К слову о ветеранах войны

Ветераны… патриотизм… я совсем не хочу писать публицистику. Однако, меня всегда задевал вопрос: Почему, как вспомнят о ветеранах той же войны… Великой Отечественной, задевшей каждую семью горем и сознанием Победы, так сразу же в уголках глаз собеседников или аудитории, что окунают в патриотизм, появляется оттеночек некоей фальши, надуманности, следом за которой сразу же возникает недоверие и неприятие?
      Нет, все коснувшиеся святой темы, заведомо как бы понимают цену доживших до наших благополучно невзрачных дней ветеранов той далёкой, скрывшейся за семью десятками лет войны. Но старики-ветераны - очень конкретные, знакомые нам люди. И тяготы и ужасы той военной поры, о которых нам настойчиво напоминают, отдают оскоминой.  Мы, сравнивая не только их,  оцениваем в естестве плакатно нарисованное и наше нетерпеливое незнание отошедшего. И воспоминания, к тому же поданные по давно выработанным шаблонам, не только не восхищают и настраивают на ожидаемую правильную волну, но и, скорее всего, губят наши так и не формирующиеся чувства благодарности ветеранам, наш кособокий патриотизм. Вот пример из живой непридуманной жизни.
       Со второго этажа большого сельского Дома культуры по лестнице спускается Анна Ивановна, удостоенная и уже несколько подуставшая от звания и почестей ветерана Великой Отечественной войны. Живая бойкая ещё старушка, она только что выступала перед пионерами местной школы и, довольная, переступает по ступенькам со второго этажа лестницы, держась рукой за перило. Её нагоняет сзади сверху этакое маленькое цунами принудительно  отсидевших на мероприятии по воспитанию патриотизма на встрече с ветераном войны и теперь вырвавшихся на волю мальчишек. Выскочив за двери на лестницу, пионеры мгновенно забыли про войну и уже на волне своего неугомонного темперамента чуть не сбили с ног прижавшуюся к перилам старушку. Не со зла, не из противоречия, а просто рванули по домам, туда, где любого стоящего пацана всегда ждёт что-то интересное… не понятно, что, но интересное. Не сбили, а мгновенно вспомнили, что вот это она только что выступала перед ними. Вспомнили, и уже необузданная волна наткнулась сразу на спины застопоривших впереди.
        И забавно не то, что уважили и не раскатали в пыль ветхую ветеранку, которая далеко не первой выступала перед их детскими глазами, выная из праха чужой памяти далёкую непонятную им войну. Один из пареньков, должно быть, более смышлёный, чем его друганы, вдруг совсем неожиданно, высунувшись из-за заслонивших старушку, спросил в образовавшуюся щель в образовавшейся паузе: «Бабушка, а вы сама немцев убивали?» Ветеранка перед шайкой огольцов, всё ещё обличённая некоторым степенностью, не успела заругаться, совсем не тихо. А детишки, прежде всего, шалуны и шкодники, летевшие мимо, да не успевшие дать стрекача, заинтересовались: «Бабушка, а вы сама немцев убивали?»
         Как это водится на встречах с ветеранами, старушка и сегодня перед этими неслухами говорила своим тихим голосом высокие правильные вразумляющие слова. У неё даже, когда она вспомнила какую-то правильную обиду той военной поры, накатывалась слеза. Старческая праведная слеза в уголке глаза. И она, понимая, что слеза сейчас к месту, не рассказала про живую обиду, а принималась выстраивать что-то горестное и великое, признаться, ей самой  малознакомое, но про которое она вычитала потом в мирное время в газетах. И там было всё выверено, правильно, и она старалась по-своему пересказать не относящееся к ней, но великое… уж как умела, уж как получалось.
         А паренёк… ему при его невеликих годах возраста давно надоело слушать одно и то же, может, и правильное, но такое далёкое от его сердечных забот. А вот тут он как бы очнулся и спросил не о надоевшем великом, а о смутном, которое он мог бы понять, доступном его пониманию, простом и важном.
          Бабку недаром пригласили на эту встречу. Иные ветераны, дожившие до этих дней, отказывались от приглашений: «Да что я могу рассказать? Я, как все… У меня ничего особенного не было. Всем было трудно». Анна же Ивановна вкусила и полюбила почёт. Тем более знала, что, откликаясь вот так на просьбы руководящих людей, она будет на виду, и если что, то уж её вспомнят, не забудут, не обойдут. Самостоятельная была находчивая старушка. А вот тут несколько замялась с ответом. Уж больно был неожиданным прямой вопрос, по сути  чужим проведённому мероприятию. А мальчишка со сбившимся набок галстуком уж припогасал от своего неуместного вопроса, таял в глазах товарищей. Замямлил, словно бы помогая соврать: «Вы немцев живых видели?»
          Ответ предполагался легче градусом, и старушка, по разумению мальчишек и оружия в руках никогда не державшая, куда уж тут убивать врагов, сразу нашлась с ответом и зачастила: «А как же… А как же…» И уже более уверенно, как ей казалось, героическим голосом: «Убивала немцев! А как же… Конечно, убивала.  Видела».
        Мальчишки, и так-то затормозившие напрасно, и ещё дух не переведшие от толкающего их в спину пацаньего скипидара, благодарно вздрогнули от очевидной лжи и, огибая героиню неизвестных подвигов, кинулись дальше к немудрёной и вполне понятной им правде своей немудрёной жизни. Кто из них поверил привычному полагающемуся вранью? Да никто. В беспощадной детской среде тоже свои правила. И по ним выходило: Таких, как эта бабка всё-таки миловать… потому как она, хоть и врёт, но врёт же для пользы.
      
       Врёт для правды! Да. А ведь Анна Ивановна родилась не здесь, не в этом селе, на далёком отсюда Алтае, в деревенской многодетной семье не первым и не последним ребёнком. Росла жилистой и некрасивой. Не особо нужной ни братьям с сёстрами, ни отцу с матерью. Этаким  лишним ртом. А вроде и не лишним, сгодилась бы, когда подрастёт. Но выпала на её молодость война. И кто там из полководцев да вождей придумал в горючем военном году для восполнения немыслимых мужских потер убитыми, раненными и пленёнными призывать юных комсомолок в строй действующей армии… только и она, бойкая тогда на язык, остроглазая, попала в число, так сказать, добровольных и сознательных, вставших на защиту Родины. Призывали девчат, как считалось, только добровольно, но по разнарядкам, спущенным сверху в комсомольские органы. А уж на местах судили да рядили, кто должен быть удостоен чести стать добровольной защитницей Родины. Освобождались от этой чести молодые матери, имеющие детей, бездетные девчата, но имеющие на руках иждивенцев, ну и, конечно же, дочки блатных родителей. Анна блатной не была, и других достоинств за ней не водилось – оказалась, как и в собственной семье, не особо нужной в тылу. Её и направили, не спросив объявленной добровольности, как и многих иных девчат, для обучения на зенитчицу и… параллельно сразу готовили из них же поварих для воинских частей. И было совсем неплохо, что  война откладывалась на период обучения. Это было совсем неплохо.
       В общей помывочной при раздаче обмундирования отстояла себе кирзачи по ножке. Ушила юбку с гимнастёркой да шинельку по фигурке подогнала. Оделась не в пример мирному времени - добротно и без заплаток. В колхозе бы ахнули, не узнали. На занятиях по освоению зенитных установок долго пугали снаряды к орудию, длинные, почти в её рост, тяжеленные… совсем не по её рукам. Боялась долго, что рванут учебные болванки, если их кто-нибудь из них  вдруг да и неловко выронит.
        На кухне иное. Даже при наличии нехитрого перечня продуктов она сразу же оказалась одной из лучших учениц. Собственно и учиться-то было нечему. В родном дому да на колхозных трудоднях давно привыкли картошку в разные мундиры одевать и хлебушек вместо конфет сладким кушать. Тут же она чутко уловила, как по-разному нужно стоящие рядом на плите кастрюли для комсостава и рядовых бойцов заправлять. Для рядовых, собственно, и учиться не надо было. Кто ж из даже непутёвых жонок картошку в мундире или кашу на воде с солью сварить не сможет? А для нерядовых… Тут уж у кого интерес к готовке, те и поварихи.
         Словом, были, конечно, товарки-доброволки, которые с остервенением тяжеленные снаряды в казенник орудия пихали и, затвором клацая, торопились выкрикнуть, что готовы к выстрелу. Она это терпела и сносила, и почему-то считала баловством. Не верилось никак, что это именно ей придётся за трос спускового механизма дёргать. Неистребима была в ней молодая жажда жить. Не верила, что под бомбёжку попадёт. А что такое под этой бомбёжкой оказаться, да ещё и стрелять куда-то, вообще не представляла. Умом понимала, что влетела в историю и выходов не видела, но пока гром не грянул, дышала себе, надеялась.
         И попали девушки по окончанию военной подготовки из тыла на фронтовой аэродром. По периметру взлётной полосы, оборудованной на грунте, располагались зенитки в профильно  отрытых и почти что и ничем не загороженных окопах. Не понравились сразу её глазу эти заготовленные могилы. Но ни Родины не выбирают, ни судьбы. Что она могла? Просилась вне очереди на кухню, старалась вкусно готовить, чтобы заметили… И дежурила с подружками на зенитной батарее. Когда в первый раз попала под налёт немецких бомбардировщиков, среди ада и грохота разрывов расплакалась так, что комендант закрепил её на кухне напостоянно.
         Косые взгляды, резкие словечки подруг не замечала. Бесхитростным колхозным умом среди безвыходной обстановки жила. На кухне её всё-таки подменяли. И она вынуждена была ходить в наряды к зенитке. Тут уж пан или пропал: быстро отыскала выход. Единственный выход! Захороводилась с солдатиком из аэродромной обслуги. Сразу дала ему и забеременела.
         Кому-то жизнь, что ковровая дорожка, шагай не споткнёшься. Она свой срок в положенные месяцы дотерпела, выстрадала. По железному правилу военного времени ей, будущей роженице, был,  наконец, выписан проездной аттестат в тыл. В её военном билете появилась отметка: «в запас… бессрочно». Она и выехала сразу по оформлению документов, но не к себе на Алтай, а в коми деревеньку отца её будущего ребёнка. Вот так! И если по правде, действующая армия для неё была не адом госпиталей, спасавших увеченных, не пребыванием на передовой, где, действительно, можно было рассмотреть далёкие силуэты врагов, немцев…-  была в основном кухней при аэродроме, с которого советские ассы взлетали бить врага.
         И не отказать Анне Ивановне в смелости и способности принимать правильные решения.  В коми деревеньке она отыскала незнакомый адрес и поселилась у незнакомой матери её невенчанного мужа, которая, к слову сказать, почти не говорила по-русски. Мужества  было не занимать фронтовичке, возвратившейся из ада, чтобы дать жизнь ребёнку.
         Здесь в тылу Анна Ивановна аккуратно встала на воинский учёт, родила девочку. Дождалась неубитым своего паренька, с которым, предъявив ему дочку, зарегистрировала брачные отношения. Не получив особенной грамоты в школе, работала на ответственных должностях. Фронтовикам уважение. К примеру, поступила продавцом в магазин сельпо. Много лет проработала кассиром в конторе местного леспромхоза. И пришло время, когда она, участница войны, удостоилась почётного звания ветерана Великой Отечественной!
        И не сразу уже на пенсии она согласилась ходить на встречи с пионерами и школьниками. Не знала, если честно, о чём на них говорить ребятам. Настоящей правды не расскажешь, а … Но потом смекнула. Углядела, как ведут себя другие ветераны. Никто же не рассказывал о страшных и грязных буднях фронтового кошмара. Этого не требовалось! Зачем ранить юные неокрепшие души детей? Ветераны как-то быстро наловчились вместо рассказов о себе на фронте говорить о подвигах, прописанных в книгах, юбилейных газетах и даже высмотренных  в кинофильмах. И поскольку пересказывать напрямую те же газеты и фильмы было бы неубедительно и как-то не своё… стали перед детьми произносить бесконечно правильные, но далёкие от правды слова. В своих повествованиях и воспоминаниях о войне уже двигали не меньше, чем фронтами, учили ненавидеть врага вообще, всем народом, как бы заочно.
         Анну Ивановну совсем не смущало, что она говорит детям неправду. Неправду,  непрожитую, невозможную в её рядовой жизни. Отлично понимая это, те, кто её приглашал, были донельзя довольны и уважительны к безотказной и предсказуемой, подконтрольной ветеранке. И она сама признавала за собой, что делает нужное дело… воспитывает в детях, будущих поколениях, патриотизм на своём примере.
        Подумать, какой пустяк! Разве такое можно осуждать? Но с матерью мужа Анна Ивановна в обыденной их жизни просто не договорилась. Не соединились, не сладились души почему-то. Рано состарившаяся коми женщина, всю свою жизнь прожившая в деревне, родившая и воспитавшая, и отправившая сына на войну, просто не сошлась с невесткой. И совсем не различие языков коми и русского было тому причиной. Старушке-матери следовало бы гордиться невесткой. Работящая та была, пробивная, мужа настраивала правильно, и сама на сторону не глядела. Однако, с появлением новой хозяйки в доме притихла старая и сделалась незаметно неуместной. Когда же молодые выстроили рядом со старым свой новый дом, в него пойти отказалась, доживала в своём стареньком.
        Вот и с мужем, ладным да толковым, со временем занявшим в леспромхозе инженерную должность, правда, без диплома, Анна Ивановна по всем статьям вела себя, как подобает. Ничего со стороны никто в деревне плохого об их жизни сказать бы не смог. И только соседи иногда  удивлялись внезапным выходкам мужа, когда он, спокойный вобщем человек, вдруг в секунду сатанел и, воздев кулаки над головой жены, казалось, готов был её уничтожить, растоптать в дым. Она же приэтом не кричала, не злословила, как всякая добросовестная  деревенская баба. На удивление спокойно молчала под ураганом, вознёсшимся над её головой.
Муж окончил свои дни, угорев в бане. Правда, по деревне, поговаривали, что ведь не угорел, а повесился. Как такое возможно? Она же, мужа достойно похоронив, обставилась своими детьми. Была у неё прижитая на фронте девочка. Затем появились мальчик и ещё одна доченька. Когда дети подросли, только тогда она совершила одну единственную поездку на родину, на Алтай. Единственную. Ничего после не рассказывала даже любопытным выспрашивающим, а только познакомилась в поезде и привезла себе сожителя.
          Словом, жизнь её удалась. Никто бы не смог рассмотреть в её поступках неприглядного.  Жила, как могла, как умела. А ложь её о войне была и не ложь совсем, а нужные необходимые к случаю рассказы ветеранки и участницы войны для поддержания в народе патриотизма, то есть любви к Родине, которую всегда нужно созидать и защищать.

           Другой участник войны Олексан (согласно паспорта и военного билета Александр Матвеевич) ходил по деревне уже в старости, уже на заслуженной пенсии вечно поддатый. И не то, чтобы он лицо своё терял… валялся там по канавам, затрапез на себе носил - нет, просто бывало, когда он дохнёт в лицо встречному вчерашним, а, может, и позавчерашним перегаром, так этот встречный сразу отворачивался, наверное и скорее всего, чтобы поискать струю свежего воздуха. И как с ним, тоже ветераном войны, было говорить даже и не про войну совсем или, наоборот, про неё, родимую, если язык у него слова трудно выговаривал, а Олексан всё равно стремился что-то рассказать, хватался за рукав этого встречного… и ничего не выходило. Никакого мыслимого воспитательного импульса от Олексана не исходило. Его делиться воспоминаниями о войне и в голову никому не приходило и не могло прийти.
          Между тем и к слову сказать, у правильной Анны Ивановны была, наблюдалась в её воинском учёте одна, но весьма ощутимая прореха: За участие в Великой войне и защиту Родины у неё не было ни одной фронтовой награды. Не было даже той, которую выдали всем по окончанию войны,  медали «За Победу над Германией». У Олексана же на груди каждое 9-е мая отдельно от юбилейных висюлек тускло светил содатский орден «Славы». И когда кому-то приходило в голову поинтересоваться, а не ошиблись ли командиры, выдав ему такую редкую и весьма значительную фронтовую награду, он отшучивался, или отмалчивался, или посылал  далеко, дальше сельской околицы. Само по себе Олексана на встречи с пионерами не приглашали. Даже к редким юбилейным военным датам не имели ввиду его пригласить для воспитания в детях, нашем будущем поколении, патриотизма.
          И тем не менее свою дорогую фронтовую награду он получил, можно сказать, заслуженно. Он это рассказал в одно из своих редких просветлений, уступив настойчивости любопытного земляка, которого, скорее всего, уважил, в одно из своих редких просветлений.
          « Да что тебе говорить, как я попал на фронт. Как все попадали. Ты знаешь же шесть сот наших из Летки в разное время ушло. Я в первые призывы, слава богу, не попал. И была ещё у меня незадача: росту мне не хватало. Маломерок! Метр педдесят шесть. Друзья мои уходили, от них письма суседи читали, кто куда попал и где воевали. Даже «похоронки» приходили. Ой! Володя… не надо такого никому. А меня не брали. Сначала я и не рвался. Сначала! А потом потихоньку стыдно стало. Как это, все нормальные мужики давно на фронте, а я в тылу… среди баб. И понимал, что там могут и убить, что дома, хоть и голодно, но всё же… живой, не убьют.
          А военком в районе у нас был не подступись. Что ему скажешь? Что к нему соваться? Он и так всех стариков на фронт угнал. Да и надо же понимать, куда проситься-то? На фронт! И всё-таки стыдно. Днем среди людей, баб… Ночью сам думаешь… И получается, что надо что-то делать и на фронт идти. Как все, нормальные.
           Ну на медосмотре я … ты же знаешь, если я захочу, я всё могу… привстал я на носочках и два сантиметра даже выше положенного добрал. Всё! Другое у меня было, как у всех, нормальное.
           На «учебке» учили быстро. Да и что там учить, второго номера при пулемёте Дегтярёва. Как диски патронами набивать, да вслед за первым номером их таскать… ох и тяжёлые заразы. На пересылках встретил земелю Патилеева. В селе при встрече не здоровкались, а тут… Обнял он меня, как родного. Их отвели, а мы навстречу ехали… ещё и до фронта далеко и не слыхать ничего. Ну там как фронт ворчит. Эх! Володя… не надо вам ничего такого. Я и повоевать-то совсем не успел. Когда меня призвали, да отправили, наши уже по Германии шли. Ох и поддавали немцы нашим. Насмерть защищались. А наступать надо.
         Март месяц. Как сейчас помню, впереди нашей роты (а это три взвода народу… понимаешь, салага? Ох, да… ты же тоже служил) какое-то немецкое село. И на хрен оно немцам было нужно, но, понимаешь, перед ним с нашей стороны длинное чистое поле. Нетронутый снег. Простреливается их пулемётами насквозь. Правда, ближе к селу поперёк  хода роты река, такая же, как наша Летка. Она ещё замёрзшая была: по льду пройти было можно. И с нашей стороны берега и нет почти, а напротив крутой, выступает. Ну и кустики.
          У меня первым номером был длинный Вася, он всегда правофланговым стоял в строю. А меня, коротышку, словно для смеху к нему рядом всё время ставили. Моё дело было поднеси, подай. Нет, с Дегтярёвым он сам бегал, из рук не выпускал. Но меня-то, как вспомню, так и на матюги тянет. Ты уж извини… Но вашу мать, сколько дисков с патронами набьём с ним, столько он их мне в вещмешок да ещё и за пазуху и толкает. Ну не засовывает, я сам  беру. Но, знаешь ли, мой молодой друг (Эх! Жалко ты со мной выпить не хочешь, отказываешься), диски-то тяжеленные. А ещё и автомат в руках. На бегу: Уря… уря!.. а бежать-то за Васей плохо получается, не догнать каждый раз. И ещё этот длинноногий, как махнет вперёд, так мне потом где его искать? Вот и мучился. Но недолго.
         Перед этим немецким селом до нас на поле уже наших навалили. Наша очередь пришла. И главное, хоть бы по темноте пустили, а то «Вперёд! Вперёд…» а уже светло, и всё, как на ладони. Нам масхалаты выданы были. Да в них полежал на мокром снегу, и сразу серый, как будто без масхалата. В тот раз побежали мы, не торопясь. Немцы сразу стрелять не стали. Всё ж таки расстояние. Хотя они патронов никогда не берегли. А мы силы берегли для рывка на том берегу.
          Ох, Володя… Знаешь, как это бежать мокрому тяжёлому и невесёлому? Да ведь и свистит везде, посвистывает. Ну его на хер, сам на себя злой – сам себя со свету списал. Но … конечно, надеешься.
          По льду мы перемахнули и не заметили, это по полю ноги вязли. До нас размесили снег. А была оттепель, и не застыло ничего. Да ещё по этой немецкой весне или у них так положено под тем высоким берегом слабый лёд. Мои то да… перемахнули, выдержало их. А я, как бежал, так и провалился у самого берега. Эти чёртовы диски-магазины запасные к пулемёту… Они меня и потопили, но они же меня и спасли.
         Пули летели над берегом, а меня, утонуть не дали, сразу выдернули из воды. Но она-то ледяная! Как я дальше мокрый да с запасными магазинами? Мне и скомандовал мой первый номер: «Воду из валенок вылей! Штаны с фуфайкой отожми! И догоняй!» Мужики у нас были с понятием, любого так же бы оставили сушиться. И пока я эту воду из валенок выливал, бой-то не ждёт, или у кого-то из командиров одно место чешется… наши дальше побежали. А я замешкался».
         Дальше Олексан расплакался…
          Но и заговорил снова: « Я ничего потом и не видел. Только высунулся по-над берегом, так меня и ожгло в левое плечо. Впереди же вроде уже никого и не было на поле перед домами  – никто не бежал к селу. Ну и я не побежал, не смог. Вот за это мне, Володя, и дали мою «Славу». Столько людей там положили, что и награждать-то потом, наверное, было некого. Я же неубитый. С поля меня в медсанбат вынесли…
           Село, конечно, взяли, но я этого не видел. И плечо мне так неудачно разворотили, что я и не воевал больше, списали меня. Какой из меня герой? Но «Славу» мою не отдам. Меня из-за неё другой раз, когда выпью, жена не ругает. Порсь, - ты говорит, - пьяный порсь… а сама  махнёт рукой и заплачет, хоть я её и не обижаю, пальцем не трогаю».
           В завершении своего рассказа Олексан сначала потребовал выпивки как компенсацию за разбуженные переживания. Когда получил отказ от непьющего человека, огорчился, обиделся, но тут же и простил: достал из-за пазухи свою початую бутылку. 
          Сколько их, таких негероев, и не награждённых даже помалкивают о своих подвигах. А ведь это подвиг, когда честно пошёл на фронт безо всякой буффонады. Когда на своей войне не пятился и исполнил своё, отведённое судьбой. И не гордился и не гордится, не заносится… не лезет в герои, в эти самые ветераны войны. Понимает, вроде бы нечем хвастать. А всё-таки что-то грызёт так и оставшееся недопонятым, но важным, как эта прошедшая большая война, как война и человек на ней без прикрас… простой и правый. И не решить ему, Олексану, эту мудрёную задачку одному за всех, как Родину защищать, как быть патриотом. Каждому, если доведётся, придётся решать и искать ответы самому.


Порсь – по-коми поросёнок.