Сильвия Плат. Мюнхенские манекены

Идеалы жестоки, они не приносят плодов,
Холодом снега дыхание их в набухающем лоне,
Как удары по тисовым веткам, похожим на гидры,
Месяц за месяцем они исторгают луны бесцельно,
Абсолютная жертва крови потопов это дорога любви,
Значит, другого идола, кроме меня нет.
Я и ты.
Как в сернистом газе фонарей очарование и улыбки
Пустых вечерних манекенов. Куклы Мюнхена,
города-морга между Римом и Парижем,
Голые и лысые, в своих рекламных мехах,
Апельсиновые леденцы на серебряных тросточках,
Невыносимые, без ума.
Снег отпускает свои обрывки тьмы
В пустоту. В отеле
Откроют двери, выставляя обувь для полировки,
В которую завтра вольются широкие стопы шагов.
О, прирученная одомашненность окон
В детские кружева и зеленые листья кондитерских.
Сытые немцы спят беспробудно в бесконечности Штольца,
Вороны телефонов на пристенных крючках
Мерцающие и блестящие
Поглощают безмолвие.
У снега голоса нет.

The Munich Mannequins
by Sylvia Plath

Perfection is terrible, it cannot have children.
Cold as snow breath, it tamps the womb
Where the yew trees blow like hydras,
The tree of life and the tree of life
Unloosing their moons, month after month, to
no purpose.
The blood flood is the flood of love,
The absolute sacrifice.
It means: no more idols but me,
Me and you.
So, in their sulfur loveliness, in their smiles
These mannequins lean tonight
In Munich, morgue between Paris and Rome,
Naked and bald in their furs,
Orange lollies on silver sticks,
Intolerable, without mind.
The snow drops its pieces of darkness,
Nobody's about. In the hotels
Hands will be opening doors and setting
Down shoes for a polish of carbon
Into which broad toes will go tomorrow.
O the domesticity of these windows,
The baby lace, the green-leaved confectionery,
The thick Germans slumbering in their bottomless Stolz.
And the black phones on hooks
Glittering
Glittering and digesting
Voicelessness. The snow has no voice.



 Второй вариант из авторского подстрочника от "Прозектор Перец Хитрый 2"

Соверешенство ужасно, у него не бывает детей.
Холодом снегопада оно наполняет чрево,
Где цветут тисовые дерева, похожие на гидры,
Дерева жизни и дерева жизни
Ослабляющие их луны, месяц за месяцем, бесцельно.
Кровавый поток это поток любви,
Безусловная жертва.
Что означает, нет больше кумиров, кроме меня,
Меня и тебя.
Поэтому, в своем зеленовато-желтом очаровании и улыбках
Эти манекены кланяются сегодняшней ночью
В Мюнхене, морге между Парижем и Римом,
Нагие и лысые в своих мехах,
Апельсиновые эскимо на серебряных палочках,
Несносные, неразумные.
Снег роняет свои осколки из темноты,
Вокруг никого. В отелях
Руки откроют двери и поставят
Обувь для чистки до антрацитового блеска,
В которых широкие ступни пойдут завтра.
О, семейственность этих окон,
Детские кружева и зеленая листва кондитерских,
Толстые немцы, застывшие в своем безграничном высокомерии
И черные телефоны на крючках
Блестящие
Блестящие и поглощающие
Безмолвие. У снега нет голоса.


PS

Послесловие к переводу. Жизнь стихов у ушедших поэтов зависит от манеры их ухода. Стабильно обыденные транзакции жизней не становятся для читателей потрясением и даже смерти гениев плавно вписываются в канву их фанатов.
Дерзкие уходы приобретают символику "перезагрузки". Чем обширнее по воздействию покинувший мир "талант", тем большей силой перезагрузки обладает его творчество. Поэтому в мире так любят поэтов-самоубийц. Это практическое использование творчества. Оно становится похожим на нож, который в жизни фанатов обрезает их ментальные неприятности и зависимости от матрицы реальности. Именно в этом сладость почитания ушедших. Эта система хорошо развита в российском классическом искусстве. В этом мало ментального, банальный позитивизм, припудренный красивыми словами и постами о величии покинувших. Плата за возможность перезагрузиться их смертью.