел. Молчишь. Во рту замерзло слово.
И звездный тот, Небесный Вол все поле купола ночного,

Сопя, хрипя, перепахал, - и комья льдистые – созвездья -
Могучим плугом разбросал, творя прощенье и возмездье,

Покуда мы, как два щенка, скуля и плача, подвывая... -
О, где язык, а где рука, скула, мокрей и слаще Рая... -

Где очи милые... уста соленые... - как две печали,
Там, у подножия Креста, с тобой друг друга целовали.


МОЛИТВА О ГОРАХ

Лишь закрою глаза – и отвесно обрывается скал лазурит...
О, я верю, что Время – чудесно, только страшно, что Время творит.

Горы, острые, словно рубила, душу грубо стесали огнем.
Я молилась им. Я их любила – ныне, присно, и ночью, и днем.

На гольцы я взбиралась! Глядела на зеленые шкуры Саян!
И тугого шаманского тела бубен пел, ненасытен и пьян!

Я вратами зрачков забирала, всю всосала жестокую синь
Глаз охотницких старца Байкала, злую Хамардабанскую стынь!

Стрелы гиблые, меч мой каленый, меч Гэсэра – слепая гора!
Да звезды, до меча Ориона дотянулись, допели ветра...

Улетела я нищею птицей. Причастилась сладчайшей беды.
Глотку выжгла мне – мнила напиться! - боль железнодорожной воды.

Я устала – той нечеловечьей, той усталостью, где топоры
Острых звезд ищут шею и плечи, и сребристой лучины горы

Не видать – в этом каторжном гуле, в сальных, кучно набитых возках,
В сумасшедшем сем граде, где пули – в пистолетных стальных кулаках!

Здесь, где, пшенкой давясь, умирают – в пересохших колодцах квартир
Больнокомнатных! Где удирают за кордон, будто чистят до дыр

Снеговой наш ковер, грязно-русский, обветшалый, в разводах пурги!..
Где, гора моя, меч ты мой узкий в небесах смоляных, где – ни зги?!..

Узел зол и страстей не развяжет мне никто на краю забытья,
Лишь Сибирь-Богородица скажет: “Утоли вся печали твоя...”

И молюсь, лик горе подымая, лик в морщинах подъявши горе -
Я, бастылка, я, пижма немая, я, багульник в пурге, в серебре,

В шубе латаной, козьей и драной, на равнине, где воет метель:
Дай мне, Господи, да без обмана во горах ледяную постель,

Чтоб уснула я сладко и строго в междузвездной пуржистой пыли -
Под присмотром Охотника-Бога, близ объятья небес и земли,

Чтоб забыла – при свете Вершины – в ослепительной сини стальной -
Как рыдал надо мною мужчина, как ребенок угас предо мной,

Как бросала в отчаянье матерь мне тряпье для скитальной сумы,
Чтоб раскинулась звездная скатерть от Елабуги до Колымы,

И спала б я в роскошном просторе, позабытая миром моим,
И горела б, как шапка на воре, золотая Гора Серафим.

МОЛИТВА О ЛЕГКОЙ СМЕРТИ

…Вороны – маком на крестах рассыпанным: на золотых!
Прищепки Солнца – на холстах тех площадей, где грязи жмых,
Застиранных слепым дождем, избеленных известкой вьюг, -
Огромный чан, кипящий дом, и запах варева вокруг
Людского! Зеркало-сугроб, Царицы ты Небесной лик
Нам отрази! – меж кепок, роб, чтоб на морозе счастья крик
Слепящим голубем – в сапфир, в густой, полдневный синий мед!
…Тебя люблю, подлунный мир. Тем паче – зная: всяк умрет.

Да, Господи, я, уперев в морозный щит – да две ноги –
Средь грозных, в куржаке, дерев, среди хурмы и кураги
На промороженных лотках, средь псов – в сосульки сбилась шерсть! –
Стою, как будто бы в веках не умереть мне, а процвесть!
Процарствовать! – на сундуке вокзала – стоя сапогом
Сафьянной радуги, в руке зажав зимы слежалый ком,
Вобравший запах стуж и саж, слезящийся лучом ручья, -
О Господи, из скольких чаш Благословенная – Твоя!

Ее придет пора испить. Ладонью губы утереть.
Ее придет пора разбить – на Солнце прямо посмотреть.
Под выхлестом широким встать – что синий лебедь! синий флаг! –
Ветров январских: умирать – неведомо, незнамо как.

И здесь, в виду повозок-крыш, сараев (Царских тех возков
С гербами голубей!..) – услышь молитву уст, провал зрачков:
Я не боюсь о жизни петь, и даже – в глотке – со свинцом
Расплавленным… - но даруй смерть мне легкую – седым венцом!

Да, мир для певчей птицы – клеть. Безмерна площадь, холодна.
О, даруй легкую мне смерть стаканом зимнего вина.
Стаканом синего вина в январском горьком хрустале –
И я спою Тебе – одна - на всей Земле, по всей Земле!

Облепят ли морщины пчел – гудящих и казнящих лет;
Иль будет снеговой престол парчою младости согрет;
Белеса ли, сорвется прядь в ночь – тяжек лисий малахай!.. –
Вот здесь желала бы стоять, вдыхая снежный каравай,
Метельной соли на зубах да звезд соленых слыша скрип,
Подругой тех, кто во гробах восстанет, слыша Судный хрип
Трубы, пронзившей круговерть, горючий северный сполох, -
О, даруй легкую мне смерть, как детский выдох или вдох!

И закует меня мороз во каторжные кандалы,
Да иней – козий пух берез – сверкнет топазами из мглы
Преднощной, и польют из глаз татарских стрел потоки… слез!.. –
На зимнего заката Спас, на подвенечья мерзлых роз,
На бельма окон, кости крыш, на Кремль – морковные зубцы,
Да на ворон, которым: кыш!.. – летят, галдят во все концы… -
На девок – греют в рукаве патрон помады: мазать лик! –
На купол в мощной синеве, как чудотворный белый бык,
На тех, с оружием, парней – приклады больно спину бьют,
На площадь – до скончанья дней дневной базар!.. ночной салют…

И, холодея, я щепоть ко лбу закину, будто: «Пить!..» - 
Шепчу: спасибо, мой Господь, за праздник: жить, любить, застыть.


МОЛИТВА О ПРОЩЕНИИ СОВЕРШИВШЕМУ ЗЛО

Как плиты церковные грязны… Господь, Владыка, - утешь…
Стоять на коленях – смиряется плоть, латается брешь.
Пылающий храм – перевернутый чан, чьи медны бока –
Как волоком тянет меня по свечам, рекой сквозняка.
Гармошкою хрома небесный сапог (ночь-вакса-без-глаз!..)
С лодыжки стащил утрудившийся Бог, над куполом тряс…
Ко тверди дегтярной прибиты с боков гвоздями из льда
Березы, мохнатей оленьих рогов, дымов борода:
Козлиная, бесья, монашья, - крути, злой ветер, в кольцо!..
Да, Волгу по льду мне уж не перейти, закутав лицо…

Я, грешница, все порешив отмолить, явилась сюда.
Снег визгнет под валенком – заячья прыть. Дробится слюда
Церковных окошек – слепых леденцов, сладимых, цветных…
И я во сиротстве, без дедов-отцов, у врат ледяных.

Войду. Соль мороза стряхну с голенищ. Уборщик с метлой,
С ведром жестяным, - что, пронзая, глядишь седою совой?!..
По белым ступеням, что тверже костей, чей мрамор щербат,
Взойду – в нищий мир умиленных людей, что кучно стоят.

Кто шепчет наивно, кто знает канон и толк в образах,
А кто бедной мышкой молчит, опален огнями, в слезах…
Облезлое злато да рваный кармин военных икон –
И Спас так глазами кричит, будто сын из синих пелен…

Я слышала пули. Я видела смерть. Бросала на гроб
Земельные комья – морозную медь – на черный сугроб.
Я рот зажимала от вопля гудка, боясь вперерез
Железу – сама завопить – на века, до бездны небес.
Чреватое время откесарить нам слабо. Скальпель ржав.
Старухи ползут на коленях во храм по насту держав.
И в душном сияньи сундучных мехов, средь розанов свеч,
Средь баб мокроглазых в дерюге мешков: богатая печь
Беднейшей, бесстыднейшей, голой земли пожрала их снедь,
Они ж – на коленях – плывут, корабли – так страшно глядеть… -
И я поднесу троеперстье к лицу. И я покрещусь.
И я на колени, невестой к венцу, во тьме опущусь.
И хладным, тяжелым, чугунным ли ртом, - о, мой ли?!.. чужой?!.. –
Впечатаю лик свой в углу пресвятом иконы большой.
От радужных слез – кто там вмазан в левкас, уж не различу,
Но вбок не запрячу я бешеных глаз, но вскину свечу –
Над серыми маками козьих платков – горящим перстом:
Средь горечи, гнева – молюсь за любовь скулящим щенком,
Средь ярости, яда – пожарищем рта хриплю тяжело:
Прости, о Господь, и тому, без креста, свершившему зло,
Умывшему руки пахучей водой из чаши литой
Над миром, где чад и беда за бедой и кровь под пятой,
Над миром, где вспыхнут дитячьи глаза на хлеб: укради!.. –
Незрячая, выстывших рек бирюза на чахлой груди
Восхолмий и падей, где плачет мужик в сугробе, нагой,
С чернильной наколкою лысый старик, под звездной слегой.

МОЛИТВА ПЕРЕД ЛЮБОВЬЮ

Холод! Холод! Кружевные розги сереброигольчатых дерев!
Сколько жизней прожили мы розно? Содрогнемся, в мраке замерев
Спальни. Рыб подледного улова – тел горячих – не видать во тьме.
Господи, я дудкой Крысолова приложусь к устам Твоим в тюрьме.

Бездну я, рыдаючи, ласкала – бездна и восхитила меня.
Рваное, щенячье одеяло, Судного дождавшееся Дня!
Выжаренной, черной сковородкой раскаляюсь на Твоем огне.
И плывешь в ночи долбленой лодкой по ледовой, волногрудой мне.

Индевелой царской паутиной виснут ветки, ловят мошкару
Звезд слепящих. В мира крестовину землю-ель воткнули на ветру.
Да, такая ночь, что надо плакать яхонтами, лалом – в три ручья,
Пред Пречистой грудь свою царапать, чтоб узрела, сколь же грешна я!

Да, Царица во звездах безбрежных, с волосами долгими, как песнь, -
Многонежна я и многоспешна, многосерда, многогрешна есмь!
Каждого, о, каждого любила, кто в сугробе спал и корку ел.
Каждого, о, каждого простила – кто хлестать, пытать меня умел.
Каждому следы его крестила – прочь! в метелях! в зорях зелень-медь!..
И несла неведомая сила от меня возлюбленных – во смерть…

И, давясь слезами, сдернув Книгу с полки, где давно про бедных нас
Начертали… все посняв вериги, что неймет рука, не видит глаз,
Обнажившись – голая у ложа, лебедица? ведьма? горностай?.. –
Где там!.. – с черной нищенкою схожа, с попрошайкой, коей бублик – Рай,
Коей праздник – ярая медяшка, коль ступни морозом сведены, -
Так стою! И сброшена рубашка бастылом засохшей белены.

И над дегтем мира, что просвечен черным перстнем в мельхиоре рам,
Вызовом – Тебе – бросаю плечи: теплым белым хлебом – по утрам!
И живот – застылей сладких сливок на морозе, русака белей
Во полях!.. Зверь Времени!.. Загривок не топорщь. Добычу не жалей.

Ты бери меня, о муж мой, в руки. Ты меня, о князь мой, пей и ешь.
Вот распил небес: кольцо разлуки, вот мишень зерна: звездою – брешь.
Если что – зайчиху Ты косую уж прости. Грех – без году и дня.
На груди я кольца нарисую, чтобы смог Ты выстрелить в меня.
Чтобы точно Ты, охотник, метил, чтоб не торопяся взвел курок…
Торопись! Полночный купол светел от ледовых росписей-дорог!

От гвоздищ, от пламени мороза, от Голгофских наледень-крестов…
Все – из чарки лика – выпей слезы. Всё целуй дрожание перстов.

Не убойся пасти той постели, страшно распахнувшейся Тебе.
Кто горел здесь – все дотла сгорели: выжгли Знак Беды в моей судьбе.

И, в рубцах, порезах, швах и шрамах, клеймах казней - с головы до пят,
Лишь перед Любовью крикну: «Мама!..» -
шепотом, как – вниз лицом – солдат
Окровавленный – и осиянный: он, швырявший кости у Креста…

Господи, о, дай мне, окаянной, эти лишь – последние – уста.

МОЛИТВА ЗА УПОКОЙ

Гром. Звон. Кандальных звезд тяжесть.
Кто рожден – недолго осталось:
Голь-гульба, гроздья льдов алмазных –
Все гроба. Черный креп бесстрастный,
Ал атлас – как ножом по жиле
Полоснули. Вроде б и не жили.
На земле. Гул звезд волчиный.
Крепче, вы, - женщины, мужчины,
Обнимитесь. Миг! Сколь осталось?!..
Глянь, ворона-смоль закачалась
На ветвях! Крючья-когти в иней
Как вцепились! В шелк густо-синий!
Выстрел. Пуля – в птицу. Звезд россыпь.
Пожила, крылатая. Роскошь –
Жизнь. А смерть оденет парчами.
Обвернет кумыс-кумачами.
В пух гагачий, прах керженецкий…

Упокой ее по-простецки,
Душеньку. Дотла настрадалась.
Водкой глотку жгли жуть и жалость.
За усопших честно просила.
Душу покорежила сила.
Мышцы рвались. Жилы – узлами.
Сколь осталось?!..

Черное пламя –
Ликом – на снегу - плащаницы.
Господи, избави родиться,
Занырнуть во клятое Время,
Где во звездах меч – надо всеми.
Господи, заштопаны дыры,
Господи, исколоты длани!..

Упокой рабу Твою с миром.
Несть печали ей, воздыханий.
Есть ей ширь и горькая песня,
Над одром камчатным – ворона,
Пуля в сердце – нету чудесней
Лёта – камнем вниз – с небосклона.


МОЛИТВА О ПЛАВАЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ

О серая река, соболья шкура,
Заиндевелый грязный горностай...
В дырявом рубище, под снегом, дура,
Благословляю мой железный Рай.

Сижу я на горе. А снег столь кротко
Целует щеки мне, дрань пальтеца...
И я рукою - высохшей селедкой -
Касаюсь мощи Зимнего Лица.

О Зимнее Лицо! - кирпичный сланец,
И слезы рек по скулам ледяным,
Олений стланик, кварцевый румянец,
Огни песков, неопалимый дым -

А я гляжу с бугра - слезятся очи
От нефтяных, что лисий хвост, костров:
Закат застыл, недолго до полночи,
Небес могильный ров

Распахнут, вырытый жестоким Богом, -
Но смерти не боюсь,
А здесь, на холоду, в миру седом, убогом,
Я - за живых молюсь!

За тех, кто жемчуга на леску нижет,
Стегает мех для стуж.
За тех, кто во пурге друг другом дышит -
За вас, жена и муж.

За крох замурзанных, за пацанву ржаную
В мазуте и соплях!.. -
Но ярче, свыше всех - за вахту ледяную
На одиноких зимних кораблях.

Да, так! - за странников, чьи злые лица
Улыбкой ураган сечет;
За вас, взрезающих засохлый хлеб столицы,
Вокзальный пьющих мед;
За прянувших в погибельны пространства,
Где жгучий стук колес да лай собак -
Кровавый крест невидимого братства,
Всевидящего ока красный зрак!

За вас, кто волю разрезает грудью,
В тюрьму любви отчаянно летя! -
Злаченым шпилем мерзнет на безлюдьи,
И подаянья просит, как дитя, -

За всех, за всех, кто плачет! - но, глотая
Соль, скуровицу, вьюг змеиный яд,
Идет вперед, посмертный шаг верстая,
Но не пойдет назад, -

Молюсь!

...плывите, веруйте, любите.
Идите напролом.
Ветшает жизнь. Горят и рвутся нити.
Горит обжитый дом.

А я сижу над серою рекою,
Над волчьей, вьюжно воющей землей,
Благословляя тонкою рукою
Всех, кто плывет в земной ладье со мною
И в лунной, поднебесной, - надо мной.


МИЛОСЕРДИЕ. ХЕНДРИКЬЕ

Ах, комната, в сутеми пыльной – одна
Жемчужина в винном стакане…
Ты мать без крестин, без венца ты жена, -
Иди, потрудися руками.
Сапог-коловрат с ноги грубой стащи,
А коль повезет, и рубаху,
А коли в лицо – каблуком, - не взыщи:
Синяк не страшнее, чем плаха!
Под мышки схвати да в постель ували, -
О, краской да маслами тянет
Льняными… олифой… в горсти у земли
Мужик твой качаться устанет!..
Он так уже зол на всю галиматью –
На сборищ всесветных болтанья,
И в морду б всадил от души… на скамью
Отправился б – на покаянье!

Художник ли, каторжник – все тут одно,
В стране этой. Все тут едино.
А в банке, на кухне, - из яблок вино,
Что припасено на годину…
И вот, пока царь твой, насытясь, храпит
В безумьи, в измоте палачьем,
Твой лик над посудою медной стоит
Луною в затоне рыбачьем…
И варево варишь, бросая зерно
В казан: ох, а пот – несоленый
Слизнула с губы задрожавшей… а вот –
Он сладкий – в чаду запаленном!
Часы проблекочут, в литавры мороз
Ударит, звеня рукавицей, -
Да, чищеный мир снова грязью зарос!
Глаза твои – порх! – две синицы –
По мраку резных деревянных шкафов
(Молчат, как органы в костелах,
От мессы до мессы!..), по рвани ковров,
Где лебеди, милые селам…

И в спальню проворною мышкою – шасть!
Смотри ж, как взлелеяло пламя,
Мятежного мира полярная пасть –
Ребенка, что плакал меж вами.
Поправь одеяло сопящему всласть.
Подуй на златой лоб ребячий.
Не скоро ничком в наст блескучий упасть
От голода, жизни собачьей.
Согнув кочергой позвоночник тугой,
Лбом-яблоком льня к половице,
Трудом упивалась, какого деньгой
Не купишь! Лишь – лептой вдовицы…

«Ах, ты, мой мужик, мой художник большой,
Где холст твой, великий и страшный?!
Ни света в зрачках, ни гроша за душой –
Пустой, как осенняя пашня…
Эх, мой дурачок! Ты меня напиши –
Щеку, что перловицей светит,
Глаза, что сияют сильнее души,
Да красные руки, что ветер
Все исцеловал!.. шею, что исхлестал
Буран, - мех-то вытертый, лысый…
Да, мы богачи! Царь ты Сарданапал,
Царица я Савская в лисах!
Не старую мать, не отца, не детей,
Не ветер – пошто в щели дуешь?!.. –
Я благословляю щетину кистей,
Которыми небо целуешь!»

И так до утра ты песком чаны трешь,
Цепляешь слепой пятернею,
А мир полунощный на лик твой похож,
Крещеный золой и землею!

Корявые впадины… Ямины тьмы…
Прорехи и прорези горя…
Лишь очи – на дне одичалой сумы –
Два мощных сапфира, два моря.

И так прожигаешь глазами – и твердь,
И стразы мороза на стеклах,
Что, хвост поджимая, дворнягою – смерть
За мышьим сараем издохла.

И – шаг ты шагаешь к окну: о, к бельму
Январскому, к зимней сурепке,
И – глаз тех огонь не видать никому,
А если зажмуриться крепко…

И сплавлены веки! И вдоль по щекам –
Рекою – разливом – ручьями:
«Родных я вовек никому не отдам –
Молох ли, Архангел – перстами
Коснется во сне пламенеющих лиц,
Сожмет в кулаках покрывало…
Завеса разодрана! Падаю ниц!
Но тут я Женой пребывала
И Матерью сирой – меж смрадных котлов,
В ходынке, где в давке трещали
Нежнейшие кости, где низку-любовь
По бусинам – псы растаскали!

Как зубчик чесночный пророс во гнилье
Густых керосинных угаров –
Так я улыбаюсь в ночи, Хендрикье,
Не пряча лицо от удара!

Бей, тяжкое Время! Чугун рукавиц
Твоих – я сама вышивала
Соцветием потных, пожарищных лиц,
Узором базара, вокзала,
Серебряной нитью кладбищенских рек,
Павлинье-горящею сканью –
Весь выткала – гладью – позорный мой век,
Горбяся над зимнею тканью!

Вот все милосердье: намыты полы,
И масло в бутыли златится…
А кто там глядит адамантом из мглы,
Пусть первый со мною простится».

ГРОЗНАЯ МОЛИТВА О ЖИЗНИ

Я завернусь в багряный плащ.
Сжав рот, на снег полночный выйду.
Народ, безбожник! Сетуй, плачь.
Я вымолчу твою обиду.

Я вымолю слепой кусок
Тебе – у всех небес бездонных.
Там, в черноте, пылает Бог,
И сноп лучей – от риз лимонных.

И зраков огнь, белков багрец –
Вниз, на пожарища земные…
Отец! Ведь это не конец!
Ведь это – счет на ледяные

Века! Одним – не обойтись.
Сундук раскрыт. Страданья светят
Алмазами. Бери – на жизнь.
С лихвой – на смерть. Кидай – на ветер.

Нас вымочили – пук розог –
В воде соленой, в едком чане.
Железный небосвод высок.
Его держу: спиной, плечами.

Для Всех-Небес-Любви – стара!
Стара для боли и печали.
Свист пуль – с полночи до утра,
А мы не ели и не спали.

А мы держали – так вцепясь!..
Так знамени держали – древко!..

...Знамена втаптывают в грязь.
Подошвой – в бархат, будто девку,
Пинают, будто суку – в бок –
Щенную – по снегу – сосцами…

Молюсь Тебе, великий Бог,
О том, о том, что будет с нами.

КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ

То ль рытый бархат… то ль овчина… то ль…
Дух масла, лука, горечи я чую…
Изба моя, древняна клецки боль,
Зима и полночь: я в тебе ночую.
Пустыней реки слез я осушу
Ладонной. Белый ватник греет крышу,
Искрится резко… Счастья не прошу.
Давно ушло. Истаяло превыше.

Миров на холоду так важен ход.
Планет сапфиры, с черных рук валитесь
В горящий снег! Глядите в черный рот
Небес. Глядите, плачьте и молитесь.
И я, поверх посуды медной сей
И ложки деревянной и щербатой,
Стряхнувши ложь дареных всех перстней,
Браслетов всех змеиных и проклятых,

Содравши с плеч погибельных меха –
Свидетельства звериного страданья,
И все, что тлен, и гарь, и дым греха
Прожгли, курясь за непорочной тканью!.. –
Прочь зашвырнув шмотье, во что горазд
Живущий на седой Земле рядиться,
В избенке, под прищуром зимних глаз,
Запястие – ко лбу тяжелой птицей

Я выпущу. И содрогнусь. Уста
Вдохнут мороз – без края и предела.
В знаменье я сложила три перста,
Но два сестра моя в толпе воздела,
В тех санках, так визжащих на снегу,
Что кровь под пылким полозом струилась!

Пусть жизнь моя изникнет на бегу
Тех розвальней!.. о, только б ты молилась,
Боярыня Федосья в кандалах,
Мой черный вороненок, мой подранок,
За жаркий дух, за мой незримый прах,
Летящий вслед твоих летящих санок,
За то, что ты, родная, - это я!
В соломе! на санях! в дыму! навечно
Крещу весь мир: толпа – моя семья!
Я – плоть от плоти злой, бесчеловечной,
Беснующейся, бешеной Руси,
Синё глядящей! Пряник так грызущей!..
Так плачущей!.. что, Господи спаси,
Одной слезой спасется всяк живущий!

И я, вцепившись в розвальни клешней
Худой руки, влепившись воском кожи,
Двуперстье возжигаю над землей,
Что завтра мне костер казнящий сложит.

А ты, сереброликая толпа,
Вся в радугах понёв, скуфьях багровых,
Я на тебя крещусь, от слез слепа,
Под звездной Рыбой, медленной, суровой,
Под звездною Белугой, над избой
Хвостом свирепым хлещущей сугробы,
Плывущею над люлькою, над гробом,
Над выстывшею, сгинувшей судьбой.

РИЦЦА СТЕРЕЖЕТ ТЕЛА СВОИХ ДЕТЕЙ

Господи! Стыки рельсов гремят, дома на курьих лапах дрожат,
Адскими розами льнет к бельму жемчужного Солнца – дым...
Голубь мой, Город Земли, - стократ сойду, покрестясь, во Ад,
В твой подземный вертеп, украшен зело костевьем золотым.
Хлеще такого Ада – поди, сыщи под мертвой Луной.
Черный бархат Гроба Небеснаго звездной молью побит.
Снег мне режет зрачки пополам! В шубе влекусь ледяной -
Бешенством площади, звонами рельс – туда, где Распятье горит.
Ну же, зеваки, главы задерите. Видно его издаля.
Грубое, буквою Т, столбище с доскою, прибитой плашмя.
Густо-гранатовым соком насквозь пропиталась под ним земля.
Волглый, ноздрями снег втянул кровь, исторгнутую из мя.

А на перекладине – ветер, дуй! раскачивай лютый прах!..
В шаманский бубен пурги – телами бей, швыряй, ударяй!.. -
Повисли стерпевшие казнь; и угль, и снег у них в волосах,
И страх наполняет стаканы тел, и хлещет тьмой – через край.
И птицы их в темя злобно клюют;
И кровью сыплет звездный салют;
А я все жмурюсь, все снег грызу: о, их не убьют, не убьют...

О людие, люди, - сыны мои, сыны мои здесь висят!
И ветер кидает-мотает их, и каплет жизнь со ступней...
А я хворостину сожму в кулаке – от бедных моих кутят
Шакалов дымных прочь отгоню и жгучих белых слепней!
Зима, зимища, уйми ворон, - а шавок я разгоню.
Прочь. Так, вот так исстегаю вас, изрежу плетью бока.
Вы ели-пили сынов моих. Плевали сто раз на дню
В их чистые лица, в открытую грудь, в жерло златого зрачка.
А я – их мать. Я Рицца. Я вся – из грязи, снегов и льда.
И красно-бурые руки мои металлом изожжены.
Казнили сынов?! От тел я родных уже не уйду никуда.
Я мух отгоню. Я змей отгоню. Я стану – страшней стены -
Пред войском вороньим, пред звоном когтей хищнейших, клювов чумных:
Не троньте детей! Не тронь, черный Ад, святые эти тела!
Их ветер качает вперед-назад – пять маятников золотых.
А я через зелень Адского льда, босая, сюда дошла.
И я воздыму хворостину, мать, ту розгу – над миром сим,
Что жрет детей своих, гад, как хлеб, что новых яств возалкал! -
И розгой – наотмашь – ворон, пургу, пожарищный синий дым,
Так, чтоб багровый рубец повдоль окоема вспухал!
Чтоб век стонал, опомнясь! прижав кость пальцев – к раззявлену рту,
Срывая шапчонку с лысины! в крик кидаясь! бухаясь в грязь
На тыквы колен отъевшихся!.. чтоб – трубой – вопил в пустоту
Небес, морозом разъятых! чтоб пощады, плача, смеясь,
Взмолил, извергнув из брюха боль, ту, коей детей пытал,
Ту, что живое сердце мое тупым топором рассекла,
Когда, сквозь мокрый бешеный снег и ветер, что в грудь хлестал,
Увидела я: на снежном холме сыновьи висят тела.
И ты, слепой, чахоточный век, заевшийся ты старик,
Ты, что Любовь дотла проиграл, процыкал да просвистел, -
Ты всем нутром повтори, шакал, мой зверий, сдавленный крик,
А я – лишь в кровь губу закушу под колоколами тел,
А я лишь розгу ввысь воздыму под звоном замерзлых ступней,
Гоня жужжащих, белесых мух, птиц зубоклювых гоня!

...А Голубь мой, Город Земли, сгорит головешками смертных огней.
А на самом высоком холме – я горю: головой седее огня.

ЛОДКИ

Медвежьи шкуры прошитых туч
Бог кинул себе под бок.
Кровавый гарпун – трехзубый луч
Заката – торос поджег.

Лед зеленее, хмельнее вина,
Синей, чем шаманий топаз.
То Тьмы страна. То Смерти страна.
И в мертвом лбу – круглый глаз

Звезды, по имени Сириус. Вон! -
Над горизонтом, пьян,
Мохнат и дик, танцует он,
Седой, беззубый шаман.

И серый, убитый волк реки -
Заиндевел волчий бок!.. -
Лежит. Созвездья над ним высоки,
Тяжелый зенит глубок.

И звезды со звоном в тучи летят,
Как в валенки – горсть монет.
Две лодки на мерзлом приколе стоят
В виду граненых планет.

Хрусталь Венеры. Марса пироп.
Луны Чингисов клинок.
И лодка носом уткнулась в сугроб,
Как в брюхо матки – белек.

И лодка другая... - о, кто-то в ней
Недвижно и мертво спит...
И Тьма безумьем бездны огней
На обе лодки глядит.


***

Я стала сумасшедшей. Я,
В сугробе сидя, снег крестила.
И вся толпа – моя семья -
Меня, любя, камнями била.

И я сидела меж саней
И меж колес. И стыли скулы
От воплей и плевков людей.
А после я в снегу уснула.

Чернея, лаялась мне ночь
Большой мохнатою собакой.
Велела звезды мне толочь
Тупой чугунной ступкой мрака.

И я толкла огонь, толкла,
Кристаллы света в пыль дробила.

А утром вышло – умерла,
Как будто вовсе не любила.


ПОКУПКА ТКАНИ НА РАБОЧУЮ РОБУ И ПОШИВ ЕЯ

Ты отмерь мне ткани… да не той, поплоше!
Чтобы ту рубаху отодрали с кожей.
Эх, сельмаг заштатный, прилавок дубовый!
Дверь раскрыта настежь, снег летит половой:
В синий глаз Байкала небо звезды мечет -
То ли стрелы свищут, то ль дымятся свечи?..
В срубовой столовке - водка да брусника.
Продавец холстины! Мне в глаза взгляни-ка:
Не для ушлой моды, не в прельщенье тая -
Я для целой жизни робу покупаю!
Все здесь уместится: свадебное платье -
Порву на пеленки, коль буду рожать я!.. -
Та ли затрапезка, в коей режу сало,
Тот ли свет небесный - погребальный саван…
Бабе дайте волю - жизнюшку проходит
В ливнях да в метелях, при любой погоде -
Все в одной да той же стираной холстине,
Все молясь трудами об Отце и Сыне… 

Так отмерь мне ткани, ты, чалдон усатый!
Может, в той тряпице буду я - распятой.
Может, что содею, неугодно Богу,
Крест на плечи взложат, повлекут в дорогу?!
И пойду я в этом рубище истлевшем
Пахотами, снегом, полем ошалевшим,
Рыжею тайгою - мокрою лисою,
Заберегом-яшмой, кварцевой косою,
Мохнатым отрогом, ножами-хребтами,
Что стесали сердце, высекая пламя,
Горбами увалов, грязями оврагов,
Зеркалом Байкала в славе звездных стягов,
По Мунку-Сардыку, по Хамардабану,
Вдоль по рыбам-рельсам, по мерзлотам пьяным!
И на всех разъездах, да на станционных
Водочных буфетах, на стогнах каленых,
Там, где рыщут танки, там, где жгут кострища, 
На чугунных вечах, на злых пепелищах -
Как народ сбежится, на меня глазея,
Пальцами затычут в меня ротозеи,
Матери младенцев поднимут повыше -
Это Лунный Холод в затылок задышит! -
Я ж - сбивая ноги - дальше, выше, мимо,
Мимо всех объятий, мимо всех любимых,
Не тылом ладонным утирая слезы -
Северным Сияньем, запястьем мороза!
Замычат коровы, заклекочут куры,
Пацанье освищет холщовую дуру,
А на Крест, спорхнувши, сядет с неба птичка,
А мой лоб украсит снеговая кичка!..
И когда дойду я до своей Голгофы -
В слезах не упомню лика дорогого,
Опущу Крест наземь, и меня растащат -
Щиколки-лодыжки!.. из ступней пропащих,
Пятерней дрожащих, из-под ребер тощих -
Кровь моя живая бьется и полощет!..
Эту ржавь по шляпку в плоть мою вогнали?! -
Нет! не гвозди - реки в алмаз-одеяле!
Чехонями - рельсы! Нимбы - над церквами!
Да костров рыбацких на излуках - пламя!
И лечу, раскинув кровавые руки,
Пронзена землею нестяжальной муки,
В той седой холстине, что я покупала
В мышином сельмаге на бреге Байкала,
Да и сарма крутит горевую робу,
Да и сыплет Космос волглые сугробы,
Да и плачут люди по распятой дуре,
Да Господь над нею звездным дымом курит,
Да брусника - щедро - с ладоней - на платье,
Да рот - в холод:
                люди… что хочу… сказать я…

                СЫН. ДИПТИХ

Левый складень               

Ноги маленькой церквушки               
Моют ясные ручьи.               
На горячечной подушке -               
Щеки жаркие мои.               

Я рожаю. Неужели               
Святки, сани, Страшный Суд,               
Колыбели и купели -               
Все вот к ЭТОМУ ведут?!               

Раздерут парчовый полог               
Руки толстых повитух:               
- Ох, царица, день недолог -               
Примем, примем сразу двух!               

Заволокнут слепотою,               
Как окошком слюдяным,               
Белый свет. И надо мною -               
Из кадила - белый дым.               

Что, никак уж отпевают?!..               
Медь оклада жжет губу…               
Больно - я еще живая!               
В простынях, а не в гробу!               
               
Глаз смолою застывает.               
Яблоком - в росинках - лоб.
Нарастает, опадает
Тела бешеный сугроб

Не хочу уже ни счастья,
Ни наследья, ни венца -
Умереть бы в одночасье,
Чтоб не видели лица!

И в последней смертной муке,
Бабе данной на роду,
Простыню отжали руки,
Как крестьянка на пруду!

И скользнула жизни рыбка
Из глубин моих морей!
И взошла моя улыбка,
Как у Божьих Матерей!

- Покажите мне, - хриплю я.
Повитухи машут: - Кыш,
Дочку краше намалюешь,
Как по маслу, породишь!..               

Но и сын твой тож прекрасный!..
А тебе не все ль равно?.. -
Был царевич темно-красный,
Как заморское вино.

И заморский важный лекарь,
Как на плахе, весь дрожит,
Над рожденным Человеком
Старым Богом ворожит.

Правый складень

Об одном молиться буду
И в жару, и в холода:
“Смертны все… Яви же чудо -
Пусть он будет жить всегда!”

Но над миром трубы грянут.
Про войну приснится сон.
И в глаза мои заглянут
Очи сорванных икон.

Тот комочек вечной плоти,
Что когда-то жил во мне -
В чистом поле, в конском поте
Умирает на войне.

Кинутся ко мне: - Царица!..
Волю бабьим воплям дам.
И на площадях Столицы
Много золота раздам.

И руками, как окладом,   
Закрывая черный лик,
Вдруг услышу где-то рядом
Колыбельный
Резкий
Крик.


ЯСНОВИДЯЩАЯ

Холодный лоб мотыгой костяною
Сечет тугую ночь.
Глаза по-заячьи скошу - и подо мною -
Земля стрелою - прочь.
Глаза раскосые - отравленные стрелы,
Каленых два копья!..
Ну, подойди, чужак, живое тело:
Увижу душу я.

Мой лоб в ночи секирой серебрится.
Под костью - вихрь горит.
Клоню я голову. А шея, будто спица,
Раскалена навзрыд.
Проезжий мужичок, калика перехожий,
Молись, сберясь в комок! -
Завесу разорву - и сотней солнц - до дрожи -
Весь путь твой, одинок,
Узрю.

...дыхания погибельные клети...
сталь пули... винный яд...
дымы... солярка... и в теплушках плачут дети...
огни на чердаках чадят,
взрывается и лопается кожа
под панцирем больниц...
а там, в углу, киот!.. - и кто, на аспида похожий,
пред пестиком лампады - ниц...
палят друг в друга бешеные братья -
навскидку... лёжа... и в прицел
вдруг зрят воочью древнее проклятье -
мать старую, и лика лунный мел...
тебя убьют на той войне... нет, ранят!. тише...
наложат белые бинты
снегов... и побегут солдаты, будто мыши...
молитву ртом нелепо слепишь ты...
да, выживешь!.. на счастье ли, на горе -
ты сам решишь... ты выбрал этот бой,
а воевать ты не умеешь на просторе -
лишь ночью
              кровью плакать над собой...
ты ненавидишь мир!.. любить бы надо...
да выхолощен ты ножом времён:
в подземных снах одна тебе отрада -
на грудь повесить зло, как медальон...
ну что же... чёрт-те чем и утешайся -
жратва и деньги... шмотки и коньяк...
в таёжной бане кипяток из шайки...
икона вспыхнет, как дорожный знак...
а ты свой руль налево ли, направо
крути... крушенье - ждёт!..
за поворотом - золотая слава...
вались в кювет... разинь пошире рот
дождю... и грязь плывет... рыдает небо...
а ты разбился в хлам...
тебя, как рыбу, тащит темный невод
из ливня - в придорожный храм...
сверкающие животы... из чаш тех - вина
похмелья бабьего ты пьешь...
гонг!.. колокол!.. и рвется пуповина -
созвездий длинный нож
уж занесен, чтобы обрезать нити,
кровавых сгустков медь -
так, жил ты в каменном мешке, охоч до прыти,
а где-то выла - Смерть...

И в грязных простынях, в мансарде той, последней,
В кладбищенской плацкарте, где темно,
Багряно и утробно, - ты обедню
Отслужишь: хлеб - на зуб, в нутро - вино...
И сласть прощальная тебе омочит губы,
Солгавшие стократ,
И загремят в поднебесье златые трубы
Звезд - в тысячи карат!..

Что плачешь ты?.. Все точно рассказала -
Как взрезала ножом
Лягушье брюхо; как вонзила жало
В ком боли, в жаркий жом,
В подземки горло, в наледь переходов,
В спирты фонарных струй -
В сплетенье солнц ослепшего народа -
Иудин поцелуй! -
Да, это я, великая гадалка,
С котом на животе,
Вонзившим когти в плоть, - тебя мне жалко,
Но прочь! вперед! как те -
С кем ядом связан, скован сплавом страха,
Сращен известкой диких вывихов, - иди!
И жизнь твоя сверкнет в ночи гранатовым аграфом
У Бога на груди.

ЛЮБОВЬ СРЕДИ КАМНЕЙ

Ничего я не вспомню из горестной жизни,
Многогрешной, дурной, изъязвленной,
Кроме моря соленого: брызни же, брызни
В голый лоб, сединой опаленный.

...Юность печень мне грызла. И тело сверкало,
Будто розовый жемчуг в рапане.
Все отверстия морю оно открывало.
Прожигало все драные ткани.

Он поэт был.
А может, лоза винограда.
Может, рыба - кефаль, серебрянка.
Может, был он глоток винно-сладкого яда,
Был монетою ржавой чеканки... -

Я забыла!.. А помню, как, ноги раскинув,
Я слоилась пред ним лепестками,
И каменья кололи горячую спину,
И шуршали, дымясь, под локтями;

Как укромная роза, слепая, сырая,
Расцветала и, влажно алея,
В губы тыкалась тьмой Магдалинина Рая...
Ни о чем, ни о чем не жалею,

А о том, что дала обонять ему - мало,
Оборвать лепестки - запретила...
Сыро, влажно, и больно, и острое жало
Соль и золото резко пронзило...

Соль и золото!.. - губы, соленые, с кровью,
Золотые глаза - от свеченья
Дикой пляски, что важно зовется - любовью...
Дымной крови - на камни - теченье...

Ныло, пело, плыло прободенное лоно.
Камни в зад и в лопатки врезались.
Я не знала, что боль - это злато влюбленных.
Сердоликами крабы сползались.

Ветер голый и старый, седой, задыхальный,
Под ребро мне вошел, под брюшину, -
И звон моря, веселый, печальный, кандальный,
Пел про первого в жизни мужчину...

И сидела на камне горячечном - змейка,
Изумрудом и златом пылала
Ее спинка... - таких... не убей!.. пожалей-ка!.. -
Клеопатра на грудь себе клала...

Озиралась, и бусины глазок горели,
Будто смерть - не вблизи, за камнями,
Будто жизнь - скорлупою яйца, колыбелью:
Не посмертными, злыми огнями...

Так сидела и грелась она, животинка,
Под ударами солнечных сабель -
Мы сплетались, стонали... - а помню ту спинку,
Всю в разводах от звездчатых капель,

С бирюзою узора,
с восточною вязью,
Изумрудную, злую, златую...
... Жизнь потом,
о, потом брызнет кровью и грязью.
А сейчас - дай, тебя поцелую.

Я, рабыня, - и имя твое не узнала.
То ль Увидий. А может, Обидий.
Наплевать. Ноги я пред тобой раздвигала.
Запекала в костре тебе мидий.

Помнишь персик?!.. - он брызнул, так яростно брызнул
Тебе солью, и потом, и кровью
В лик морщинистый... в змейку, что ляжет на тризне
Меж грудями: судьбой и любовью?!..

Имярек, старый нищий, куплю тебе хлеба,
Вместе девство мое мы оплачем.
Вместе, бедные, вперимся в синее небо,
В поцелуе застынем горячем.

Нищий ты, я нища. Мы на камнях распяты.
Мы скатились с них в синюю влагу.

... Боже, мы не любовники.
Мы два солдата.
Мы две ярких звезды в подреберье заката.
Мы два глаза той змейки-бедняги.

***

Жизнь – варево густое. Похлебку разлила.
Я – нищенкой, листвою – к закраине стола.

Лбом яблочным я – к доскам. Волос польется мед.
Зубов моих полоска разрежет ночь и лед.

Скажи, тебя любили: челом, ребром, нутром?
Скажи, тебя – убили, когда бежал двором,

Огнем зимы спаленным, к той, чрево – чудом – чье?!
Бог, пошто умудренным безумие Твое?!

И вот я, побирушка. И стол, где яства, мгла.
Отчистила все кружки. Намыла слепь котла.

Тебе, кого так ждали народы и цари, -
На старом одеяле разброшу я дары:

Черпак руки дрожащей – без перстней и колец,
Живот, во тьме горящий, кос яростный венец, -

Гляди, я баба, пища, кость, зеркало, душа, -
Подай сезонке нищей не грош, а тень гроша.

И буду я богатой. Богаче девок всех.
И я к ногам распятым прижму собачий мех.

И я войду навылет – в стопу, в ладонь – гвоздем.
Не сдернут. Не распилят. И вместе мы уйдем.

И там, в веках, за кружкой иных безумных вин
Не вспомнят побирушку, кому был свят один,

Один, худой, костлявый, чья плоть как нож тверда -
На облаках во славе встающий в День Суда.


КУРБЭ: АТЕЛЬЕ ХУДОЖНИКА

Я собаку ощерившуюся пишу:
Вон язык ее до полу виснет.
Я кистями и красками судьбы вершу:
Вот крестины, а вот уже - выстрел.
Вот у края могилы глазетовый гроб,
И священник, одышлив, весь в белом,
Вырастает над осенью, зимний сугроб,
Отпевает погасшее тело.
Как на грех, снова голоден... Кость бы погрызть,
Похлебать суп гороховый - с луком...
Я брюхатую бабу пишу: не корысть!
И про деньги - ни словом, ни звуком...
Птицы горстью фасоли ударят в меня,
В старый бубен, седой, животастый.
Вон мальчишка в толпе - он безумней огня,
Он кудлатый, беззубый, глазастый.
И его я пишу. И его я схватил!
Я - волчара! Я всех пожираю...
Закогтил... - кисти вытер... - свалился без сил
В слепоту у подножия Рая...
Признаю: третий день я небрит. Третий день
Я не пил молока, - заключенный...
Третий день мое красками сердце горит.
Сумасшедший, навек зараженный
Хромосомой, бациллою, водкой цветной,
Красным, синим, зеленым кагором.
Я пишу тяжкий кашель старухи больной.
Я пишу: поют ангелы хором.
Я пишу пьяниц двух, стариков, под мостом.
Там их дом, под мостом. Там их радость.
Там они заговляются перед постом
Пирогом, чья отчаянна сладость.
Там, где балки сырые, быки, где песок
Пахнет стерлядью, где мох и плесень,
Они смотрят на дыры дырявых сапог
И поют красоту старых песен.
Я пишу их; а чем они платят? - они
Платят мне золотыми слезами...
Скинь, служанка, одежду. Мы в мире одни.
Не стреляй, не танцуй ты глазами.
Дура ты. Для какой тебя цели раздел?
Стань сюда, под ребрастую крышу.
Твое тело - сверкающей ночи предел.
Та звезда, что над миром - не дышит.
Ты прижми к животу ком тугого тряпья,
Эти грязные фартуки, юбки.
Так и стой, не дыши. Вот, пишу тебя - я.
Стой, не дрыгайся, ласка, голубка.
Жемчуг старый на шее и между грудей.
Он поддельный. Куплю - настоящий.
Ты теперь будешь жить средь богов и людей,
Чиж, тарашка, заморыш ледащий.
Эх, гляди!.. - за тобою толпится бабье,
Губы - грубы да юбки - крахмальны;
Руки красны - тащили с морозу белье;
А глаза их коровьи печальны...
А за бабами - плечи, носы мужиков,
Лбы да лысины - в ссадинах, шрамах, -
Как их всех умещу - баб, детей, стариков!.. -
В злую, черного дерева, раму?!..
В эту раму злаченую, в раму мою, -
Я сработал, я сам ее срезал!.. -
Всю земную, заклятую Смертью семью:
Род, исшедший из царственных чресел
Той Царицы безносой, что всех нас пожрет, -
Той, скелетной, в парче толстой вьюги,
Во метели негнущейся... - весь наш народ,
Всю любовь одичалой округи?!
И расступятся властно озера, леса!
И разымутся передо мною
Лица, руки, колени, глаза, голоса, -
Все, что жизнью зовется земною!
И я с кистью корявой восстану над ним,
Над возлюбленным миром, зовущим, -
Вот и масло, и холст превращаются в дым,
В чад и дым, под Луною плывущий...
И в дыму я удилищем кисти ловлю
Рыб: щека... вот рука... вот объятье... -
Вот мой цвет, что так жадно, посмертно люблю:
Твое красное, до полу, платье...
И, ослепнув от бархатов, кож и рогож,
Пряча слезы в небритой щетине,
Вижу сердцем: а Бог - на меня Ты похож?.. -
Здесь, где голо и пусто, где звезды как нож,
Где под снегом в полях - помертвелая рожь, -
На ветрами продутой Картине.

      ФРЕСКА ВТОРАЯ. БРОНЗОВЫЙ КАБАК

«Многими веками, изо дня в день, собиралось сюда сокровище,
самоцветный камень за камнем, золотая крупинка за крупинкою...»

о. Павел Флоренский, «Столп и утверждение Истины»


                НОРД-ОСТ

В этой гиблой земле, что подобна костру,
Разворошенному кочергою,
Я стою на тугом, на железном ветру,
Обнимающем Время нагое.

Ну же, здравствуй, рубаха наш парень Норд-Ост,
Наш трудяга, замотанный в доску,
Наш огонь, что глядит на поветь и погост
Аввакумом из хриплой повозки!

Наши лики ты жесткой клешнею цеплял,
Мономаховы шапки срывая.
Ты пешней ударял во дворец и в централ,
Дул пургой на излом каравая!

Нашу землю ты хладною дланью крестил.
Бинтовал все границы сквозные.
Ты вершины рубил.
                Ты под корень косил!
Вот и выросли дети стальные.

Вот они - ферросплавы, титан и чугун,
Вот - торчащие ржавые колья…
Зри, Норд-Ост! Уж ни Сирин нам, ни Гамаюн
Не споют над любовью и болью -

Только ты, смертоносный, с прищуром, Восток,
Ты пируешь на сгибших равнинах -
Царь костлявый, в посту и молитве жесток,
Царь, копье направляющий в сына,

Царь мой, Ветер Барачный, бедняк и батрак,
Лучезарные бэры несущий
На крылах! и рентгенами плавящий мрак!
И сосцы той волчицы сосущий,

Что не Ромула-Рема - голодных бичей
Из подземок на площади скинет…
Вой, Норд-Ост! Вой, наш Ветер - сиротский, ничей:
Это племя в безвестии сгинет!

Это племя себе уже мылит петлю,
Этот вихрь приговор завывает, -
Ветер, это конец! Но тебя я - люблю,
Ибо я лишь тобою - живая!

Что видала я в мире? Да лихость одну.
А свободу - в кредит и в рассрочку.
И кудлатую шубу навстречь распахну.
И рвану кружевную сорочку.

И, нагая, стою на разбойном ветру,
На поющем секиру и славу, -
Я стою и не верю, что завтра умру -
Ведь Норд-Ост меня любит, шалаву!

Не спущусь я в бетонную вашу нору.
Не забьюсь за алтарное злато.
До конца, до венца - на юру, на ветру,
Им поята,
На нем и распята.

                МАТЬ

Любила, лупила, рожала, хлестала, - устала…
Червем и золою, древком и метлою!.. - устала…

Сжав зубы подковой, по насту Голгофы!.. - устала…
Изюм-сохлый - груди. Карась-дохлый - люди. Устала.

Ребенка - в охапку да денежки - в шапку. Не дышим.
Под снегом - громады. Все в дырьях - наряды. Век вышел.

Весь - вышел:
             безумный, патлатый, тверезый, поддатый, - чудесный…
Я в нем умирала. Меня бинтовали над бездной.

Дитя вынимали. Ребро прожигали. Ремнями - вязали.
По стеклам - ступнями!.. По углям - стопами!.. Зачем?!.. - не сказали.

И вот я, патлата, с дитем, опьяненным Столицей,
В кабак, буерак, меж дворцов прибегаю - напиться.

Залить пустоту, что пылает, черна и горюча.
В широкие двери вплываю угрюмою тучей.

На стол, весь заплеванный, мощный кулак водружаю.
Седая, живот мой огрузлый, - я Время рожаю.

Дитя грудь пустую сосет. Пяткой бьет меня в ребра.
На рюмки, как будто на звезды, я щурюсь недобро.

За кучу бумажных ошметок мне горе приносят.
Огромная лампа горит, как на пытке, допросе.

О век мой, кровав. Воблой сгрызла тебя. Весь ты кончен.
Всю высосу кость и соленый хребет, ураганом источен.

И пью я и пью, пьет меня мой младенец покуда.
Я старая мать, я в щеку себя бью, я не верую в чудо.

Я знаю, что жить мне осталось негусто, мой Боже:
Стакан опрокину - и огненный пот выступает на коже.

Узор ледяной. Вон, на окнах такой на кабацких.
Узор кровяной. Иероглифы распрей бедняцких.

Военная клинопись. Страшные символы-знаки.
Их все прочитают: на рынке, на площади, в трюме, в бараке.

Наверно больна. И дитенок мой болен. Эй, водки, скорее!
По смерти прочтут. По складам. И от слез одуреют.

Прочтут, как сидела - до тьмы - в ресторанишке грязном, дешевом,
Над хлебом нагнувшись, над шпротой златою, парчовой;

Как век мой любила, на рынке его продавала,
Как кашу в кастрюле, завертывала его в одеяло;

Как мир целовала, как ноги пред ним раздвигала,
Как тельце последыша в тряпки любви пеленала;

Как, пьяная, скатерть ногтями цепляя, молилась за свечи,
Что светят во вьюге живущим и сгибшим - далече, далече;

И как, зарыдав, я на стол, залит водкою, грудью упала…
Бежала. Рожала. Свистела. Плясала. Бесилась. Молилась!

…Устала.

Да только дитя как заплачет. В сосок как иссохший вопьется!
Ах, больно. Ах, томно. Еще там живое, под левою грудью.
                Там бьется.

ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы,
Ягоды жадно клюют...
Снега оседает на влажных ресницах.
Инея резкий салют.
Рядом - чугунная сеть Сен-Лазара:
Плачут по нас поезда.
В кремах мазутных пирожное - даром:
Сладость, слеза, соль, слюда.
Грохоты грузных обвалов столетья.
Войнам, как фрескам, конец:
Все - осыпаются!
                ...Белою плетью
Жги, наш Небесный Отец,
Нас, горстку русских на паперти сирой:
Звездным скопленьем дрожа,
Всяк удержал, в виду грозного Мiра,
Лезвие злого ножа
Голой рукою! А шлем свой кровавый
Скинуло Время-Палач -
Русские скулы да слезная лава,
Лоб весь изморщен - хоть плачь...

Сколь вас молилось в приделах багряных,
Не упомянешь числом.
Храма горячего рваные раны
Стянуты горьким стеклом.
Где ты, Расея моя, Мангазея?!
Радость, голубка моя!
Только воспомни, рыдая, косея,
Жемчуг былого житья…
Крашеным красным яйцом на ладони
Пасха, как сердце, горит!
Рыжие, зимние, дымные кони…
Плачет гитара навзрыд...
Крошево птиц - в рукаве синя-неба…
Семечки в грубых мешках!
Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы.
Мы - как детей - на руках
Их пронесли!
                А изящный сей город
То нам - германский клинок,
То - дождь Ла-Манша посыплет за ворот:
Сорван погон, белый китель распорот,
Господи, - всяк одинок!
Ах, витражи глаз лучистых и узких,
Щек молодых витражи -
Руки в морщинах, да булок французских
На - с голодухи! - держи!
Встаньте во фрунт. Кружевная столица,
Ты по-французски молчи.
Нежною радугой русские лица
Светятся в галльской ночи.
В ультрамарине, в сиене и в саже,
В копоти топок, в аду
Песьих поденок, в метельном плюмаже,
Лунного Храма в виду!
Всех обниму я слепыми глазами.
Всем - на полночном ветру -
Вымою ноги нагие - слезами,
Платом пурги оботру.

      ГОРЯЧАЯ КАРТОШКА

Пока ты зеваешь, соля щепотью рот,
Пока слепнями на снегу жужжит народ,
Пока на помидорину Солнца жмуришься,
Кобыла, дура, дурища, дурища,
Пока безрукий водовоз свистит в свисток,
Пока тощий пес глядит себе промеж ног,
Пока грохочут булыжники-облака,
Пока держит револьвер у виска
Девчонка в мерлушке - играет, поди,
В рулетку!.. - на ней жемчугами - дожди,
На ней чернью-сканью снега висят,
У ней, как у зайца, глаза косят;
Пока... - над картошкой - пар-малахай... -

И закричу: не стреляй!.. -
                не стреляй!.. - не-стре-...
                ...ляй!..

...и она выстрелит - и я картошку схвачу
В голые кулаки,
                как желтую свечу,
Стащу у торговки с мышиного лотка, -
Принцесса, не промазала нежная рука!

Вы все прозевали
                Царство, Год и Час.
С мякиной прожевали
                великих нас.
Вы скалили нам
                саблезубую пасть.
Вот только лишь картошку
                разрешили украсть -
Горячую лаву: сверху перец и лук,
И серп и молот, и красный круг,
И масло и грибочки... - торговка - визжи!
Вон, по снегу рассыпаны монеты и ножи!
Вон, рынок бежит, весь рынок визжит!
А вон на снегу синем девочка лежит -
В шапке мерлушковой, в мочке - жемчуга,
Балетно подвернута в сапожке нога...
И я над ней - голодная - кол в рот вам всем -
Стою в клубах мороза, из горсти картошку ем!
Мы обе украли: она - судьбу, я - еду.
Украсьте нас орехами на пьяном холоду!
Венчайте нас на Царство, шелупонь-лузга-казань:
Царевну-лебедь-мертвую, княжну-голодрань!
Стреляют... хлещут... свищут...
                идут нас вязать...

Вареною картошкой...
                мне пальцы... унизать...
О клубеньки-топазы...
                о перец-изумруд...
Кровь на снегу... все в шапочках... мерлушковых... помрут...

И тот, кто ломал мне руки, бил, не жалея сил,
Носком сапога на красный снег
                картошку закатил.

         ВОСКРЕШЕНИЕ. ПЛОЩАДЬ

Я тебя воскрешу.
Я тебя воскрешу.
Ты мальчонка убитый.
А я не дышу.

Тебя сверстники били. Прикончили вмиг.
Ты уже никогда - ни мужик, ни старик.

Ты уже никогда - в крике первой любви...
Напрягаю я страшные мышцы. Живи.

Напрягаю я Дух, собираю в кулак,
Поднимаю кулак над тобою, как стяг.

Над измызганным тельцем, где кровь на крови,
На снегу площадном... Возглашаю: живи.

Заклинаю: живи!
Заповедаю: встань!
...Перекручена красной повязкой гортань.

А мальчонка валяется, будто бежал
И упал. Завывает народ, как шакал.

К небу пьяную морду воздев, воет мать.
Шепчут старцы, старухи: нам всем умирать.

Только мальчик вот этот!.. Один, меж людьми...
Всех отпой, отповедай. Его - подними.

И я пальцы к нему врастопырку тяну!
И кричу: ну, вставай!.. Оживай!.. быстро, ну!..

И я вижу, как тело в сугробе сидит.
И я вижу, как глаз одичало глядит.

И встает он, весь белый, с разбитой губой,
С головой раскроенной, от боли - слепой,

Мальчик, в драке убитый, в миру воскрешен -
И, шатаясь, ко мне тяжко ломится он

Через бедный, густой, тяжкий воздух земной...
Я его обнимаю. Сынок мой. Родной.

             ***

На меня Чайковский
Глядел из тьмы во тьму.
- Плохо мне, Чайковский, -
Сказала я ему.

Плохо тебе тоже, медный,
Бронзовый твердак…
С горя закатилась в бедный,
В бронзовый кабак.

Это была рюмочная.               
Для погибших - думочная.

И один беззубый, тощий,
Мятый как сапог,
Кинул мне навстречу мощи,
Кинул говорок.

Не гранитная-святая
И не бронза-медь -
Я была ему живая,
Близкая, как смерть.   

               
***

Вот он, мой родной народ.
Вот он, мой старик.
Подворотнями идет.
Держит в глотках крик.
Хлеб да воду - из котла,
Зелье - из горла...
Я среди него жила.
Ела и пила.
Чернью, медью, вервием
Наползает он.
Режет он меня живьем
На размах знамен.
Рубит топором меня
На испод гробов.. .
Вздымет вверх - шматком огня:
Эй, свети, любовь!
Факел бешеный, гори!
Путь наш освещай!
Выгори! Дотлей! Умри!
Ангелом летай!
А народ, он будет жить.
Жрать середь поста.
Сало мять да водку пить
Супротив Креста.
В диких войнах погибать.
Греть сковороду.
Райских деток пеленать
В неземном Аду.

                ***

Я не хочу... я пить не буду
Огонь, где масло, сода, молоко...

Малиной, мазью, солодом – простуду
Не вылечишь. Так это нелегко.

Не отворачивайся, девка-дура!
Глотай же с ложки горькое питье!

Великой жизни терпкая микстура -
За шиворот. Рыдание твое.


СОШЕСТВИЕ ВО АД

Все забери. Всем жадно подавись.
Тебе, Владыка, я кидаю - жизнь.

Я оставляю полую бутыль,
И ведьму-сельдь, и жалкий стул-костыль,
И лампу, что цедила масло-свет,
И в грязный зал надорванный билет;
Я оставляю снега грозный хруст,
Стиральный купорос, собачий дуст,
И к празднику... - о, лакомство!.. умру... -
Найденки-сушки черную дыру;
Из шубы в шапку перешитый мех
И валенки, Господь, одни на всех;
Разрезанные шеи, животы
Зашитые - от края до черты;
И сломанные руки, крик и рев,
И шепот, и - по скулам соль - без слов,
Мохнатых, сальных карт гадальный сброс
И заплетанье на ночь диких кос,
Прогорклую, подсолнечную снедь,
И в варежке пятак - святую медь -
За вход туда - сквозь толпы, стыд и срам -
В святилище, где свет и фимиам... -
Я оставляю! - все возьми, не жмись:
Чугун морщин в горжетке царских лис,
Вонь дворницких, табак истопников,
Гриб деревянный - для шитья чулков,
Во звездных, на расстрел, дворах зимы
Изодранных собаками, людьми...
Все! все! до капли, нитки, до куска,
До тьмы, где Савлом щерится тоска,
До ямы той отхожей, где наряд
Родной истлел, а чьи глаза горят
Звериные из мрака... - все возьми!
Ничем не дорожу я меж людьми.
Они меня всю выпили - до дна.
Всю выткали - белее полотна.
Всю расстреляли - в пух! - на площадях:
Ступня - в багрянце, песня - на устах.
Живот - бутыль пустую; шов рогож -
Нежнее кож; да взгляда острый нож -
Лба каравай; да ребрами - мечи
Двуострые - бери, сожги в печи.
Отмерили мне горстку злых монет.
Истратила. На хлеб в карманах нет.
За пазухой пошарю - лед и снег.
Возьми меня!
Уже не человек,
А: золото мощей!.. опал зубов!.. -
Я заплачу собою за любовь,
За жизнь - богатым прахом заплачу...
Я ухожу! Зажги мне, Царь, свечу.
Да что!.. меня!.. - заместо свечки той!
Я в Ад спускаюсь грязной и босой,
Седа, свята, горда, гола: гора! -
Мышь крупяная, баба из ребра,
Блудница Вавилона, дура-мать...

Забыла детям локти залатать!.. -
А все уж позади. Закрыли дверь.
Вой, человек. Пой, Ада бедный зверь.

О всем, что на земле оставил, -
пой
В колючей тьме, дрожащею губой.


                ***

Я выпью с тобой эту рюмку.
Последний алмаз нацеди.
Ты слышишь, как тяжко и громко
Стучит в изумленной груди.

Как мало дыханья осталось.
Спой, зимний седой воробей,
О нежной Царице, чья старость
Дрожит под ладонью моей.


ВИДЕНИЕ ЦАРСКОЙ СЕМЬИ

Вижу... вижу...
Силки крепа... кости крыжа...
Витые шнуры... золотые ежи
На плечах... китель режут ножи...
Пули бьют в ордена и кресты...
Это Царь в кителе. Это Ты.
Это Царица - шея лебяжья.
Это их дочки в рогожке бродяжьей….
Ах, шубка, шубка-горностайка на избитых плечах...
А что Царевич, от чахотки - не зачах?!..
Вижу - жемчуг на шее Али... розовый... черный... белый...
Вижу - Ника, Ваше Величество, лунь поседелый...
Вижу: Тата... Руся... Леля... Стася... Леша...
Вы все уместитесь, детки, на одном снежном ложе...
Кровью ковер Царский, бухарский, вышит...
Они горят звездами, на черное небо вышед...
Царь Леше из ольхи срезал дудку...
А война началась - в огне сгорела Стасина утка...
Изжарилась, такая красивая, вся золотая птица...
Стася все плачет... а мне рыжая утка все снится...
Ах, Аля, кружева платья метель метут...
А там, на небесах, вам манной каши лакеи не дадут...
Вам подсолнухи не кинут крестьяне в румяные лица...
Ты жила - Царицей... и умерла - Царицей...
А я живу - нищей... и помру - опять нищей...
Ветер в подолах шуб ваших воет и свищет...
Вы хотите пирогов?!.. - пальчики, в красном варенье, оближешь...
     С пылу-жару, со взрывов и костров... грудь навылет... не дышишь...
Кулебяки с пулями... тесто с железной начинкой...
А Тата так любила возиться с морскою свинкой...
Уж она зверька замучила... играла-играла...
Так, играя, за пазухой с ней умирала...
А Руся любила делать кораблики из орехов...
     У нее на животе нашли, в крови, под юбкой… прятала для смеху...
Что ж ты, Аля-Царица, за ними не доглядела?..
Красивое, как сложенный веер, было нежное Русино тело...
Заглядывались юнцы-кадеты... бруснику в кепках дарили...
Что ж вы, сволочи, жмоты, по ней молебен не сотворили?!..
Что ж не заказали вы, гады, по Русе панихиду -
А была вся золотая, жемчужная с виду...
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских...
Волчьих, лисьих, окуневских... ершовских... налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей...
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи... под березкой в чахотке...
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки...
Смоленые долбленки... уродцы и уродки...
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки...
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире...
Снежным вином плещутся в занебесном потире...
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по них слепну. Лишь от  них глохну.
     Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам - повторяю.
     Лишь для них живу. Лишь по них умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу -
     Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
     Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка -
     У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка...
     Ее расстреляли с вами... а она воскресла и бродит...
     Вас поминает на всех площадях... при всем честном народе...
     И крестится вашим крестом... и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни...
     И шепчет сухими губами во тьму: воскресни... воскресни... воскресни...
                ВОСКРЕСНИ...


       ЦАРИЦА САВСКАЯ И ЕЯ ЦАРЬ

Малевал буран разводы. Маслом - фонари!
Прямо посреди народа важно шли цари.

Искрилась соболья шуба. Пылал медальон.
Стыли крашеные губы, слали ругань - вон.

Изумруд до плеч свисает. Налит взор враждой.
...На снегу стою, босая, с голой головой.

Я к царице, дуре Савской, пятерню тяну.
Ну же, цапни глазом царским!.. Ну, подай же!.. ну...

Жизнь - роскошная подачка. Милостыня - твердь.
Ты, богачка, ты, босячка, - и тебя ждет смерть.

Царь твой зажирел во злате. Студнем ходит плоть.
Мир - заплата на заплате. Мир - худой ломоть.

Мир - сапфир на нищем пальце, высохшем, худом.
Погорельцу, постояльцу и Содом - свой дом!

И Армагеддон – родимый, и Гоморра - Сад...
По снегу хрустите мимо. Плюну в куний зад.

Плюну в жгучий мех блестящий, рот рукой утру.
Этот царь ненастоящий. Он умрет к утру.

С ним умрет его царица, что в миру, где мгла,
Мне не подала напиться, есть не подала.

Вывалит народ на стогны. Грянет звон и гуд.
В красном колпаке огромном затанцует шут.

Царство новое восславят! Трубы заревут!
Но никто нас не избавит от бедняцких пут.

И в снегу, что сыплет пухом, новым господам
Я, Великая Старуха, сердца не подам.

Мальчику с собакой кину. Курочке в соку.
Матери. Отцу. И Сыну. Кину - мужику,

Что в сугробе, горько плача, палец послюня,
Все считает, Царь Незрячий, медяки огня.

               
*** 

Моя молитва – мое объятье.
Моя молитва – любовь моя.
Снимаю жизнь я, как будто платье,
Устала в тесной одежке я.

Устала, Боже... Уплыли силы... 
Ни от сумы... ни от тюрьмы...

Я жизни сладкой,
Я жизни милой,
Я жизни светлой
Молюсь из тьмы. 

ПЕРЕВОЗЧИК

Разорванного тела лоскуты,
От поцелуев поистлелы,
Сошью... рукой махну... из ночи - ты
Плывешь ко мне на лодке белой.
Метель, глухая вьялица, гудит.
Морозной кровью полно чрево.
Жизнь прожита. Из черноты глядит
Старик с лицом сухого древа.
Под пятками его - льды синих рыб
Ворочаются в скриплой лодке.
Из глотки - хрип. Хладней торосов, глыб,
Гребет к судьбе моей короткой.
Жизнь прожита!.. А что она была?!.. -
Куски ржаного - сладость, малость, -
Когда в ночи, вне Бога и тепла,
Дрожаще - на ветру - ломались -
И в губы мерзлые совались ломти губ,
И крохи пальцев, счастья корки!.. -
А небосвод гремел дымами труб,
И прожигали снег - опорки?!..
Да, жизнь была!.. Да, пьяная - швырок
Пустой, во тьме сребрящейся - бутылки:
Забыть, разбить, закинуть за порог -
Всю выпитую - до прожилки...
И вереница лиц! И сноп тряпья,
Что пялить уставало тело,
И звезд крещенских - злая ектенья:
Меж них - не в землю! - лечь хотела...
Ах, жизнь!.. Собака!.. Лай, зверюга, вой:
Вот лодка светлая метели -
За мной, за мной, и перевозчик мой
Веслом табанит у постели...
Старик, родной!.. Да я тебя ждала.
Вся высохла я, ожидая.
Как обжигают лопасти весла.
Какая лодка - без конца и края.
Уже сажусь. И ногу заношу.
Да вытянет мой груз твоя посуда?!.. -
И оглянусь! И взором попрошу:
Последний раз... и больше я не буду... -

Уж леденеет, стекленеет рот...
Уж снеговые бревна - ноги... -
На берегу столпился мой народ,
Любимый, бешеный, и царский и убогий...
Кто хохотал - на грудь, в объятье, сгреб...
Кого соборовала... с ложечки кормила...
Ах, водогребщик, обогни сугроб -
Под ним - в земле - кого любила...
Ох, лодку потяну твою на дно!
Я здесь хочу остаться, с ними -
Кто бил в лицо,
Кто наряжал в рядно,
Кто ртом мое кровавил имя:
Последний раз - дай выхвачу я лик
Из тьмы: волосья... скулы... свет подбровный...
И вспыхнет под Луной  прощальный крик -
Слезою по щеке плиты надгробной.


ТАНЕЦ ГОРЯ

Смотри, народ, как это просто:
Закрыть глаза - увидеть звезды.
...И с выколотыми - видать.
Гляди, мой люд, как мы танцуем -
Гуртом и скопом, стаей, цугом,
Как хороводим - благодать.

Танцуй, народ, - что остается?!
Покуда зелье в горло льется,
Покуда дуло у виска, -
Ларьки цветней трусов ребячьих,
А пиво - что моча собачья,
А водка зла, смела, горька.

У нас у всех сынов убили.
Мы скудно ели, плохо пили.
Зубной подковой пляшет боль.
О ней молчат.
                О ней не надо
Петь до хрипящего надсада.
А помолчать о ней - позволь.

И молча мы сказуем сказку.
И молча пляшем нашу пляску -
У оголтелого ларька,
На снежной площади базарной,
И в госпитале, и в казарме,
В тяжелом духе табака

И крови, бедной и бескровной,
На царской паперти церковной,
Что вся в окурках, как в серьгах... -
Скамейке голой и судебной,
И в бане мыльной, непотребной,
В борделе с розой на рогах,

Везде!.. - в дыму, на поле боя,
В изгнании, вопя и воя,
На всей земле, по всей земле -
Лишь вечный танец - топни пяткой -
Коленцем, журавлем, вприсядку,
Среди стаканов, под трехрядку,
Под звон посуды на столе -

Вскочи на стол!.. - и, среди кружек,
Среди фарфоровых подружек
И вилок с лезвием зубов -
Танцуй, народ, каблук о скатерть,
Спаситель сам и Богоматерь,
Сама себе - одна любовь.

И рухнет стол под сапогами!
Топчи и бей! Круши ногами!

...Потом ты срубишь все сполна -
Столешницу и клеть древняну,
И ту часовню Иоанна,
Что пляшет в небесах,
                одна.

               
ГАДАНИЕ МАРФЫ

…Гадаю, что станет с Отчизной: сквозь гомон чумной, сивый бред.
Ну что ж, попируем на тризне, пождем - пусть прискачет Конь Блед.

Но даже Конь Блед не прискачет. А чтоб не сходили с ума,
Чтоб не было слышно, как плачут, - пощечину даст нам зима.

В Отчизне всегда - Праздник-Холод. Все стынет, звенит будто кость.
В Отчизне всегда - Святый Голод, и каждый на пиршестве - гость.

И я, приглашенная Марфа - Посадница я или кто?!.. -
Дождусь угощенья, подарка, сниму в уголочке пальто.

Оно перештопано густо - нет злата другое купить.
А зубы!.. - во рту моем пусто: нет серебра, чтобы любить.

И вот, не объем я хозяев. Я тощий кусок пожую.
А после - в сиянии зарев - вздымусь у стола на краю.

И все в лица сытые крикну. Убийц поименно зачту.
И Бога Единого кликну,
Пристывшего
Ко Кресту.

А коли и Он не услышит хрипенье Сошедшей-с-ума, -
Я руки вздыму еще выше,
Я Временем стану сама.

                ***

Любимая моя, родная...
Закутай ручки в лисий мех...
Другой – не верю. И не знаю.
Моя. Одна. Одна на всех.

Моя... Берите! Ваша, ваша.
С казармой, где трубят отбой.
С дворцом, где лик владыки страшен.
С конюшней, где фонарь погашен.
С дрожащей заячьей губой.


РУССКАЯ РУЛЕТКА

Пули - бусы!
Пули - серьги!
Брюшки - что креветки!..

Яркой я зимой играю в русскую рулетку.

Револьвер такой тяжелый… ах, по мне поминки?!..
Я стою средь мерзлой снеди на Иркутском рынке.

Пули - клячи!..
Пули - дуры!..
Мир сгребу в охапку.
Пот течет по скулам дядьки с-под бараньей шапки.

Револьвер - такое дело. Я стреляю метко.
Что ж ладонь вспотела солью, русская рулетка?!..

Стынет глаз бурятки медом. Стынут глыбы сливок.
Стынет в царских ведрах омуль. Кажет ель загривок.

Янтарями - облепиха!
Кровью - помидоры!
Ах, оружье, ласка, лихо русского задора!

Гомонят подтало бабы, щелкая орешки.
Я для публики - монетка: орел или решка?..

Жму костями плоть железа. Руку тянет холод.
“Ну, стреляй!..” - вопят мальчишки. Крик стучит как молот!

И, к виску подбросив руку, пред вратами Рая
Я на вечную разлуку так курок спускаю,

Как целую зиму в губы! В яблоко вгрызаюсь!
Как - из бани - в снег - нагая - Солнцем умываюсь!

Жизнь ли, смерть - мне все едино!.. Молода, безумка!..
Упаду на снег родимый - ракушкой-беззубкой…

Это - выстрел?!..
               Я - живая?!..
                Дайте омуль-рыбу!..
Дайте откусить от сливок, от округлой глыбы!..

Дайте, бабы, облепихи, - ягодой забью я
Рот!..

            ...Как звонко. Страшно. Тихо.
Шепот: “Молодую…”

На снегу лежу искристом, молнией слепящем.
Умерла я, молодая, смертью настоящей.

Из виска текут потоки. Чистый снег пятнают.
Револьвер лежит жестокий. Настоящий, знаю.

А душа моя, под небом в плаче сотрясаясь,
Видит все, летит воздушно, чуть крылом касаясь

Тела мертвого и раны, баб с мешком орехов,
Мужиков, от горя пьяных - в ватнике прореха,

С запахом машинных масел пьяного шофера,
С запахом лисы и волка пьяного Простора… -

Вот так девка поигралась! Вот так угостилась!..
Наклонитесь над ней, жалость, радость, юность, милость…

Наклонись, дедок с сушеной рыбкой-чебаками:
На твою похожа внучку - волосом, руками…

Гомон! Визг вонзают в небо! Голосят, кликуши!
Я играла с револьвером - а попала в душу.

И кто все это содеял, весь дрожит и плачет,
На руки меня хватает во бреду горячем,

Рвет шубейку, в грудь целует, - а ему на руки
Сыплются с небес рубины несказанной муки;

Градом сыплются - брусника, Боже, облепиха -
На снега мои родные, на родное лихо,

Да на револьвер тяжелый, на слепое дуло,
Что с улыбкою веселой я к виску тянула.

Это смерть моя выходит, буйной кровью бьется,
Это жизнь моя - в народе - кровью остается.

                *   *   *

Зачем тебя я, милый мой, узнала?

Глубокий брод. Горячий стон.
Гроза, где молнии – Господни жала.
На сеновале многозвездный сон.

Зачем тебя, безумный, полюбила,
Кайлом разбила золотую клеть?!

Мой мир. Моя разверстая могила.
Заледенеть. Воскреснуть. Умереть. 

                НАРОД

Они шли прямо на меня, и я видала их -
В шинелях серого сукна, в онучах записных,
И в зимних формах - песий мех… - и зрячи, и без глаз -
На сотни газовых атак - всего один приказ! -
Крестьяне с вилами; петух, ты красный мой петух,
На сто спаленных деревень - один горящий Дух! -
На сто растоптанных усадьб - один мальчонка, что
В окладе Спаса - хлещет дождь!.. - ховает под пальто;
Матросы - тельник и бушлат, и ледовитый звон
Зубов о кружку: кончен бал, и кончен бой времен,
И торпедирован корабль, на коем боцман - Бог,
А штурман - нежный Серафим с огнями вместо ног… -
И пацанва, что ела крыс, и девочки, что на
Вокзалах продавали жизнь да дешевей вина;
Они шли рядом - беспризор с винтовкой-десять-пуль
И с волчьей пастью сука-вор, пахан, продажный куль;
И мать, чьи ребра вбились внутрь голодным молотком,
Чей сын остался лишь молитвою под языком;
Все надвигались на меня - кто нищ, кто гол и бос,
Кто без рубахи - на мороз, кто мертвым - под откос,
Кто в офицерьем золотье, в витушках эполет -
На Царских рек зеленый лед, крича: “Да будет свет!” -
Неловко падал, как мешок, угрюмо, тяжело,
Кровяня снег, струя с-под век горячее стекло… -
Бок о бок шли - струмент несли обходчики путей,
И бабы шли, как корабли, неся немых детей
В кромешных трюмах белых брюх: навзрыд, белуга, вой,
Реви за трех, живи за двух, бей в землю головой! -
В мерлушках, в хромах сапогов, в лаптях и кирзачах,
В намордниках от комаров, в фуфайках на плечах,
В болотниках и кителях, в папахах набекрень,
За валом - вал,
             за рядом - ряд,
                за ночью - белый день,
Все шли и шли,
                все на меня,
                сметя с лица земли
Игрушки жалкие, и сны, и пляски все мои;
И я узрела МОЙ НАРОД - я, лишь плясун-юрод,
Я, лишь отверженный урод, раскрыв для крика рот,
А крика было не слыхать, меня волна смела,
Вогнался меч по рукоять, свеча до дна сожгла,
Толпа подмяла под себя, пройдяся по крылам,
И перья хрустнули в снегу, и надломился храм,
Мне в спину голая ступня впечаталась огнем,
И ребра в землю проросли, и кровь лилась вином,
И стала кость от кости я, от плоти стала плоть,
И стала в голодуху я голодному - ломоть,
И кто такая - поняла,
                и кто такие - МЫ,
И кто за нами вслед идет
                из сумасшедшей тьмы.

    

         

ФРЕСКА ТРЕТЬЯ. РАСКОЛ

«Лучше бы я не спел ни одной песни,
попал бы сейчас с ворами и бандитами
в Рай!
Музыка ввела меня в заблуждение,
когда до истины было уже рукой подать».

Милорад Павич, «Хазарский словарь». Мужская версия


ВИДЕНИЕ ИСАЙИ О РАЗРУШЕНИИ ВАВИЛОНА
                симфония в четырех частях

Adagio funebre

Доски плохо струганы. Столешница пуста.
Лишь бутыль - в виде купола. Две селедки - в виде креста.
Глаза рыбьи - грязные рубины. Они давно мертвы.
Сидит пьяный за столом. Не вздернет головы.

Сидит старик за столом. Космы - белый мед -
Льются с медной лысины за шиворот и в рот.

Эй, Исайка, что ль, оглох?!.. Усом не повел.
Локти булыжные взгромоздил, бухнул об стол.

Что сюда повадился?.. Водка дешева?!..
Выверни карманишки - вместо серебра -

Рыболовные крючки, блесны, лески… эх!..
Твоя рыбка уплыла в позабытый смех…

Чьи ты проживаешь тут денежки, дедок?..
Ночь наденет на голову вороной мешок…

Подавальщица грядет. С подноса - гора:
Рыбьим серебром - бутыли: не выпить до утра!..

Отошли ее, старик, волею своей.
Ты один сидеть привык. Навроде царей.

Бормочи себе под нос. Рюмку - в кулак - лови.
Солоней селедки - слез нету у любви.


Andante amoroso

А ты разве пьяный?!.. А ты разве грязный?!.. Исаия - ты!..
На плечах - дорогой изарбат…
И на правом твоем кулаке - птица ибис чудной красоты,
И на левом - зимородковы крылья горят.
В кабаке родился, в вине крестился?!.. То наглец изблюет,
Изглумится над чистым тобой…
Там, под обмазанной сажей Луной,
               в пустынном просторе,
                горит твой родимый народ,
И звезда пророчья горит над заячьей, воздетою твоею губой!
Напророчь, что там будет!.. Встань - набосо и наголо.
Руку выбрось - на мах скакуна.
Обесплотятся все. Тяжко жить. Умирать тяжело.
Вся в кунжутном поту бугрится спина.
Ах, Исайя, жестокие, бронзой, очи твои -
Зрак обезьяны, высверк кошки, зверя когтистого взгляд… -
На тюфяках хотим познать силу Божьей любви?!.. -
Кричи мне, что видишь. Пей из белой бутыли яд.
Пихай в рот селедку. Ее батюшка - Левиафан.
Рви руками на части жареного каплуна.
И здесь, в кабаке кургузом, покуда пребудешь пьян,
Возлюблю твой парчовый, златом прошитый бред, -
                дура, лишь я одна.


Allegro disperato

Зима возденет свой живот и Ужас породит.
И выбьет Ужас иней искр из-под стальных копыт.
И выпьет извинь кабалы всяк, женщиной рожден.
Какая пьяная метель, мой друже Вавилон.
Горит тоскливый каганец лавчонки. В ней - меха,
В ней - ожерелья продавец трясет: “Для Жениха
Небеснаго - купи за грош!..” А лепень - щеки жжет,
Восточной сладостью с небес, забьет лукумом рот.
Последний Вавилонский снег. Провижу я - гляди -
Как друг у друга чернь рванет сорочки на груди.
С макушек сдернут малахай. Затылком кинут в грязь!
Мамону лобызает голь. Царицу лижет мразь.
Все, что награблено, - на снег из трещины в стене
Посыплется: стада мехов, брильянтов кость в огне,
И, Боже, - девочки!.. живьем!.. распялив ног клешни
И стрекозиных ручек блеск!.. - их, Боже, сохрани!.. -
Но поздно! Лица - в кровь - об лед!.. Летят ступни, власы!..
Добычу живу не щадят. Не кинут на весы.
И, будь ты царь или кавсяк, зола иль маргарит -
Ты грабил?!.. - грабили тебя?!.. - пусть все в дыму сгорит.
Кабаньи хари богачей. Опорки бедняка.
И будешь ты обарку жрать заместо каймака.
И будет из воды горох, дрожа, ловить черпак. -
А Вавилон трещит по швам!.. Так радуйся, бедняк!..
Ты в нем по свалкам век шнырял. В авоськах - кости нес.
Под землю ты его нырял, слеп от огней и слез.
Платил ты судоргой телес за ржавой пищи шмат.
Язык молитвою небес пек Вавилонский мат.
Билет на зрелища - в зубах тащил и целовал.
На рынках Вавилонских ты соль, мыло продавал.
Наг золота не копит, так!.. Над бедностью твоей
Глумился подпитой дурак, в шелку, в венце, халдей.
Так радуйся! Ты гибнешь с ним. Жжет поросячий визг.
Упал он головою в кадь - видать, напился вдрызг.

И в медных шлемах тьма солдат валит, как снег былой,
И ночь их шьет рогожною, трехгранною иглой.
Сшивает шлема блеск - и мрак. Шьет серебро - и мглу.
Стряхни последний хмель, червяк. Застынь, как нож, в углу.
Мир в потроха вглотал тебя, пожрал, Ионин Кит.
А нынче гибнет Вавилон, вся Иордань горит.
Та прорубь на широком льду. Вода черным-черна.
Черней сожженных площадей. Черней того вина,
Что ты дешевкой - заливал - в луженой глотки жар.
Глянь, парень, - Вавилон горит: от калиты до нар.
Горят дворец и каземат и царский иакинф.
Портянки, сапоги солдат. Бутыли красных вин.
А водка снега льет и льет, хоть глотки подставляй,
Марой, соблазном, пьяным сном, льет в чашу, через край,
На шлемы медной солдатни, на синь колючих щек,
На ледовицу под пятой, на весь в крови Восток,
На звезд и фонарей виссон, на нищих у чепка, -
Пророк, я вижу этот сон!.. навзрячь!.. на дне зрачка!.. -
Ах, водка снежья, все залей, всех в гибель опьяни -
На тризне свергнутых царей, чьи во дерьме ступни,
Чьи руки пыткой сожжены, чьи губы как луфарь
Печеный, а скула что хлеб, - кусай, Небесный Царь!
Ешь!.. Насыщайся!.. Водка, брызнь!.. С нездешней высоты
Струей сорвись!.. Залей свинцом разинутые рты!
Бей, водка, в сталь, железо, медь!.. Бей в заберег!.. в бетон!..
Последний раз напьется всмерть голодный Вавилон.
Попойка обескудрит нас. Пирушка ослепит.
Без языка, без рук, без глаз - лей, ливень!.. - пьяный спит
Лицом в оглодьях, чешуе, осколках кабака, -
А Колесницу в небе зрит, что режет облака!
Что крестит стогны колесом!.. В ней - Ангелы стоят
И водку жгучим снегом льют в мир, проклят и проклят,
Льют из бутылей, из чанов, бараньих бурдюков, -
Пируй, народ, еще ты жив!.. Лей, зелье, меж зубов!..
Меж пальцев лей,
                бей спиртом в грудь,
                бей под ребро копьем, -
Мы доползем, мы… как-нибудь… еще чуть… поживем…


Largo. Pianissimo

Ты упал лицом, мой милый,
В ковш  тяжелых  рук.
В грязь стола,
                как в чернь могилы,
Да щекою - в лук.

Пахнет ржавая селедка
Пищею царей.
Для тебя ловили кротко
Сети рыбарей.

Что за бред ты напророчил?..
На весь мир - орал?!..
Будто сумасшедший кочет,
В крике - умирал?!..

Поцелую и поглажу
Череп лысый - медь.
Все равно с тобой не слажу,
Ты, старуха Смерть.

Все равно тебя не сдюжу,
Девка ты Любовь.
Водки ртутной злую стужу
Ставлю меж гробов.

Все сказал пророк Исайя,
Пьяненький старик.
Омочу ему слезами
Я затылок, лик.

Мы пьяны с тобою оба...
Яблоками - лбы...
Буду я тебе до гроба,
Будто дрожь губы...

Будут вместе нас на фреске,
Милый, узнавать:
Ты - с волосьями, как лески,
Нищих плошек рать, -

И, губами чуть касаясь
Шрама на виске, -
Я, от счастия косая,
Водка в кулаке.

             
ЗВЕЗДНЫЙ ХОД ОМУЛЯ

Близ байкальской синей шири, между выжженных камней
Мы одни лежали в мире — много мигов... или дней...
Мы стояли, как два кедра — ветер грозный налетел,
Развернул с корнями недра, переплел нас, как хотел!
И прошли мы путь короткий... А потом настала ночь.
...а потом мы сели в лодку — и поплыли в море прочь.
Звезды в небесах звенели. И во тьме бездонных вод,
Как сердцебиенье — в теле, начинался Звездный Ход.
Темная вода мерцала. Стыла медная Луна
И плыла по дну Байкала, как гигантская блесна.
И остроугольной глыбой в черной водяной дали
Шел косяк горящей рыбы. Это звезды тихо шли.
Это звезды плыли к дому — мимо Солнца и планет...
- Вот, Елена, это омуль! - Это звезды, - я в ответ.
Ходом жизни скоротечным звезды шли, чтоб отгореть.
Рыба шла путем извечным — чтоб родить и умереть.
Мы видали рыбьи спины. Мы молчали — что слова?
Звезды вспыхнут и остынут. Только жизнь одна жива.
Только жизнь слепая свята, а идет, так напролом:
В раненой груди солдата, в страшном крике родовом,
И в объятиях, что вроде ветра с вьюгой пополам,
В омулевом Звездом Ходе, непонятном смертным нам.

ПЛЯСКА НА АРБАТЕ ВМЕСТЕ С МЕДВЕДЁМ. ЗИМА

Снег синий, сапфир, зазубринами - хрусть!
Меня перепилит, перерубит: пусть.

Люди: медведями топчется толпа.
Солнце-сито. Сеется рисова крупа.

Вы на сумасшедшенькую пришли поглядеть?!.. -
Буду с медведём в обнимку танцевать, реветь!

Цепь его побрякивает россыпью смертей.
Повыше подымайте кочанчиков-детей.

Катайте по плечам детей-яблок, детей-дынь:
Гляньте - медведь валится, пляшет, пьяный в дым!

Напоила я его водкой из горла,
А закусить ему перстеньком своим дала.

Как убьют плясуна, станут свежевать -
Станет в ране живота перстень мой сиять.

А сейчас сверкают зубы - бархат пасти ал...
Брось на снег, царь калек, рупь-империал!

По снежку босая с бубном резво запляшу,
Деньгу суну за щеку, чисто анашу.

Ах толпень! Сотни рыл! Тыщи гулких крыл!
Чтоб медведь вам землю носом, будто боров, рыл?!

Никогда! Это зверь вольный, как зима!
Я его кормила коркой. Нянчила сама.

Я плясать его учила - бубна не жалей!.. -
На погибель, до могилы, до рванья когтей!

Из-под когтя – красно... Пятна - на снегу...
Влей мне в бубен вино! Поднесу врагу.

Повозки шуршат, сапоги по льду хрустят,
Мыши ли, павлины ли поглазеть хотят!

А медведь мой топчется, топчется, топ… 
Положите с черной шкурой меня - в сосновый гроб.

И я пальцами вплетусь в смоль седых шерстин:
Спи, мой зверь, плясун глухой, мой последний сын,
Мой танцор, царь и вор, метина меж глаз:
Отпоет единый хор сумасшедших нас. 

                ПЛАКАТ
               
                “ВПЕРЕДИ ВАС СМЕРТЬ, ПОЗАДИ ВАС СМЕРТЬ”
                (Плакат времен гражданской войны в России,
                1918 - 1920)

Впереди вас смерть - позади вас смерть.
На холстине - вранья плакатного звон.
Кто во Брата стрелял - тому не посметь
Царским вороном стать в стае зимних ворон.
Черный кус металла приучен дрожать
В кулаке, где кровь превратилась в лед.
Кто в Сестру стрелял - тому не едать
За ужином рыбу и сотовый мед.
Тому за Вечерей не вкушать
Червонного хлеба, чермного вина.
Кто Отца убил - тому не дышать.
Вместо воздуха в легких - лебеда, белена.
Вы, громады домов, - ваши зенки белы.
Что вы пялитесь на зверька с револьвером в руке?!
Он стреляет - огонь!.. - уста еще теплы.
Он стреляет - огонь!.. - шпинель на виске.
Мы носили телогрейки, фуфайки, обноски, срам,
Ветошь свалки, ели с задворок отброс, -
А тут на лбу - чертог и храм:
Кровь рубинов, алмазы и перлы слез!
Вот они на башке воровской - яркий лал,
Турмалин - кап в снег, кровавый гранат:
Слаще шапки Мономаха брызжет кристалл,
Эта жизнь никогда не придет назад!
Вот где ужас - с оружьем - камнем стоять
Против всей своей, родной родовы:
Ты, окстися, - ведь ты же стреляешь в Мать,
В свет поверх Ее золотой головы!
В сноп безумный! В колосьев ржавый пучок!
В пляску резких, слепящих как омуль снегов!
Ты стреляешь в Родину?!.. Целься прямо в зрачок.
Крови вытечет, Боже, без берегов.
И не будет ни святых. Ни царей. Ни вер.
Ни юродивых с котомками близ хлебных дверей.
И я одна превращусь... в револьвер.
Изогнусь чугунно. Вздымусь острей.
И буду искать дулом… - а все мертво.
И буду искать дулом грудь… свою…
Но тяжелой черной стали шитво
Не согнется ни в Аду, ни в запечном Раю.
Мне в себя не выстрелить. Волком вой.
На ветру собачье горло дери.
И свистит моя пуля над головой
Живой земли, сверкающей изнутри.

Это я - чугун! Я - красная медь!
Я - железные пули нижу на нить!
Впереди вас смерть. Позади вас смерть.
Значит, Мать убитую мне хоронить. 

    
                БАРДО ТОДОЛ

Я знаю, что когда-нибудь умру.

Это как снег, укрывший платом кедры.
Под снегом брошен соболь. На пиру
Земном убит. Горят снегами недра

Пустой земли.
                …Умру? Как на ветру -
Поверх Луны - седая бьется ветка
В окне, где хрусткий дьявольский узор

Морозный. Жизнь, как бы для зверя клетка,
Крепка. Но душу похищает вор.
Он пилит прутья. Он стреляет метко.

Я слышу, как души нестройный хор
Поет, вопит, и голоса так разны.
Все мучаются. Вечно жить хотят.

Им яства жаль. Любимый жаль наряд.
Им и страданья дикие прекрасны.
Лишь бы страдать. Глотать и славить яд.


Не знаю час. Но чувствую пустоты -
Просторы; черноту; и белизну.
Поля снегов. Древесные заплоты.

…Ты, как свечу, держи меня одну,
Бог одинокий, в кулаке костлявом.
Ты дал мне жизнь. Ее Тебе верну,

Как перстень бирюзовой, синей славы.
Ничто: ни казни, мести, ни отравы -
Перед лицем Твоим не прокляну.

Смерть - это снег. Там холодно. Кровавы
Мои ступни - от ледяных гвоздей.
Гуляет ветр неведомой державы.

Всяк на снегу, прикрыв рукой корявой
Лицо от ветра, - раб, испод людей.


…Единственная из немых людей,
Я Книгу напишу об этом страхе.
Я, будто мать - младенца - у грудей,

Или палач - топор швырнув - на плахе -
За чуб - усекновенную главу,
Я Смерть держу. Ее я полюбила
За холод, ветра вой, за звездный свет.

За то, что ход отверженных планет.
Что брошена отцовская могила.
Что мать вдевает в меховой жилет
Изморщенные руки: слезной силой
Благословен заутренний балет… -
За то, что не украла, не убила,
Что на снегу мой черный пистолет;
Что сына я от мужа породила -
Не от Святого Духа. Что живу,
Еще живу, дышу на свете милом.

…За то, что смерти не было и нет.

       
ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди...
Девчонка с косою ржаной завизжала: "Гляди!.."
Два бритых солдата - им ветер так щеки засек -
Уставились в неба расписанный мощно чертог.
Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей.
Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей,
А матери, головы к черному небу задрав,
Глядели, как поле колышется звездчатых трав
Под северным ветром, которому имя - Норд-Ост!

И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд,
Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским,
Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским,
Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубов,
Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов,
Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки,
Над малой детдомовкой - валенки ей велики! -
Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц,
С видавшими виды глазами зимующих птиц,
Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман
Топырится жирно,
Над батюшкой сивым, что пьян
Допрежь Литургии - и свечки сжимает в горсти,
Тряся бородой пред налоем: "Ох, грешен... прости!.." -
Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь,
Над синим морозом, плетущим славянскую вязь
На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных,
Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых... -
Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей,
Над синим морозом - а он год от года лютей,
Над синим морозом - байкальским, уральским, степным -
Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым,
Летит Человек, превращенный любовью во свет.
И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

               
ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ НАД МЕРТВЫМ ВЕКОМ

Я счастливая. Я танцую с тобой. Ты слышишь, ноги мои легки.
Я танцую с тобой над своей судьбой. Над девчонкой войны - ей велики
Ее валенки, серые утюги. Над теплушкой, где лишь селедка в зубах
У людей, утрамбованных так: ни зги, ни дыханья, а лишь - зловонье и прах.
Над набатом: а колокол спит на дне!.. - а речонка - лед черный - на Северах...
Я  танцую с тобой, а ступни - в огне. Ну и пусть горят! Побеждаю страх.
Мы над веком танцуем: бешеный, он истекал слюной... навострял клыки...
А на нежной груди моей — медальон. Там его портрет - не моей руки.
Мне его, мой век, не изобразить. Мне над ним - с тобою - протан-цевать:
Захрипеть: успеть!.. Занедужить: пить...
Процедить над телом отца: ...твою мать...
Поворот. Поворот. Еще поворот. Еще па. Фуэте. Еще антраша.
Я танцую с тобой -  взгляд во взгляд, рот в рот,
как дыханье посмертное - не-ды-ша.
Так утопленнику дышат, на ребра давя, их ломая - в губы - о зубы - стук.
Подарили мне жизнь - я ее отдала в танцевальный круг, в окольцовье рук.
Мы танцуем над веком, где было все - от Распятья и впрямь, и наоборот,
Где катилось железное колесо по костям - по грудям - по глазам - вперед.
Где сердца лишь кричали: Боже, храни Ты Царя!.. - а глотки: Да здравст-ву-ет
Комиссар!.. - где жгли животы огни, где огни плевали смертям вослед.
О, чудовищный танец!.. вихрись, кружись. Унесемся далеко. В поля. В снега.
Вот она какая жалкая, жизнь: малой птахой - в твоем кулаке - рука -
Воробьенком, голубкой...
                ...голубка, да. Пролетела над веком - в синь-небесах!.. -
Пока хрусь! - под чугун-сапогом — слюда
наста-грязи-льда - как стекло в часах...
Мы танцуем, любовь!.. - а железный бал
сколько тел-литавр, сколько скрипок-дыб,
Сколько лбов, о землю, молясь, избивал барабанами кож, ударял под дых!
Нету времени гаже. Жесточе — нет. Так зачем ЭТА МУЗЫКА так хороша?!
Я танцую с тобой - на весь горький свет, и горит лицо, и поет душа!
За лопатками крылья - вразмах, вразлет! Все я смерти жизнью своей искуплю -
Потому что в любви никто не умрет, потому что я в танце тебя люблю!
В бедном танце последнем, что век сыграл
на ребрастых арфах, рожках костяных,
На тимпанах и систрах, сестрах цимбал, на тулупах, зипунчиках меховых!
На ребячьих, голодных, диких зрачках - о, давай мы ХЛЕБА станцуем им!.. -
На рисованных кистью слезы — щеках
матерей, чьи сыны - только прах и дым...
На дощатых лопатках бараков, крыш,
где за стенами — стоны, где медью - смех,
Где петлей - кураж, где молитвой - мышь, где грудастая водка - одна на всех!
Ах, у Господа были любимчики все в нашем веке - в лачуге ли, во дворце...
А остались - спицами в колесе, а остались - бисером на лице!
Потом-бисером Двух Танцующих, Двух, колесом кружащихся над землей...
И над Временем... дымом кружится Дух... Только я живая! И ты - живой!
Только мы - живые - над тьмой смертей, над гудящей черной стеной огня...
Так кружи, любимый, меня быстрей, прямо в гордое небо неси меня!
В это небо большое, где будем лететь
Все мы, все мы, когда оборвется звук......................................................

Мне бы в танце - с тобой - вот так - умереть,
В вековом кольце ВСЁ простивших рук.

               
ДАВИД И САУЛ

Ты послушай меня, старик, в дымном рубище пьяный царь.
Ты послушай мой дикий крик. Не по нраву - меня ударь.
Вот ты царствовал все века, ах, на блюде несли сапфир...
Вот - клешней сведена рука. И атлас протерся до дыр.
Прогремела жизнь колесом колесницы, тачки, возка...
Просверкал рубиновый ком на запястье и у виска.
Просвистели вьюги ночей, отзвонили колокола...
Что, мой царь, да с твоих плечей - жизнь, как мантия, вся — стекла?!..
Вся - истлела... ветер прожег... Да босые пятки цариц...
Вот стакан тебе, вот глоток. Вот - слеза в морозе ресниц.

Пей ты, царь мой несчастный, пей! Водкой - в глотке - жизнь обожгла.
Вот ты - нищий - среди людей. И до дна сгорела, дотла
Шуба царская, та доха, вся расшитая мизгирем...
Завернись в собачьи меха. Выпей. Завтра с тобой помрем.
А сегодня напьемся мы, помянем хоромную хмарь.
Мономахову шапку тьмы ты напяль по-на брови, царь.
Выйдем в сутолочь из чепка. Святый Боже, - огни, огни...
Камня стон. Скелета рука. Царь, зипунчик свой распахни
Да навстречу - мордам, мехам, толстым рылам - в бисере - жир...
Царь, гляди, я песню — продам. Мой атлас протерся до дыр.

Царь, гляди,  -   я шапку кладу, будто голову, что срубил,
В ноги, в снег!.. - и не грош — звезду мне швырнет,  кто меня  любил.
Буду горло  гордое драть. На морозе - пьянее крик!..
Будут деньги в шапку кидать. На стопарь соберем, старик.
Эх, не плачь, - стынет слез алмаз на чугунном колотуне!..
Я спою еще много раз о твоей короне в огне.
О сверкании царских риз, о наложницах - без числа...
Ты от ветра, дед, запахнись. Жизнь ладьей в метель уплыла.

И кто нищ теперь, кто богат - все в ушанку мне грош - кидай!..
Пьяный царь мой, Господень сад. Завьюжённый по горло Рай.

               
       ЯР. ХОР ЦЫГАН. ОТЧАЯНИЕ

Ах, ты пой, ты пой, ты пой, душа, со мной,
Раскрасавица моя!
По Москве, родной, резной да ледяной,
Меж людей ступаю я.

Меж богатых, сладких, золотых домов -
А за окнами - тоска одна...
Там  живая, там великая любовь
В хрусталях погребена.

Как в меня плюют огнями фонари!.. -
И в лицо, и под ребро...
Как мне руки тянут нищие мои
Возле жернова метро!

И метель меня бьет, глядит в меня наган,
Глядит нож из кулака...
Эх, пойду, душа, пойду с толпой цыган,
Сброшу кружево платка!

Юбки их во вьюге, как яблоки, красны,
Кисти шалей - крови струйки: брызнь!..
Кто без мужа, без любимой без жены,
С ними вместе танцуй в жизнь!

С ними вместе - по Волхонке, по Кремлю,
По Никитской, по Тверской...
Ах, цыгане, больше жизни вас люблю,
Ваши серьги над щекой!

Вместе мы втанцуем в бешеный Арбат.
Пальцы снега по гитаре бьют.
Эх, цыгане, не воротимся назад,
Эх, пускай нас впереди - убьют!

Сливой глаза мне, цыганочка, блести.
Прядь метель низает в жемчуга.
Никогда я жизни не скажу: "Прости!" -
Пусть убьют меня снега.

Пусть бродяга пьяный выстрелит в меня
Или офицер, кому наган - Псалтырь, -
Никому не отдам небесного огня,
Шалью завяжу простор и ширь!

По буранному бульвару, цыгане, мы придем
В зеркалами залитый кабак.
Там горлышки шампанского - серебряным дождем!.. -
Льются в рот, за шиворот, в кулак.

Скидавай, цыганки, шубки да платки!
На колени к боровам садись!
Я монистом медным вкруг твоей руки,
Черно-смуглой, обовьюся, жизнь...

Ну, давай, давай, все на столы мечи -
Всю хвалынскую икру!
Ну давай, душа, пляши в седой ночи -
Средь бутылок, на живом ветру!

Эх, наш снег,
                наш век
                кончается, народ, -
Так в вишневой бахроме пляши,
Так пускай лимона слиток целует жадный рот
За помин живой души!

Вихри юбок кровью крутят между блюд!
Блуд гитары! Где Конь Блед?!
Неужель, цыгане, ужели все умрут,
Деревянный напялят все жилет?!..

Я не верю! Милые! Не верю! Не ве...
Лбом на мрамор столешницы вались...
А в глотку блин толкает, а кости в рукаве -
Молодая, эх, чужая жизнь!

Я свое, цыгане, прожгла и прожила -
В узел связаны веревки дорог... -
Так спляшите, махаоны, мне жизнь мою дотла,
Всю прожгите колесами серег!

Все спляшите - злую сибирскую метель,
Все гранаты, на рынке в чести!
Все спляшите - вагонную утлую постель,
Чай горячий в ледяной горсти...

Все станцуйте - замерзлый рыбный обоз,
Я за ним в Москву в лапоточках шла...
Крест нательный золотых прозрачных слез,
Как метлою я Москву мела...

Все сыграйте - всех веселых мужиков,
Что мне врали:"Люблю!.." - да на бегу...
Плащаницы все раскинутых снегов!
Помоги - обернуться не могу

Я в расшитую реками, озерами ткань,
Где бураном  вышит Божий Крест...
Что вонзила глаз в меня, кабацкая дрянь?!
Где Норд-Ост мой, где Зюйд-Вест?!..

Нет креста ветров. Нет вериг дорог.
Только эта пляска есть - во хмелю!
Только с плеч сугробных - весь в розанах - платок:
Больше смерти я жизнь люблю.

Ты разбей бокал на счастье - да об лед!
Об холодный мрамор - бей!
Все равно никто на свете не умрет,
Распоследний из людей.

А куда все уйдут?!.. - да в нашей пляски хлест!
В нашей битой гитары дрызнь!

Умирать буду - юбка - смерчем - до звезд.
Больше жизни
                люблю я
                жизнь.

ДВА УРКИ, В ПОЕЗДЕ ПРОДАЮЩИЕ БИБЛИЮ ЗА ПЯТЕРКУ

Эх, тьма, и синий свет, и гарь, испанский перестук
Колес, и бисеринки слез, и банный запах запах рук!..
И тамбур куревом забит, и зубом золотым
Мерцает - мужики-медведи пьют тягучий дым…
А я сижу на боковой, как в бане на полке.
И чай в одной моей руке, сухарь - в другой руке.
И в завитках табачных струй из тамбура идут
Два мужика бритоголовых - в сирый мой закут.
От их тяжелых бритых лбов идет острожный свет.
Мне страшно. Зажимаю я улыбку, как кастет.
Расческой сломанных зубов мне щерится один.
Другой - глазами зырк да зырк - вдоль связанных корзин.
Я с ними ем один сухарь. Родную речь делю
Под ватниками я сердца их детские - люблю.
Как из-за пазухи один вдруг книжищу рванет!..
- Купи, не пожалеешь!.. Крокодилий переплет!..
Отдам всего за пятерик!.. С ней ни крестить, ни жить,
А позарез за воротник нам треба заложить!..

Обугленную книгу я раскрыла наугад.
И закричала жизнь моя, повторена стократ,
С листов, изъеденных жучком, - засохли кровь и воск!.. -
С листов, усыпанных золой, сребром, горстями звезд…
Горели под рукой моей Адамовы глаза,
У Евы меж крутых грудей горела бирюза!
И льва растерзывал Самсон, и плыл в Потопе плот,
И шел на белый свет Исус головкою вперед!

- Хиба то Библия, чи шо?.. - кивнул другой, утер
Ладонью рот - и стал глядеть на снеговой костер.
Сучили ветки. Города мыл грязные - буран.
Глядели урки на меня, на мой пустой стакан.

И я дала им пять рублей за Библию мою,
За этот яркий снеговей у жизни на краю,
За то, что мы едим и пьем и любим - только здесь,
И что за здешним Бытием иное счастье есть.

ПЛАЧ

Куда уходят люди, Боже?!..
Лик ледяной - среди свечей.
Усопшая, как ты похожа
На блеск реки,
на крик грачей!

С собой опять я вижу сходство.
Чьим голосом я воспою
Мою любовь, мое сиротство,
Живую ненависть мою?!

Так плачет - всхлипом - шум прибоя,
Соленый, жадный и живой.
Так плачет небо голубое.
Так плачет ветер снеговой.

И, подбородком и губою
Дрожа, мешая плач и смех,
Я так рыдаю над собою,
Затем, что я - одна из всех.


Плачьте! Лишь осталось - слезы
Лить над каждым, уходящим.
Лишь - во куржаке березы.
Месяц, в дегте тьмы горчащий
Свежей долькою лимона.
Лишь - агаты, изумруды
Снега: черная ворона,
Смерть, - откуда ты,
откуда?!
Вот сапфир - в выси над нами...
Вот алмазы - над затылком!..

Мы - в грязи.
Нас - сапогами.
Нас - рубанком и обмылком.

Этот нищий мир - он чудо.
Отломи алмазик, кроху,
Жизнь... - откуда Смерть?!
Откуда?!..

И ни крика.
И ни вздоха.


Плачу. В кулак
Горе зажму.
Плачу: не так,
Боже, живу.

Я не зверек.
Я не сурок.
Кто мне во рву
Место сберег?!

Соль на губах.
Соль на зубах.
Кто - под землей -
В царских гробах?!

Еще живу...
Кричу - во сне...
Я поплыву
В нищей ладье.

Будет ли бить
Свет изо лба?!
Будут ли плыть
Ко мне - гроба?!

В ничто. В никак.
В нигде - лежу.

...Плачу. В кулак -
Зубы вонжу.


Сердце пусто. Сердце голо.
Тряпкою сожми - не скатит
Ни слезинки. Ни укола.
Пустоты по горло хватит.

Плакать по живым - устала.
Плакать по холодным - баста.
...Кто мне вышьет одеяло
Золотым цветком глазастым?!

Чтоб, как малого ребенка,
В ткань старуху замотали.
Чтобы плач захлебом - тонкий.
Чтобы кольца - в грязь упали.

Чтоб у горнего престола,
С бороденкой мукомола,
Симеон, меня приемля,
Выкряхтел:
"Возьму тя голой -
Снегом выпадешь на землю".


                ***

                И вбежал в церковь подросток худой.
                Глаза васильковой плескали водой.

- За всех плавающих, путешествующих, летающих, едущих! -
пронзительно закричал.

- За станцию, вокзал, разъезд, причал!
За пятна мазута на шпалах.
За проводниц усталых.
За опилки чая в квадратах бумаги.
За трусливых снегов белые флаги.

За скамейки где спим
ожидая поезд
За буфеты где буфетчица в жирной помаде
шарит собачьим глазом по полкам
у сметы расчетливой
не в накладе

Нас много - у ржавых рельс на примете
в пасынках у расписаний
в крестниках у тебя
ожидальный зал

- Бог с вами, беспокойные дети.
Хотите - превращу эту церковь
                в вокзал?


АНТИФОН: Благослови, душе моя, Господа, и не забывай
всех воздаяний Его, и да обновится, яко орля, юность твоя...

       ИРКУТСКИЙ ВОКЗАЛ

Скамья ожидальная. Грязи полно.
И чистое небо в дверях.
За пазухой греет сухое вино
Безумный старик в газырях.

Татарские лица, бурятская кровь,
Монголия рядом, - гляди!
Гляди - крест холодных полярных ветров
На гордой байкальской груди.

И, углем груженный, проходит состав.
И скорый, где люди не спят,
А курят, над сальной колодой устав
Клясть мир, что не нами заклят!

Вокзальные лики! Мой люд золотой!
Сибиринка горестных скул!
Пройдешь - и усну под Твоею пятой,
Как дед, как отец мой уснул.

Из кружки напиться. Достать из мешка
Хвост омуля, черный ломоть.
О, жизнь так мала. А земля далека.
И каждый транзитный - Господь.

Он в каждом лице, в каждой смуглой руке,
В мазуте мозольных кистей,
Он в спящем, усохшем как хлеб старике
И родинках тощих детей.

И я так спала! И я так же плыла
В ковчеге, где холод и грязь -
За крохою счастья! За блесткой тепла,
И плача во сне, и смеясь!

А счастье - насыпать песчаную соль
На черствый дорожный ржаной...
Душа моя, вспомни - доселе, дотоль -
Кто ехал и плакал со мной.


          ИОАНН КРЕСТИТЕЛЬ. ИКОНА

Ты в парке городском - один.
Ты - бакенщик. А что зимою?
Нельзя же по миру - с сумою...
И сам себе ты господин.
За пазухой согреешь то,
за чем в толпе огромной, втертый
В нее винтом, порвал пальто,
а вышел вон - добычей гордый.

С тобой хочу я есть и пить.
Меня никто здесь не осудит.
Ведь зельем стужи не избыть,
а старость щиколотки студит.
Стакан буфетный... Ветер, вей!
О бакенщик, ты зимний житель.
Да нет. Ты первый из людей -
последний Иоанн Креститель.

Рабочей выгнутой рукой
ты сцепишь кружку, как клещами.
Ты зажигаешь над рекой
огни, чтоб путь нам освещали.
О бакенщик, скажи мне путь!
Предтеча - тот, кто рядом с нами.
Давай - за тех, кому уснуть
в ночи под царскими снегами.

И выпил он, и мне сказал:
- Согрелась?.. - и рукав понюхал.
А за спиною мерз вокзал.
И молоток отбойный ухал.
И в ватнике он предо мной
поднялся - так взмывают свечи,
шатаясь, - маленький, хмельной,
последний Иоанн Предтеча.

И выдохнул:
- Родится такой человек, вроде Христа...
И все перевернет...
А дотоле - плачь, народ.
Нет на нас ни кнута, ни креста.
Все распоганили, а теперь - возвести
Заново?..
Это поищи дураков...
Дело сделано - и прощай-прости.
И - аминь во веки веков.


СВ. НИКОЛАЙ МИРЛИКИЙСКИЙ. ИКОНА

Этот человек не приказывал и не унижал.
Он просто Город на ладони
                держал.

- Гляди же, девчонка! Живая ладонь,
А я умещу на ней град -
Подъемные краны и храмов огонь,
Дворцы, где пирушки гремят!

Где люстры над сытыми лицами жгут
Пчелиные, злые огни...
И рек ледяных замороженный жгут,
Где спят ледоколы - одни...

Ладонь человечья - такая земля!
Гляди!.. Это страшный овраг,
Где санки на гибель летели, пыля,
Под визги мохнатых собак!

А это - Кремли, маков цвет, терема,
Узоры, чесночный зубец
Кирпичной стены!.. А поодаль - тюрьма,
А ближе - пустырь, как рубец.

Я в этих подъездах познал и ножи,
И теплые щеки любви...
Ну что, заробела, девчонка?.. Держи!
Теперь эти башни - твои!

Торговые, с запахом кожи, ряды!
И рынки, где птицы клюют
Бесценный изюм!.. В отведенье беды -
Бери, если даром дают!

И он протянул мне сверкающий град
С часовней, похожей на «Ять»!
И я поняла: нет дороги назад!
И надо подарок принять.

И я прошептала: - Спасибо! Беру... -
Но вспышка ожгла мне ладонь.
И вдаль полетел на широком ветру
Тугой и жестокий огонь.

Летела судьба моя, город ночей,
Задымленных, праведных дней.
Летел и горел, будто сотни свечей
И горьких фонарных огней.

И в пламени этом горели дома,
Где плакало детство мое,
Где я по простору сходила с ума,
В каморке зубря Бытие.


ИКОНА ВСЕХ СВЯТЫХ

Пророки, архангелы, Иоанн Креститель,
Кто на Крещенье бил в лицо железным снежком!
За то, что забывала вас, - вы меня простите!
Я нимбы нарисую вам яичным желтком.

Я ночью прокрадусь сюда. Вот киноварь в банке.
Вот бронза сусальная - для ангелов она.
Допрежь маханья кисти я повторю губами
Все ваши золотые, дорогие имена.

Кого я позабыла? - что ж, не обессудьте:
Какое время длинное - такая и родня!..
Вы глянете в меня со стен, любимые?.. - нет, судьи!
Хоть не судимы будете - вы судите меня.

Святой мой Николай - родитель мой бесценный...
На кухне спишь,
                уткнувши лоб
                в сгиб сухой руки.
В моей крови идут твои отчаянные гены:
Краплак - Гольфстримом! Тихий свет индиговой реки…

Тебя пишу одним мазком. Темно и сыро в храме.
Опасно свечи зажигать - увидят меня.
Но первую свою любовь пишу в алтарной раме -
Наощупь, бешено, светло, во мраке, без огня.

Святой Григорий Богослов, ты говорил прекрасно!
В гобой консерваторский дул. Мне воблу приносил.
Я киноварью плащ тебе малюю - ярко-красный.
И улыбаюсь над собой - ведь плакать нету сил.

Была я дерзкой девушкой. Не верила в Бога.
Святой мой Игорь покупал перцовку и табак.
От наших тел-поленьев свет стоял в жилье убогом!
А в белой полынье окна - аптека и кабак...

Святой архангел Михаил! Прости мне, если можешь.
Мой грех был. И на свете нет ребенка от тебя.
Но ребра, твой худой живот я помню всею кожей.
Сошел с ума ты.
Души врут.
Правдивы лишь тела.

Святой целитель Валентин - блатняга в куртке грубой,
Познавший суда - и решетки ржавой вкус!
В тюрьме немых морщин
                твои рисую губы.
Но не боюсь. И не люблю. И даже не стыжусь.

А там, в квадрате золотом, кто затаился в синем?..
Иркутский рынок, синий снег - за грозными плечьми…
А улыбка - детская. Святой ты мой Василий.
Благодарю, что в мире мы встретились - людьми.

Но снова в горы ты ушел. Байкал огромный вымер.
Я вздрагиваю, слыша в толпе - прощальный крик!
Псалом утешения мне спел святой Владимир,
Серебряный Владимир, певец, седой старик.

О, как же плакала тогда, к нему я припадала!
О, как молилась, чтоб ему я стала вдруг - жена!..
Но складки жесткие плащей я жестко рисовала.
Но клала грубо краску там,
                где злость была нужна.

И на доске во тьме златой толклись мои фигуры -
Неужто всех их написать мне было по плечу? -
Бродяги, пьяницы, певцы, архангелы, авгуры,
И каждый у груди держал горящую свечу.

Да что же у меня, однако, получилось?
Гляди - икона Всех Святых
на высохшей доске...
Гляди - Любови все мои,
                как Солнце, залучились!
Я с ними - разлучилась.
Лишь кисть - в кулаке.

Лишь эта щетка жесткая, коей храм целую,
Закрашивая камень у жизни ни краю!

…Икону Всех Святых
                повешу одесную.
Ошую - близко сердца -
                только мать мою.

КОСТЕР НА ПЛОЩАДИ

Манежная!.. - Железный гусь родного танка
Так горло вытянул над астрою костра…
С лица - старуха, со спины - пацанка,
Я есмь - сегодня, в гроб легла - вчера.

Костер на Площади?.. - подбрасывайте ветки,
Земельные комки, снежки да кирпичи:
В проржавленной, чугунной стыли клетке,
Теперь - в золоченной - огнем горим печи.

А потому - без страха!.. - жгите смело
На Красной, Комсомольской - все добро,
Всю утварь нажитую, и живое тело,
И кумачи, и ржавь, и серебро!

В Конце Времен Бог отнимает разум
У всех, кто мысли слал острее стрел…
Так жги, Огонь, оранжевым совиным глазом
Ларь, полный рухляди, чтоб яростно горел!

Ага, столпились, сбились в кучу, небоскребы?! -
А жалко вас, домишки-дурачки…
Так плачь же, Ночь, у снегового гроба,
Пусть багрянеют белые виски!

Я тут малявка. Я лимитчица по найму.
Сподобилась, таща тяжелый куль,
Увидеть Господа, что плакал между нами
В газоне зимнем, в ожерелье пуль.

Он был босой и бритый, просто - лысый,
Он четки на груди перебирал,
Он всех крестил. И, к небу лик воздев по-лисьи,
Давидов он псалом перевирал.

Да, “Живый в помощи” гудел он, осеняя
Рычащую, горящую толпу!
Кричал: “Там, за Войною, я в воротах Рая, -
Кто косами мне высушит стопу?!..”

И руки я Орантой распахнула,
К босому на снегу - я подошла,
И танковым, и самолетным гулом,
И телом я живое тело обожгла:

Обнимемся, юродивый!.. Засвищут
Куски свинца, как и века назад,
И кровь моя - на кацавейке нищей,
И кровь твоя - на галифе солдат!

Молись!.. Хрипи дотла псалом Давида!..
И четки сыпь, и крест в запале рви!..
Война в России - древняя обида,
Что в мире мало Божеской любви.

А под снегами - огненные звери.
Медведи, волки - полымем: пожарища зубов.
Благословляю смерти и потери
Лишь от тебя, Огонь.
И от тебя, Любовь.

И я на Площади близ ярого кострища,
В обугленной тени броневика,
Молюсь: живой, богатой, мертвой, нищей -
Тебе, Огонь, и сердце и рука.

А искры в небо сыплют алою половой…
А пули сеют красное зерно…
Хоть Иоанн и рек: “В начале было Слово”, -
Да я-то знаю: Пламя.
Лишь оно.

СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Снег под ногтями
и снег в волосах...
Красная кожа...
Ноги примерзли: стою на часах.
Губы - из дрожи.
Кости - из мраза. Глаза - изо льда.
Только, сгорая,
Дыры-зрачки все летят в никуда
Копьями Рая.

Плат я стащу - и прилипну к ногам
Голой главою.
Лал из ступней потечет по щекам.
Зверем - завою.
Дымом овеет нас, грешных, зима.
Морды, солдаты,
Гоготом, скалясь, сведут нас с ума
Перед Распятым.
Рыжие косы той бабы, что - в рев,
Пламенем хлещут
Древко Креста, и равнину, и ров,
Купол зловещий
Неба седого: слепым стариком
Смотрит - звездами -
Как снеговой забиваю я ком
В глотку, где - пламя,
Где - немота, где все хрипы земли -
Мертвою птицей:
Боже, спасти мы Тебя не смогли.
Дай повиниться.
Гвозди дай вынуть -
и снять с черноты
Солнце без плоти,
Руки снегов и холмов животы,
Звезды в полете.
Выгиб жемчужной земной белизны:
Красным - по белу -
Рвань плащаницы,
Подстилку войны,
Душу - из тела.


СПАС НЕРУКОТВОРНЫЙ. ИКОНА

...Когда из мрака, из сумасшествия,
Из первого и второго Пришествия,
Из раздвинутых ветром сфер,
Из борьбы неверий и вер,
Из компьютерных игр запутанных,
Из сокровищ, в чулки закутанных,
Из ветров, что солью буранною
Жестко сыплют в грудь деревянную -

Вдруг - Лик -
                остановись. Замри.
Он не в апсиде. Он не в нише.
Он просто - у тебя внутри.
Он ясно виден. Также - слышен.

Он золотой и бледный. Так
Традиционно малевали
Иконописцы - за пятак
Собрата-пьяницу в подвале.

Власы стекают по щекам.
Он узнаваем несомненно,
Натурщик, проданный векам
За трешку
                матерью-Вселенной.

Прокуренная желтизна
Тяжелых скул, слезами, жиром
Залитых. Жизнь Его - одна
Пред перенаселенным миром.

Он просто нищий человек.
Кто шьет Ему прозванье Спаса?
Вон - из пивнушки - в мокрый снег,
Без вопля, возгласа и гласа.

И, бормоча, что мочи нет,
И, бессловесней всякой твари,
Он месит ботами проспект,
Участвуя в планетной сваре.

Его потертое лицо
Мерцает, не находит места…
И вдруг над лысиной кольцо
Зажжется в темноте подъезда.

Сусальный, рыжий ореол,
Жарптичий, наподобье диска!

…А хор вопит, что Ты ушел,
Но жил меж нами.
Слишком близко.


ФРЕСКА ЧЕТВЕРТАЯ.  ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА

«Моя родина — тишина, моя пища — молчание.
 Я сижу в своем имени, как гребец в лодке».

Милорад Павич, «Хазарский словарь», мужская версия

               КСЕНИЯ НА ФРЕСКЕ

…Там бесы Адовым покойникам -
Льют в глотки татям и разбойникам
Расплавленное серебро;
А я?! Чем провинилась, Господи?!
Одним лишь поцелуем - горечью
Спалившим голое нутро.
Одним объятием торжественным,
Где не мужчина и не женщина -
Две железяки запеклись,
Те два гвоздя с Кургана Лысого,
Кровь по сугробам - зверья, лисова…

…На фреске, грешница, меж рисинами
Огня, между котлами, крысами,
Кричу, подъяв лицо неистовое:
“Ты моя жизнь.
Ты моя жизнь”.   

ВИДЕНИЕ ПРАЗДНИКА. СТАРАЯ РОССИЯ

От звонниц летит лебедями да сойками
Малиновый звон во истоптанный снег!
Девчонкой скуластой, молодушкой бойкою
Гляжу я в зенит из-под сурьмленных век.

Небесный прибой синевой океанскою
Бьет в белые пристани бычьих церквей!
Зима, ты купчиха моя великанская,
Вишневки в граненую стопку налей!

Уж Сретенье минуло - льды его хрустнули! -
Святого Василья отпели ветра -
Румяная, масленая и капустная,
И зубы-орехи со сластью ядра,

В платке снеговейном, по коему розами -
Малина и мед, раки, окорока,
И свечи в приделах - багряными грозами,
Белуги, севрюги - кистями платка! -

В брусничном атласе, с лимонными бусами,
В браслетах и килечных, и сельдяных,
С торосами семги, с варенья турусами,
С цукатами тяжких серег золотых,

Со бронзой копчушек каспийских, поморских ли,
С застылыми слитками сливок густых,
С рассольными бочками, словно бы мордами
Веселых до глупости псов молодых, -

С гудками и крыльями райских раешников,
С аджикою плотницкого матерка,
С торчащими черными гривами-елками
Над холкой февральского Горбунка, -

Красавица! Радость моя незабвенная!..
Соболюшка!.. Черные звезды очей!..
В атласах сугробов святая Вселенная!..
Твой рыжий торговец, седой казначей,

Твой князь - из Юсуповых либо Нарышкиных,
Идущий вдоль рынка под ручку с княжной,
Монахиня, что из-под траура - пышкою,
В надменных усах офицер ледяной,

Два Саввы твоих - и Морозов и Мамонтов -
С корзинами, где жемчуга да икра -
Палитрою гения!.. - бархата мало вам?.. -
Вот - прямо в лицо!.. - осетров веера,

Глазастый бескостный изюм Елисеева,
Бурмистрова радуга звездной парчи,
Хвостами налимов - Сияние Севера!..
И - что там еще?.. - о, молчи же, молчи,

Рыдай, припаявши ладонь узловатую
К забывшим кипение сбитня губам, -
Родная моя!.. Это Время проклятое.
Но Праздник я твой никому не отдам -

Прижму его крепко ко впалой, чахоточной
Груди, зацелую в уста и щеку! -
Пока не явился жандарм околоточный.
Пока не приставили дуло к виску.

САНТАЯНА

...я положу тебя у фонтана -
Голого – навзничь. Ничком – потом.
Ты будешь Санта, я – Сантаяна.
Рта твоего коснусь животом.

Видишь, он масленый; он струится
Влагой; и жемчуга нить на нем;
Ты будешь охотник, я буду птица;
Ты будешь печью; я буду огнем.

Ты прободаешь мне красное лоно,
Как бык священный с острова Крит.
Горсть из Голконды камней зеленых
На грудь насыплешь – так грудь горит!

Всю зацелуешь – заткешь парчою
Шепота, боли, укусов, слез;
Мглу детородства зажжешь свечою;
Наг мой, бедняк мой, и гол и бос...

...грешники, грешники. Из кастрюли
Божией – жареных, нас, цыплят,
Вдоль на подносы льда сыпанули,
Где перец пурги, купола горят.

Где луч фонарный брюхо разрежет.
Где от испода – и до нутра -
В ребрах заря золотая брезжит,
Лядвия черная жжет дыра.

Господи, Госпо... грешники, грешни...
Дай губы. Дай язык. Дай чрево. Дай -
Ветер небес твоих дай нездешний.
Глаз твоих ясных Господень Рай.

Сад твоих рук, ветвистых и пьяных.
Смертно. Грязно. Пусто. Впотьмах -
Дай... не дрожи... родной!.. Сантаяна -
Жемчуг любви из дыры кармана,
Жемчуг, что нагло держал в зубах,
Жемчуг, зубок, чеснок ожерелья,
Что своровал, что скусил... - у той,
Что не крутилась, корчась, в постели,
Что на стене горела – святой.

В храмах железных. В приделах багряных.
В Индии нашей, где ржавь и лязг.
...дай мне любить тебя, Сантаяна,
Тонкою песней последних ласк.

 В ВОЛГЕ, В НОЧИ

Розово над Волгою Луны блистание.
Грозны над Волгою горы лохматые.
У нас с тобой – в Волге – святое купание:
Звездами твое тело святое обматываю.

Жизнь мы шли к купанию полночному.
Окатывались из шаек водицей нечистою.
А нынче я – голубица непорочная,
И нынче ты – мой пророк неистовый.

В сырой песок ступни босые вдавливаем.
Идем к воде. Меня за руку схватываешь.
Идем по воде, Луною оплавленной,
Оставленными, немыми и бесноватыми.

И звезды бьются, в ком скручиваются.
И мы телеса невесомые вкладываем
В чернь воды – монетой падучею,
Звездами розовыми – в черненье оклада.

И мы плывем рядом, рыбы Левиафанские,
И мы плывем вместе, рыбы Иерусалимские;
И мы плывем друг в друге, рыбы Великанские,
Сазанские, Окуневские, Налимские.

Икра небесная мечется, мечется.
Молоки небесные вяжутся удавкою.
Я тобой меченая. Ты мною меченый.
Волжскою синей водорослью-травкою.

И воды текучи. И воды сияющи.
И пахнет лещами, песком и мятою.
Забудь, плывущий, время проклятое.
Прижмись, родящий, по мне рыдающий.

И берег исчезнет. И к пристани не пристанем мы.
Так рыбами станем. Растворимся в солоде
Волны. Так целоваться не перестанем мы
Голыми лицами, мокрыми, на звездном холоде,
В виду костерка рыбацкого, красного,
В запахах воды мазутной, агатовой…
Два рыбьих ангела. Святые. Несчастные.
Ты нас, плывущих в ночи, по свету счастья угадывай.

Да не молись на нас: зубы выпадут!
Да не крестись на нас: пальцы высохнут…
Два смертных огня: вынырнут. Выплывут.
Вмерзнут окунем в лед. На морозе – звездами – выстынут.


             ВИДЕНИЕ БОГА В АДУ

Ах, черны наши щиколки, руки - сухие березы - страшны.
Мы - пепел и прах.
Хомуты на шеях да ночлежные сны,
Где жив сучий страх -

Что с едой миску - пнут, грубо прочь унесут,
Взахлеб хохоча...
Мы-то думали, шавки, что вот Страшный Суд:
Хвощами - парча,

И с затылков святых виснут куньи хвосты,
Тиары горят,
Митры сыплют лучи - рубинов кресты,
Исусов наряд -

То ли снег!.. то ли мед!..
На деле - воткни
Кулак себе в рот:
Все в грязи бычьих торжищ небесные дни.
Умрет, кто не врет.

Наш - чугун башмаков. Наши - звоны оков.
Наш - голод-чекан.
Эй, рабы, сколь в земле ртов, рук и голов!.. -
Упомнит, кто пьян...

Наше - месиво тощих, безропотных тел
И жирных свиней...
Смерды, эй, - а и кто там в ночи полетел
Все горше, сильней?!..

Поднимите зрачки от промывки болот.
Нет кладезей там.
Гляньте, - что за Сиянье от неба идет,
Подобно крестам?!

Содрогнитесь! Морозом спины свело!
Следите полет!
Сколько вас уже в зимнюю землю легло,
В ил, темень и лед, -

Кто не видел Фаворский свет никогда!
Кто: грязь по скуле -
Вместо слез... - всю размазал; чья горе-беда -
Жить лишь на земле!

Бросьте прочь рубило, лом и кайло.
Шеи - выломать - ввысь!..
Лик задрать! Уж не просто светло:
Свет бьет, будто жизнь!

Свет бьет поддых, как смерть, и в ребро и в грудь,
В лицо нищеты,
В грязью - вдоль колеи - накормленный путь
Тоски и тщеты!

И толпимся, и тянем руки к любви,
В бесплодье небес -
Ах ты, Бог, возьми одежонки мои,
Всю жажду чудес,

Только ниже шагни... о, ниже спустись,
О, дай из горсти...
Пожалей мою собачонку-жизнь,
Ее - причасти!

На меня, на меня пролей дивный свет!
Рабий грех искуплю!..

Он прошел, смеясь, по копьям планет.
Кинул в грязь по рублю -

Кинул Сириус, Вегу, Сатурн и Марс,
Кинул Лунный Грош...

...Как Он будет там, в черноте, без нас.
Как мы будем?!.. - что ж... -

Снова морды опустим, в ночь когти вонзим,
И, в поте лица, -
Сколько белых лет,
сколько черных зим -
Вот так - до Конца.

И не вспомним, как Он по небу летел -
Хламида синя! -
Разрубая мрак побежденных тел
Клинками огня.

***

Не уволакивай меня
В табачную подворотню!
К деревянным дружкам...
Я воробьиха благородная...
Я хочу к сияющим пирожкам...
В ночь Радуги Салюта...
Что ты руки крутишь мне?!..
Я вся ветрами продута,
А голова моя гудит в огне.
Я умру на кривой улице -
Так нагадала мне вокзальная лебедь.
Не тащи меня... пусти... ты же умница...
                меня же надо любить... лелеять...

Что ты мнешь меня под живот?!..
Сорву... твой лысый парик!..

Я вижу в глазах твоих
Лед.
Я вижу твой голый
Лик.

Ты кладешь свой ледяной лик
               на мое заячье лицо,
                слепя.
Улыбка судоргой сведена.
Глотка плюет и клекочет, хрипя.

Но я никогда не лягу под тебя,
Сатана.

          БОРЬБА КСЕНИИ С ДИАВОЛОМ

Вот нож.
Вот он - в руце моей, поелику острашеньем владею.
Вот дрожь.
Я кладу ее ожерельем на тощую шею.
Вот жизнь.
А вот Диавол. Коротка его резкая стрижка.
Держись.
Я сражаюсь огнем и мечом. Берегись, мальчишка.       

Блеск ножа - то во мраке чехонь. Солона эта вобла.
Рукоять. Пот покрестит ладонь. Подворотная кодла.
На меня. От меня. Выпад вбок. Это маятник, Дьявол.
Нож в кулак мне, смеясь, всунул Бог. Он меня не оставил.
Хрип трахеи. Бросок. Получи! За детей под прицелом!
Вместо толстой церковной свечи я - сгораю всем телом!
Я копыта отрежу тебе! Я рога обломаю!
В жалкой жизни, в мышиной судьбе - не тебя обнимаю!
Ты сожрал много душ… на, возьми! Мрак. Безвидный. Бесслезный.
Поножовщина между людьми в подворотне морозной.
Эта баба пьяна, а мужик налил зенки до краю.
Ножик - мах-перемах. Ножик - вжик. Я тебя покараю.
Я - лишь нож. Лишь возмездье. Я лишь
Хрип и всхлип в лютой смоли.
Ты убьешь меня. Не пощадишь. Я сражаюсь до воли.
Я до смертной победы дерусь, и сверкают над нами
Звезды дикие - я их боюсь, волоса-мои-пламя.
Выдыхаешься. Выдохся. Вы… - ах ты, Дьявол. Смышленый.
Из серебряной, снежной травы пахнет древом паленым.
Я сожгла его - яблок не пить!.. - не кидать Змею в яму!.. -
Я сожгла его, чтоб накормить мужичонку Адама,
Чтоб на страшных углях и огнях, на дровах этих Райских
Я варила в котле на костях - для зубов наших рабских -
Для ввалившихся щек, языков, голодно почернелых -
Эту длинную стерлядь-любовь, хорду Божьего тела,
Эту, с вонью тузлучной, чехонь - под ребро - узкой сталью…
До победы. До смерти.

…………Огонь!
Мы зарю проморгали.

Вышел ты из шерстей и из кож. Хохотнул очумело.
И горит на снегу черном нож кровью иссиня-белой.
И подумала я на краю зимней ночи сожженной:
Ты гуляй. Я тебя не убью, разгильдяй, Аббадона.
Я тебя так жалею стократ, как убитых тобою.
Вон глаза твои в небе горят над звездящей губою.
И, закинув затылок, - у, страх!.. - у, захлопнись, как ставни!.. -
Я читаю в отверстых глазах боль, которой нет равных,
И как плачет он вместе со мной, Вельзевул-Зловодитель,
Люциферушка бедный, больной, неба сброшенный житель,
Как черно его слезы текут на убийства орудье,
На сияющий хлев и закут, на собачье приблудье,
Сухожилья камней городских, белоствольные чащи -
Горячей всех рыданий людских, всех анафем казнящих.

ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЛУНЫ

…В грязном ватнике, в тех рукавицах холщовых,
Что истерты на сгибах до дыр, -
Я собой заплатила за мир мой грошовый,
Пьяный, яркий, пылающий мир.

Я работой молилась. Работой сражалась.
Пот рабочий ложбину проел
Меж лопаток. А что там усталость?.. -
                что жалость?.. -
Это - слабым, кто жить не сумел.

Кто не сдюжил гужи, хоть за них зацепился!
Кто любить меня взялся - без сил!
В грязном ватнике - вот я. В меня ты влюбился?!
Не таковский пощады просил!

Солнце бьет меж ресниц. Солнце пальцы ломает.
На морозе - сугробами грудь
Воздымается. Солнце меня обнимает.
А покинет - одна как-нибудь.

Доползу. Докричусь. Доцарапаюсь когтем.
Доишачу я смену - назло
Бригадиру. И выплачусь в рваную кофту,
Коли грянет совсем тяжело.

А лимоном вся выжата, глухонемая,
Дотащусь до каптерки родной
Да и лягу, мазутных сапог не снимая,
Пред окном, позлащенным Луной, -

Побегут по спине золотые мурашки,
И уставлюсь в лик круглый ея:
О Луна золотая, ты тоже - бродяжка,
Ты - сезонница, шельма, как я!

Так и смотрим друг дружке в раскосые лица.
Так и плачем, две бабы, навзрыд.
О Луна, длиннокоска, ты тоже - блудница,
Прачка дышащих смрадом корыт!..

Дорогая!.. Отмоем, отбелим, отдраим
Этот мир, эту копоть и грязь…
А потом, перед смертью, помстится мне Раем
Тот подвал, где на свет родилась…

И Луна, усмехнувшись, вонзит в меня стрелы
Мора, глада, чумы и войны,
Чтоб Юродивой Неба я песню хрипела
Да с обратной ее стороны,

Чтоб жила я Пришелицей в грозном прибое,
В нищем, яростном море людском,
И за звездную мощь заплатила собою -
Обагренным любовью виском.

СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ

Купи мне, царь, дорогой отрез!
Парчовое платье купи.
Нагих грудей тяжелый отвес
Ярчей, чем звезды в степи.
Железных повозок кандальный гром.
Мне костью - Время - в гортань.
Мне были родные: Эдем, Содом,
Плащей галилейских рвань.
А тут я - чужачка. На языке,
Что для убийц и воров,
Под арфу пою о моей тоске -
Среди проходных дворов.
И не напоив, и не накормив,
И волосы не распустив... -
А косы не стригла та Суламифь,
Всем телом ведя мотив!.. -
В объятье схватив, пытальных рук
Молитвой не усмиря,
Ты целовал мне сердца стук,
И плакала грудь моя...
И слезы, и пот струил живот -
Жизнь моя, сиречь, лила!.. -
Тебе в ладони, в отверстый рот!
И я твою соль пила!
И я кричала: о, Соломон,
Мой нищий, седой, худой!
Плевать, что Ерусалим спален.
Пойдем другой бороздой.
Пойдем по улице, что мертва.
По стогнам, где люд гудит.
В алмазах пурги моя голова.
Мужик на меня глядит.
Пусть гарь и голод над головой.
Пусть драная шуба вся.
Но ты, царь, люби меня всю - живой,
Жеребьим глазом кося!
Ах, белые косточки не отмыв
Казненных дедов, отцов,
Люби мя, живучую Суламифь,
Живую - меж мертвецов!
Живущу, обрящеши вживе, въявь,
И вслепь, и втуне, и вплоть -
Живую женщину воплем славь!
Ведь песни любит Господь!
Ты песню в горле не дай смертям.
Ты жемчуг слезный не кинь свиньям.
Ты крестик с шеи не рви ворам.
А смогут - распять - посметь,
Сцепи, слепи любовь по костям,
Губами лаская смерть.


ТЬМА ЕГИПЕТСКАЯ

Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.

Воды давно горячей нету. И валенки - что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг - ни зги.

Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.

Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто - с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.

И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.

И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть -
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.

И, комендантский час наруша, казармы обочь и тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!

По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник - под ноги толкнуть.

Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.

И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.

БАБКА ОЛЬГА

Всего-то пять домов замшелая деревня...
Всего-то пять... всего...
И всю-то жизню проревела ревмя -
Всего-то - ничего...

Сынов зарыла я... и дочку закопала...
А жизнь - дыра в игле:
Не всунуть нить!.. - когда б не этот малый,
Как керосин-светляк в стекле...

Да, этот парень... а седой, однако -
Годов немало-ти ему...
Сосед... худой, поджарый, что вояка,
Глаза - ножом во тьму...

Горит и светится... все бегает, настырный,
Ко мне: воды принесть,
Печь истопить... ну, отдохни-ко мирно!.. -
Ништо... как ветер - с крыши - жесть -

Так рвется весь... волосья-то острижены
Ровно у каторжного... инда камень, лоб...
"Ах, баньку, бабка Ольга, жарче жизни
Люблю!.." - и шваркнет - голый - головой в сугроб...

Чудной дак!.. вопрошу: отколь ты мне спаситель
Разэдакий?!.. дров резво наколоть,
Полешки ярче воска... где ты житель?..
Уйдешь - с тобой Господь...

Молчит. Лишь улыбается. И ведра
Тащит с серебряной водой.
Молчит. Не исповедается. Гордый.
Гордяк-то, вишь, какой...

И лишь однажды я в окно видала,
Как он, как конь, бежал
По крутояру, по снегам подталым -
Что ножик, просвистал!.. -

К бегущей насупроть ему фигурке -
Девчонке в круглой шапке меховой -
И обнялись - дуб черный и Снегурка...
И покрестилась мелко я: живой,

Живой еще солдатик седовласый...
А ты, пискля?!.. Ему -
Судьба?!.. иль так - навроде сердцетряса,
Навроде горбыля в суму...

Но так они стояли, слили лица,
Не в силах разорваться, разлепиться,
Под снегом, бесом сыплющим из туч,
Что я продлила и креститься, и молиться
Тому, Кто выше всех Могуч.


МОСКВА. XVII ВЕК

Купола над площадью золотым дымились.
Небо черно-синее — ворона крыло...
Под парчовым платом боярыня томилась,
Перстень кусала — тусклое стекло...
Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!
- Сбитню горячего — глотку обожжешь!..
Площадь — бочка смоляная — вся кипела слухом,
И горел в ряду Охотном над мехами нож!

Ландышами — зубы торговки краснолицей.
В лентах — боярышня: испила вина!
Над звенящей площадью, над сенной столицей -
В небесах морозных — лимонная Луна...

И внезапно еретик длань простер худую.
И священник в ризе поглядел туда,
Где над смертною толпою, плача, негодуя,
В небесах с ума сходила Дикая Звезда.

И юродивый заплакал, медный грош целуя!
И румяной бабочке было невдомек,
Что Звезду по небу вел, гордую, босую,
За руку лучистую — молчаливый Бог.

На нее не глядел скоморох площадный.
На нее не глядел сытый иерей.
На нее не глядел царь беспощадный,
Глыбой злата выкатясь из теремных дверей!

И когда Она дошла до Лобного места
И над кровью поднялась, что отер палач,
Стала светлою Она, светлая Невеста!
И послышался с небес приглушенный плач.

Это плакала Она над людским позором.
Это закричала:
- Звезды! Помогите им!
...А за храмом нищенка целовалась с вором.
И живот ее торчал куполом тугим.
   

СОЗДАНИЕ ЛУНЫ И СОЛНЦА

Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.

Поэт - от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.

Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы - в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.

А левый глаз - Луна большая.
Планеты - соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.

Твой голос - гром.
Гроза - хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.

Земля, уста свои разверзни!
Глядите, Солнце и Луна,
На грязью крашенные песни,
На жизнь, что небу не нужна!

Да, это я - Овидий, кто ли -
Спинной хребет мой - Млечный Путь -
Создал Луну и Солнце боли,
Венеру клал себе на грудь!

Венеру... - ...в лупанар, мальчишка...
За опиумом... за врачом...
За девкой, нищей римской мышкой,
Что зарыдает за плечом.

МАРИЯ ЕГИПЕТСКАЯ
НА БЕРЕГУ РЕКИ

Песок и снег - и в лоб, и на зубах.
Под ледяным кустом
Сижу не я - сидит тщедушный прах,
Прожжен дотла крестом.
Не женщина - любовью сожжена,
Плоть смята в кулаке! -
Плыву не я - всегрешная жена,
А льдина по реке.
Живот сияет нежно сквозь тряпье.
Вонзаю когти льва
В слепящий снег. Вот Царствие Мое:
Лед, сохлая трава.
Ракита. В толщу вмерзшая ладья,
В реки алмаз.
Под ветром, подо льдом гляжу не я,
А Божий Глаз.

Любилась всласть. Клещами жгучих ног
Хватала - плоть.
Огнями била в пол и в потолок,
Хоть выжить; хоть
Спасть от клыков грызущих - не живот,
Не пуп, не грудь, -
А душу, где живущий не живет,
А нищий путь.

Меня пинали в ребра и под дых -
Здесь, на земле.
Меня - сосцами - прежде сук щенных -
По льду - в петле...

И дух великий мой не отнялся!
Живот, горяч,
Ложился сам под обод колеса,
И стыл палач!
И мужики, ярясь и матерясь,
Сбиваясь в стог,
Кричали мне: "Не баба ты, а князь!
А царь! а Бог!.." -
Мне, нищенке с дырявою сумой,
В снегу - костыль;
Улыбки собирающей зимой,
А деньги - пыль... -
Сухой коврижке заржавелых свай,
Мышонку плит, -
Меня кусали, будто каравай,
Там, где болит...
Старуха злая, мальчик со щекой,
Где зимний шрам!.. -
Я буду снегом вам, звездой-тоской
В объятье рам,
Где вата в сколах битого стекла
Для красоты;
Бумажные, бедняцкие цветы -
На льду стола;
Во тьме икона - шире площадей -
Как черный плат;
Где скудный быт отверженных людей
Широк и свят,
Как пар картошки, жадный хлеба кус,
Воды глоток, -
Я с бедняками смерти не боюсь,
Великий Бог!
И, нищая, я от зубов спасла
Себя - златых.
И, бедная, - я к вам рукой текла
Рек ледяных!
Я, голая, в отрепьях на беду,
В шмотье парчи, -
Сижу в сугробе, милостыню жду,
И две свечи -

Руки - горят по грязи и тоске,
В приделе тьмы!
Горю, кольцо у мира на руке,
Во лбу тюрьмы!
Запястья прокаженного браслет,
Слепых - слеплю:
Я синий скарабей во мраке лет.
Я тела сквозь дыру в хитоне - свет.
Мне киньте в шапку медяки планет.

Я вас люблю.

ЧУЖБИНА

Мне холодно. Свернусь червем в бочонке - ледяные доски.
В слепящей мгле - ползу кротом. Ношу чужой тоски обноски.
Сабвей да маркет - вот мой дом. Чужой язык - на слэнге крою.
Плыву в неонах - кораблем. В ночи Манхэттэна - Луною.
Я, грязная!.. - сезонь и шваль, я, лупоглазая совища,
Измерившая близь и даль тесово-голым телом нищим,
Глодавшая кусок в дыму на станции, в мазутной фреске, -
Я - здесь?!..
Уж лучше бы в тюрьму. В ту камеру, где пуля - резко -
Из круглой черной дырки - в грудь.

Ору я песню! “Крэйзи”, - цедят.
Я выживу. Я как-нибудь. А мне во шрамы - роскошь целят.
Я русская! - кричу, воплю, в поту, во краске, вздувши жилы, -
Я русская! - смерть проколю крестом-копьем в груди могилы, -
Я русская!.. - нам воевать - что хлебы печь!.. а печь нам хлебы -
Что плоть нагую целовать в сухом снегу, под дегтем-небом!
А целовать - стрелять нам в рот. Из автомата и навскидку.
А смерть - то океанский Плот. Переплывем судьбу и пытку.
Я русская!.. - а вы мне - сок на мельхиорах с вензелями,
Машинный видеобросок, постелей золотое пламя?! -
Да я на шпалах проспала! Рубахи из крапивы шила…
Да я из кружек дым пила, крошеным углем хлеб солила… -
А вы с ухмылочкой-змеей - корсаж мне кружевной, чулочки
Лучистые?!..

                …Подвал. Зимой
Не топят. Лопаются почки
Промерзших окон. Свечи. Гарь. Обмажусь здесь родною сажей.
Перекрещусь на киноварь горящей хвощевидной пряжи
Кос Магдалины - на ночной иконе Брайтона-Распятья.
Я русская. Отдайте мой заплечь-мешок, рванину-платье.
Здесь льют за шиворот коньяк. Здесь в баб втирают сливки, мяту.
Хриплю кондовый свой Кондак: не быть Спасителю распяту
В застольях - устрицами, ни - на принтерах - гвоздями клавиш
Компьютерных!..

                Горят огни.
Огнями Новый Свет восславишь.
Уйду отсель я. Улечу. Сорвусь. Путь выгрызу зубами.
Но прежде мир я излечу. Юродивая, меж гробами
Пойду - и выну из земли, из тьмы врожденного безболья
Людей: о, снова - для петли! Для ветра в грудь - во звездном поле!
О Поле Белое мое. Хлад. Полночь. Рыбы ножевые.
Кривые рельсы. Звезд белье. Люблю вас. Мертвые. Живые.
Люблю. Не надобно даров, шелков, и золота, и смирны,
И ладана. В ночи миров - мой Лунный Лик, сосуд кумирный.
Прости мозоли на ступнях. Прости сермяжную гордыню.
Я русская. В ста языках означен взор морозный, синий.
Оборван срок вкушать, жиреть. Ножом техасским вскрою жилы:
О, ешьте, пейте. Завтра - смерть. Но не в чужбинную могилу
Ложусь - а в дивный краснозем, под пух снегов, под лапок грачьих
Кресты!

                Чужой, роскошный дом,
Прощай. Прости мой лай собачий.

                ОРГАН

Ночная репетиция. Из рам
Плывут портреты - медленные льдины.
Орган стоит. Он - первобытный храм,
Где камень, медь и дерево - едины.
Прочь туфли. Как в пустыне - босиком,
В коротком платье, чтобы видеть ноги,
Я подхожу - слепящим языком
Огонь так лижет идолов убогих.
Мне здесь разрешено всю ночь сидеть.
Вахтерша протянула ключ от зала.
И мне возможно в полный голос спеть
То, что вчера я шепотом сказала.
На пульте - ноты. Как они темны
Для тех, кто шифра этого - не знает!..
Сажусь. Играть? Нет, плакать. Видеть сны -
О том лишь, как живут и умирают.

Я чувствовала холод звездных дыр.
Бредовая затея святотатца -
Сыграть любовь. И старая, как мир -
И суетно, и несподручно браться.
Я вырывала скользкие штифты.
Я мукой музыки, светясь и мучась,
Вдруг обняла тебя, и то был ты,
Не дух, но плоть, не случай был, но участь!
И чтоб слышней был этот крик любви,
Я ость ее, и кость ее, и пламя
Вгоняла в зубы-клавиши: живи
Регистром vox humana между нами!

А дерево ножной клавиатуры
Колодезным скрипело журавлем.
Я шла, как ходят в битву напролом,
Входила в них, как в землю входят буры,
Давила их, как черный виноград
По осени в гудящих давят чанах, -
Я шла по ним к рождению, назад,
И под ногами вся земля кричала!
Как будто Солнце, сердце поднялось.
Колени розовели в напряженье.
Горячих клавиш масло растеклось,
Познав свободу взрыва и движенья.
Я с ужасом почувствовала вдруг
Живую скользкость жаркой потной кожи
И под руками - плоть горячих рук,
Раскрывшихся в ответной острой дрожи…
Орган, раскрыв меня сухим стручком,
Сам, как земля, разверзшись до предела,
Вдруг обнажил - всем зевом, языком
И криком - человеческое тело.
Я четко различала голоса.
Вот вопль страданья - резко рот распялен -
О том, что и в любви сказать нельзя
В высоких тюрьмах человечьих спален.
Вот тяжкий стон глухого старика -
Над всеми i стоят кресты и точки,
А музыка, как никогда, близка -
Вот здесь, в морщине, в съежившейся мочке…
И - голос твой. Вот он - над головой.
Космически, чудовищно усилен,
Кричит он мне, что вечно он живой
И в самой смертной из земных давилен!
И не руками - лезвием локтей,
Щеками, чья в слезах, как в ливнях, мякоть,
Играю я - себя, тебя, детей,
Родителей, людей, что нам оплакать!
Играю я все реки и моря,
Тщету открытых заново Америк,
Все войны, где бросали якоря,
В крови не видя пограничный берег!
Играю я у мира на краю.
Конечен он. Но я так не хотела!
Играю, забирая в жизнь свою,
Как в самолет, твое худое тело!
Летит из труб серебряных огонь.
В окалине, как в изморози черной,
Звенит моя железная ладонь,
В ней - пальцев перемолотые зерна…

Но больше всех играю я тебя.
Я - без чулок. И на ногах - ожоги.
И кто еще вот так возьмет, любя,
До боли сжав, мои босые ноги?!
Какие-то аккорды я беру
Укутанной в холстину платья грудью -
Ее тянул младенец поутру,
Ухватываясь крепко, как за прутья!
Сын у меня. Но, клавиши рубя,
Вновь воскресая, снова умирая,
Я так хочу ребенка от тебя!
И я рожу играючи, играя!

Орган ревет. Орган свое сыграл.
Остался крик, бескрайний, как равнина.
Остался клавиш мертвенный оскал
Да по углам и в трубах - паутина.
Орган ревет. И больше нет меня!
Так вот, любовь, какая ты! Скукожит
В комок золы безумием огня,
И не поймешь, что день последний прожит.
Ты смял меня, втянул, испепелил.
Вот музыки владетельная сила!

Когда бы так живую ты любил.
Когда бы так живого я любила…

И будешь жить. Закроешь все штифты.
Пусть кузня отдохнет до новых зарев.
И ноты соберешь без суеты,
Прикрыв глаза тяжелыми слезами.
О, тихо… Лампа сыплет соль лучей.
Консерваторская крадется кошка
Дощатой сценой… В этот мир людей
Я возвращаюсь робко и сторожко.
Комком зверья, неряшливым теплом
Лежит на стуле зимняя одежда.
И снег летит беззвучно за стеклом -
Без права прозвучать… и без надежды.
Босые ноги мерзнут: холода.
Я нынче, милый, славно потрудилась.
Но так нельзя безмерно и всегда.
Должно быть, это Божеская милость.
А слово “милость” слаще, чем “любовь” -
В нем звуки на ветру не истрепались…
На клавишах - осенним сгустком - кровь.
И в тишине болит разбитый палец.
И в этой напряженной тишине,
Где каждый скрип до глухоты доводит,
Еще твоя рука горит на мне,
Еще в моем дому живет и бродит…

Ботинки, шарф, ключи… А там пурга,
Как исстари. И в ноздри крупка снега
Вонзается. Трамвайная дуга
Пылает, как горящая телега.
Все вечно на изменчивой земле.
Рентгеном снег, просвечивая, студит.
Но музыки в невыносимой мгле,
Такой, как нынче, никогда не будет.
Стою одна в круженье белых лент,
Одна в ночи и в этом мире белом.
И мой орган - всего лишь Инструмент,
Которым Вечность зимнюю согрела. 

МЕДЕЯ И ЯСОН

Вот это ложе мое. Я заткала собой покрывало.
Тут, на шелках этих, - я, гладью и петлями - я.
Панцирна рыбия сеть. Тебя женщина так раздевала?!
Горе, собакой - сидеть! Мы на сегодня - семья.
Кровью, по кругу крутой, я за ночь сию заплатила.
Капля за каплей - налог. Надо еще?! - рассеку
Жилу - ножом. Пусть фонтан вырывается с праздничной силой.
Пусть достигает небес - я их достичь не смогу.
Ближе. Рубаху сорву. Дышу в твое мерзлое тело.
Вот продышала кружок в белом морозе груди.
Вот ты какой: весь из ребер. Из глотки, что выла да пела.
Крыльями руки свои за спину мне заведи.
Я не могу больше ждать. На колени встаю пред тобою.
Губы - как руки. Схватить. Плакать. Ласкать. Унести
Вдаль, далеко, во тьму, за улыбку слепого прибоя.
Так тебя нянчу: во рту, под языком и в горсти.
Дрожь по тебе идет, как зыбь по реке ледоставной.
Пальцы мои, что шуга, тихо меж ребер плывут.
Тьмой языка, немотой скажу тебе больно - о главном.
Рвется из мрака сосцов яркий небесный салют.
Кровью по небу пиши!.. Тебя Мастер Заоблачный создал
Лишь для меня: для жены. Зубы мои и белки
Брызгают Солнцем в тебя, швыряют снегом и солью.
Эти объятья твои, как валенки, мне велики.
Я в них тону. Я теряюсь, как в сахаре инея - птаха
Бьется в ярчайших лучах, слепнет - от синевы...
Ложе, лови нас, двух рыб! Мальки, заплываем без страха
В частую Божию сеть. Нам не сносить головы.
Лоб свой вжимаешь в меня. Это молот, златой ли, чугунный.
Вервия кованых жил режущим ртом перечту.
И, когда мир пред тобой весь раздвинется, белый, подлунный,
Красный, кровавый, дрожащий, забывший свою красоту, -
Страшный, неистовый мир, просящий врага о пощаде,
Хлеба забывший вкус, забывший звезду надо лбом, -
Ты лишь погладишь его, рукою ослепшей, не глядя,
Зимнюю, в поле, тропу - между ребром и ребром...
И расслоюсь! Развернусь! Весь веер январских сияний
Вымахну в деготь полночи! Парчу до куска раскрою!
Это прощенье, Ясон, отпущение всех покаяний.
Руками, губами возьми грешную душу мою.
Я - только вышитый флаг, лишь хоругвь в кулаках твоих древних.
Вкось - по ткани - лишь я: гладью, крестом и петлей.
Я не безумная матерь, я не Медея-царевна,
Я лишь рубаха твоя - под снегом и черной землей.
Я лишь кожа твоя, лишь рисунок родильный на коже,
Вдох и стон болевой в морозе немеющих уст.
Я - содроганье твое на прощальном, на нищенском ложе.
Стол, что без хлеба, вина гол, и жалок, и пуст.
И, пока нас не расшиб камень со звезд, бесноватый,
Сталью каток не подмял, ядом плюясь, грохоча, -
Будем вбиваться друг в друга гвоздями, друг на друге распяты,
Зажжены друг от друга, святые свеча и свеча.

*   *   *

У старости есть лицо
У меня его нет

У старости на пальце кольцо
У меня его нет

У старости в мочке серьга
У меня ее нет

У старости меж ребер брошь - дорога
У меня ее нет

У старости серебро волос
У меня его нет

У старости топазы слез
У меня их нет

У старости - дубовый сундук
У меня его нет

У старости - в перстнях корни рук
У меня их нет

Она богачка старость
... Визг
Собаки в ночи

Загрызли с голоду кошку
О помолись
И помолчи
Она богатейка старость твоя
Заелась поди

... в охвостьях нищенского белья
Нож держу
Подойди

СМЕЩЕНЬЕ ВРЕМЕН

Два Ангела, и я меж них.
Один из них - отец.
                Другой
Не знаю кто. Из ледяных
Ресниц - встает огонь дугой.

Два Ангела, и я меж них.
Ведут мя под руки. Куда?!
На небо не берут живых.
О, значит, я уже - звезда.

Я наряжать любила ель.
Звездой - верхушку украшать.
А коль любовная постель -
Любила, руку взяв, дышать

В ладонь.
             Любила в холода
Я в шапке лисьей - меж толпы
Свечой метаться… жечь… Куда
По тверди вы, мои стопы?!..

Я жизнь кусала, как еду.
Я жизнь пила, как бы вино.

Куда я, Ангелы, иду?!
Там страшно. Люто. Там темно.

И руку мне отец - в кулак.
И тот, другой, мне пальцы - в хруст.
Один бедняк. Другой бедняк.
Неопалимый яркий куст.

Рванусь и захриплю: “Пусти!..”
…Чертополох, репей - в горсти.

И слева Ангел - лоб в ладонь.
И справа Ангел - зарыдал.


...Два нищих греются: огонь.
Два пьяных: хлеб Господь подал.

ВИДЕНИЕ АВВАКУМА

Зачитали и мне золотой приговор.
Виноват, - худоребрый, расстрига,
Знаю: будет мне яма и мощный костер,
И желаньем последним - коврига.

Я старик. Лоб от мыслей бесценных распух,
От сияющих - в кровь - самоцветов.
Виноват, что любил и за трех и за двух.
Что с исподу провидел планету.

Я пророк и безумец. Что, страшно им быть
На земле, где не реки, а плети,
Где, в снегу умирая, выл Распятый: "Пить!.." -
А в Него били камнями - дети?!

Где оружье - в подпольях; где хлеб - жабий яд;
Где соврать писчим дьякам - что дунуть;
Где на стервах в ночи ожерелья горят:
Низок-россыпей - некуда плюнуть!..

Гибнет мир во снегах!.. Гибнет в горе и лжи.
Воздымаю двуперстие круто.
Ты, палач, мне веревку с ухмылкой кажи,
Коей скрутишь меня чрез минуту.

Все равно - о, доколь меня слышит народ,
В кучу сгрудился близко кострища,
Разеваю для Правды свой яростный рот,
Непотребный,
сверкающий,
нищий!

Только Правду голодным я людям скажу.
Прохриплю, заглушая обманки.
А костер подожгут - бородой укажу
На разгул занебесной гулянки.

Эх, пляшите вы, звезды!.. Проткнем брюхо звезд!..
Эх, сыграем вселенскую пьянку!..
Мне обмажет все тело огня лисий хвост,
Душу вывернет крик наизнанку.

Будут перстни сдирать - и в кострище бросать.
Головешки ступней станут: лалы,
Изумруды... Народ! Гей ты - петь и плясать!
Пить из горла бутыли - смоги устоять! -
Сласть базара, да смолы причала!

Пить из горла - до дна - век, что горькую ртуть,
Век, настоянный весь - на обмане...
Перекинется пламя с коленей - на грудь.
Шайка выплеснет в огненной бане.

Борода вспыхнет ярко, подобно ножу!
Задеру я лицо в Божье небо!
Только Правду голодным, лишь Правду скажу -
О цене их посмертного хлеба.

И зависнет голубка во звездной пыли
Над скелетом горелым и диким -
Над последним пророком несчастной земли,
Душу выславшим в огненном крике.

КОСТЕР НА БЕРЕГУ БАЙКАЛА

…целую очами юдоль мерзлоты, мой хвойный Потерянный Рай.
Полей да увалов стальные листы, сугробной печи каравай.
На станциях утлых - всех баб с черемшой, с картошкой, спеченной в золе,
И синий небесный Дацан пребольшой, каких уже нет на земле.
Сибирская пагода! Пряник-медок! Гарь карточных злых поездов!
Морозным жарком ты свернулась у ног, петроглифом диких котов…
Зверье в тебе всякое… Тянет леса в медалях сребра - омулей…
И розовой кошки меж кедров — глаза, и серпики лунных когтей!..
Летела, летела и я над Землей, обхватывал взор горький Шар, -
А ты все такая ж: рыдаешь смолой в платок свой - таежный пожар!
Все то же, Сибирюшка, радость моя: заимок органный кедрач,
Стихиры мерзлот, куржака ектенья, гольцы под Луною - хоть плачь!..
Все те же столовки - брусника, блины, и водки граненый стакан -
Рыбак - прямо в глотку… - все той же страны морозом да горечью пьян!
Грязь тех поездов. Чистота тех церквей - дощаты; полы как яйцо,
Все желто-медовы. И то - средь ветвей - горит ледяное лицо.
Щека - на полнеба. В полнеба — скула. Воздернутой брови торос…
И синь мощных глаз, что меня обожгла до сока пожизненных слез.

Снег плечи целует. Снег валится в грудь. А я - ему в ноги валюсь,
Байкалу: зри, Отче, окончен мой путь. И я за тебя помолюсь.
Култук патлы сивые в косу плетет. Лечила людей по земле…
Работала яро!.. - пришел мой черед пропасть в лазуритовой мгле.
И то: лазуритовы серьги в ушах - весь Ад проносила я их;
Испод мой Сибирской Лазурью пропах на всех сквозняках мировых!
Пургой перевита, костер разожгу. Дрожа, сухостой соберу
На Хамардабанском святом берегу, на резком бурятском ветру.
И вспомню, руками водя над костром и слезы ловя языком,
И красные роды, и дворницкий лом, и холм под бумажным венком,
И то, как легла уже под товарняк, а ушлый пацан меня - дерг! -
С креста сизых рельс… - медный Солнца пятак, зарплаты горячий восторг,
Больничье похлебок, ночлежье камор, на рынках - круги молока
Январские… - и беспощадный простор, дырой - от виска до виска!

Сибирь, моя Матерь! Байкал, мой Отец! Бродяжка вам ирмос поет
И плачет, и верит: еще не конец, еще погляжусь в синий лед!
Поправлю в ушах дорогой лазурит, тулуп распахну на ветру -
Байкал!.. не костер в снегу - сердце горит, а как догорит - я умру.
Как Анну свою Тимиреву Колчак, взял, плача, под лед Ангары, -
Возьми ты в торосы, Байкал, меня - так!.. - в ход Звездной ельцовой Икры,
И в омуля Ночь, в галактический ход пылающе-фосфорных Рыб,
В лимон Рождества, в Ориона полет, в Дацан флюоритовых глыб!
Я счастье мое заслужила сполна. Я горем крестилась навек.
Ложусь я лицом - я, Простора жена - на стылый опаловый снег.
И белый огонь опаляет мне лик. И тенью - над ухом - стрела.
И вмиг из-за кедра выходит старик: шьет ночь бороденка-игла.

- Кто ты?..
- Я Гэсэр-хан.
- Чего хочешь ты?
- Дай водки мне... где там бутыль…
- За пазухой, на…
...звезды сыплют кресты на черную епитрахиль…

И он, запрокинув кадык, жадно пьет, а после - глядит на меня,
И глаз его стрелы, и рук его лед нефритовый - жарче огня.
И вижу: висит на бедре его меч, слепящий металл голубой.
О снег его вытри. Мне в лед этот лечь. Но водки я выпью с тобой -
С тобой, Гэсэр-хан, напоследок, за мир кедровый, серебряный, за
Халат твой монгольский в созвездиях дыр, два омуля - твои глаза,
За тот погребальный, багряный огонь, что я разожгла здесь одна…
За меч, что ребенком ложится в ладонь, вонзаясь во Время без дна.

 ***   

Я молюсь лишь об одном:
Чтобы все не стало сном.
Чтобы, жестко и жестоко,
Жадно руки мне скрутив,
Жизнь мне вдунула - до срока -
В душу - МИЛОСТИ мотив.
До отмеренного срока:
Я, черна, гола, нища,
Задеру башку высоко,
Сгибну, плача, вереща,
Но спою!.. -
              …лимонным соком
Выжатым; казнящим током;
Я, пастушия праща,
Родинка на коже Бога, -

Все спою, что суждено:
Кану полночью на дно.

И отыщут. И заплачут.
И рубаху разорвут.
И за пазуху запрячут.
И тихонько запоют.
Все слова мои соврут.
Всю слезу мою сольют.

Боже, Зрячий и Незрячий, -
Неужели все умрут?!..