Галерея Приреченских типов

ВЛАДИСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

                ГАЛЕРЕЯ ПРИРЕЧЕНСКИХ ТИПОВ

           Приреченская юридическая консультация, которая начала свою историю с события столь необычного, что про него адвокаты до сих пор слагают легенды, хотя не очень-то и любят их рассказывать, разумеется, должна была обзавестись и необыкновенными типами. Во всяком случае, необычными. И она ими обзавелась.

           Среди первых таких необыкновенных оказался адвокат Павлик. Не Павел, а потому фамильярно – Павлик, Семён Семёнович Павлик, – с которого я и начну галерею Приреченских типов. Из особенностей Семёна Семёновича Павлика представляет интерес его любовь, кроме юриспруденции, к кинематографу. Любимым кинорежиссёром адвоката был, как оказалось, не Андрей Тарковский, чего следовало бы ожидать от лица воспитанного и порядочного, образованного и интеллигентного, каким только и мог быть советский адвокат, а другой режиссёр – Леонид Иович Гайдай, творчество которого любили (и любят) все, но не все признаются в этой любви. Семён Семёнович Павлик не только любил творчество Гайдая и не скрывал свою любовь, но и считал достойным об этом говорить открыто.

           Когда другие адвокаты – исключительно воспитанные и порядочные, образованные и интеллигентные – адвоката Павлика пытались этим фактом уесть, он резонно возражал:

           – По вашему выходит, что достойно любить творчество Корнеля и Расина? Допустим. Но только ли Корнеля и Расина? А как же Мольер? Мольер как же? А? Мольер? А? Я вас спрашиваю.

           Поминая Мольера, Павлик имел в рукаве, про запас, ещё и творчество Карло Гольдони – в качестве козыря. И Плавта с Менандром – в качестве джокеров.

           Адвокаты – народ тёртый, не менее, чем пресловутый калач. И Павлику возражали так:

           – Корнель и Расин – это литература. А Гайдай – это кинематограф. Большая разница.

           Возразив Семёну Семёновичу так, его оппоненты попадали в заранее расставленные Павликом силки. Адвокат восклицал на это:

           – Кинематограф, говорите! А как же Чарли Чаплин?

           И хитро и ехидно смотрел на спорщиков. Те, ясное дело, отводили взгляды в сторону, не в силах что-либо возразить против Чарли Чаплина. Да и что возразишь? Нечего возразить.

           Словом, понятно, что спорщики терпели полное фиаско. Полнейшее. Оспаривать значение для мировой культуры Чарли Чаплина никто не дерзал. Даже адвокаты Приреченской юридической консультации, какими бы воспитанными и порядочными, образованными и интеллигентными они ни были.

           Иногда, всё же, Павлику кто-нибудь осмеливался сказать:

           – Чаплин, тут спора нет, действительно… г-м, Чаплин. Но Гайдай – не Чаплин.

           Дескать, Запад – это Запад, а Восток, что и логично, – это Восток. Ну, и вместе им…

           Этот выпад Павлик парировал так:

           – А Булгаков – не Достоевский. И что? Уподобитесь ли вы пожилому литератору Ликоспастову[1] – писателю большого и горького опыта, который оказался ужасною сволочью? Но это, если, конечно, верить Максудову – персонажу, который бросился вниз головой с Цепного моста.

           Ужасною сволочью никто, понятное дело, быть не хотел, а потому адвокат Павлик, тем самым, утверждал как свою правоту, так и значение творчества Гайдая для культуры. Вот вам и “Сети Фенизы”[2]. Да, кстати, раз уж речь зашла: как хорошо всем известно, Вильям, тот самый, который – наш, Шекспир, не только переделывал, как справедливо заметил хороший поэт, писавший плохие стихи, – Соев, но и комедии писал. Вот так-то!

           Кстати, Шекспира адвокат Павлик ни разу не пустил в дело. Ни в качестве козыря в споре, ни в качестве джокера, ни – суперджокера.

           Любимым фильмом адвоката Павлика, да и не только его, как нетрудно догадаться, был не “Андрей Рублёв”, не “Солярис”, любимым фильмом Семёна Семёновича был кинороман из жизни контрабандистов – “Бриллиантовая рука”. Тем, что старший экономист в “Гипрорыбе” оказался тёзкой Павлика, адвокат очень гордился. Очень многое в облике киношного Семёна Семёновича находило отклик в душе адвоката Павлика. Особенно то, что товарищу Горбункову пришлось общаться с контрабандистами. И адвокату Павлику, в силу профессионального долга, приходилось иметь дело с разнообразными представителями преступного мира. Семён Семёнович Горбунков внял доводам разума из раздела “Для дома, для семьи” одного средства массовой информации, и адвокат Павлик был не прочь, прислучае, побаловаться коньячком… Да, многое их объединяло, – старшего экономиста из “Гипрорыбы” Семёна Семёновича и Семёна Семёновича – адвоката Приреченской юрконсультации.

           И каково же было потрясение нашего Семёна Семёновича, когда он узнал, что незадачливый советский труженик, сумевший справиться с матёрыми преступниками, изначально, по сценарию, был полным тёзкой нашего адвоката – Семёном Семёновичем Павликом. Это знание сильно подкосило адвоката. И вот почему.

           Семён Семёнович Павлик, как и старший экономист из кинокомедии, был человеком серьёзным, ответственным, исполнительным и малопьющим. Но совсем не таким рассеянным, как Семён Семёнович Горбунков.

           Будучи дежурным по юрконсультации, когда звонили по телефону, адвокат Павлик, как то и положено, снявши трубку, высоким тенорком чётко сообщал:

           – Приреченская юридическая консультация. У аппарата – дежурный адвокат Павлик.

           И в этот момент, если звонил кто-то, кто не был знаком с адвокатом, начинались мучения Семёна Семёновича, так как звонивший говорил:

           – Скажите, пожалуйста, а как ваше отчество? Ваше отчество можно узнать? А то как-то неудобно… Просто по имени… Без отчества…

           – Семёнович, – отвечал Павлик, удовлетворяя тем самым законное любопытство звонившего.

           В этот момент из трубки, что и неудивительно, раздавалось:

           – Павел Семёнович, скажите пожалуйста…

           – Я не Павел Семёнович, – вежливо, но твёрдо перебивал говорящего Семён Семёнович.

           – А кто вы? – резонно удивлялись на том конце провода.

           – Я же ясно представился, – спокойно отвечал Семён Семёнович, – дежурный адвокат Павлик.

           – Семёнович? – ничего не понимая, переспрашивала трубка.

           – Да, – подтверждал Павлик, – Семёнович. Это – моё отчество. Так как моего отца звали Семёном. Логично, если мой отец Семён, то я – Семёнович. Ничего странного, необычного, противоестественно или, уж тем более, противоправного в этом нет.

           – Павел, – продолжал допытываться звонящий, – но если вы – Семёнович, то это значит, что вы – Павел Семёнович. Ведь так?

           – Нет. Не так. Я – не Павел Семёнович, а Семён Семёнович.

           – А зачем же вы сказали, что вы – Павел?..

           – Я это не говорил.

           Звонящий начинал понимать, что он – ничего не понимает. Ведь он же ясно слышал, как в трубку сказали, что:

           – У аппарата – дежурный адвокат Павлик.

           Ведь именно это же и сказал дежурный адвокат.

           – Да, – подтверждал Павлик, – именно это я и сказал: Павлик. Дежурный адвокат Павлик.

           – Но ведь Павлик – это Павел?!

           – Павлик, – пояснял Павлик, – это не Павел. В данном, отдельно взятом, случае Павлик – это фамилия. В данном, отдельно взятом, случае. Суффикс «-ик» в данном, отдельно взятом, случае не уменьшительно-ласкательный, а патронимический. С помощью данного суффикса образовано не уменьшительное имя Павлик от имени Павел, а фамилия – Павлик.

           И звонящий в юрконсультацию понимал, что у него, по образному детскому выражению, стали закатываться шарики за ролики… Со всеми этими «-иками», суффиксами и прочей филологической заумью.

           Но ещё хуже выходило, если в юрконсультацию звонило лицо официальное и даже чиновное. Услыхав в трубку голос Семёна Семёновича, сообщавшего, что:

           – У аппарата – дежурный адвокат Павлик, – чиновное лицо голосом властным и слегка раздражённым осведомлялось:

           – Павлик, а тебе – сколько годочков-то?

           – Тридцать пять, – отвечал адвокат Павлик, безмерно страдающий от начальственного панибратства.

           И тогда чиновное лицо говорило:

          – Вот видишь, Паша, ты – уже большой мальчик. Привыкай называться полным именем. И отчеством. Отчество-то у тебя есть?

           – Есть, – отвечал Семён Семёнович и, предупреждая следующий вопрос, отвечал, – Семёнович.

           – Ну, вот, – отеческим тоном продолжало вести воспитательную беседу чиновное лицо, – видишь, Паша, у тебя и отчество есть, а это значит, что ты должен представляться не так, как представился ты, не «Павлик», а «Павел Семёнович». Понял?

           – Нет.

           – Что – нет?

           – Почему я должен говорить, что я – Павел Семёнович, если я – не Павел Семёнович?

           – А кто же ты, Павел? Павлик…

           – Семён Семёнович. Так почему же я должен говорить, что я – Павел Семёнович?

           Чиновное лицо начинало понимать, что с несерьёзным, да что там несерьёзным? – легкомысленным Павликом тяжело говорить. А каким, кроме как несерьёзным, может быть человек, который в официальной обстановке представляется не просто не именем и отчеством, а именем, каким пристало звать ребёнка, но никак не адвоката, находящегося при исполнении своего профессионального долга? Только легкомысленным. И безответственным. И чиновное лицо, раздражившись от такой несерьёзности, легкомысленности и безответственности человека, позволяющего себе представляться мальчишеским именем, нимало не смутившись, что все определения адвоката, данные ему чиновным лицом, являются, пожалуй, синонимами, начинало повышать свой начальственный голос:

           – Да потому, чёрт тебя дери, Павлик, что если ты – Павлик, то есть – Павел, а отец твой – Семён, то ты – Павел Семёнович. Павел Семёнович, а не Семён Семёнович. Семён – это твой отец. Отец твой – Семён, а не ты. Ты – не отец, то есть ты – не Семён, как твой отец…

           Павлик, не повышая голоса, возражал так:

           – Мой отец, действительно, Семён, а потому я – Семёнович. Но я, адвокат Павлик, не – Павел, а тоже Семён. И потому я – Семён Семёнович. Так почему же я должен говорить, что я – не Семён Семёнович, хотя я – Семён Семёнович, а Павел Семёнович?

           – Да потому, Павел, – начинало терять терпение и повышать голос чиновное лицо, – что ты – Павел. А потому – Павел Семёнович. А если ты – не Павел Семёнович, то почему ты мне сказал, что ты – Павел?

           – Я не говорил.

           – А кто сказал мне в трубку слова “адвокат Павлик”?!

           – Я.

           – Но, чёрт тебя подери, почему?!!

           – Потому, что я – именно Павлик.

           – Ну?!!!

           – Я – Павлик. Семён Семёнович. Семён Семёнович Павлик. Павлик Семён Семёнович. Так почему же я должен отрекаться от своих фамилии, имени или отчества?

           Да, на такой вопрос нечего ответить.

           Но и этим, как если бы этого было мало, муки адвоката Павлика не исчерпывались. Дело в том, что голос у Семёна Семёновича был очень высокий, мальчишеский и грубеть с годами не желал. А потому некоторым звонящим казалось, что с ними говорит по телефону не мальчик, который по определению не мог исполнять обязанности дежурного адвоката, а… женщина. Скорее, даже, девушка.

           Для девушки имя Павлик, в официальной обстановке, было ещё более странным, чем для взрослого мужчины. Павлик? Девушка и… Павлик?

           Да, многие имена имеют и мужской, и женский варианты, но... Саша – это Александр или Александра? А Шура? Это Александра или Александр?

           А Шурик? А вот это – точно не Александра, а Александр.

           Следовательно, Павлик – это… Правильно, это – не Павла, а Павел. А если девушку назвали Павлой, то она… Кто она? Да кто угодно, но не Павлик. Девушка – это Паша. Впрочем, Паша – это и мужчина – Павел. Следовательно, дабы не было путаницы, девушка с именем Павла, дабы её не приняли за юношу, должна, если не пожелала назваться полным именем, представляться так: Павла. Так почему же Павла сказала, что она – Павел? Тьфу, ты, Павлик.

           – Я не говорил, что я – Павла, – возражал таким звонящим адвокат Павлик.

           – А как вы сказали?

           – Павлик.

           – А зачем вы сказали, что вы – Павлик?

           – Потому, что я – Павлик.

           – Девушка, не морочьте мне голову.

           – Я и не морочу. Я – не девушка. Я – Павлик.

           Находились, надо и это признать, личности плохо воспитанные, которые, услыхав от Павлика слова “я – не девушка”, позволяли себе и такие слова:

           – Девушка, мне совсем неинтересно знать, девушка вы или не… Я звоню в официальное учреждение и мне неинтересны ваши… так сказать, подробности… девушка – не-, понимаешь, -девушка… Итак, с кем я разговариваю?

           – Я же вам сказал, – не повышая голоса, но безмерно страдая от развязности звонящего, отвечал Семён Семёнович, – у аппарата – дежурный адвокат Павлик.

           – Девушка, даже если вы не девушка, это не даёт вам право называть себя так, как если бы вы были мальчиком.

           В такие моменты, как принято говаривать, на адвоката Павлика жалко было смотреть. Впрочем, звонившие могли только слышать адвоката Павлика, но не могли его видеть, а потому им и не было его жалко.

           И вот Семён Семёнович Павлик узнал, что Семён Семёнович Горбунков был и мог так и остаться не просто Семёном Семёновичем, а Семёном Семёновичем Павликом. И тогда вся страна могла бы не только умирать от хохота, следя за приключениями старшего экономиста из «Гипрорыбы», но и запомнить, что Павлик – не всегда Павел, Павлик – это, иногда, фамилия. И не надо фамильярничать, Павлик – не мальчик-несмышлёныш по имени Павлик, Павлик – это взрослый человек.

           Ах, если бы режиссёр всенародно любимого фильма не изменил бы фамилию главного персонажа, скольких бы ошибок можно было бы избежать – ошибок, так язвивших душу спокойного внешне адвоката. И горькое чувство несправедливой обиды пронзила сердце Семёна Семёновича. Павлика[3]…

           Много лет спустя, как адвокат Павлик покинул Приреченскую адвокатуру, в ней появился… Кащей. Не завёлся, как можно было бы заподозрить, или, хотя бы, подумать, а именно появился. Не сказочный, а самый настоящий. Хотя никто Кащея в юрконсультацию не принимал и достоверно не знал, как (и зачем) он в ней оказался.

           А появился он стараниями Мити Пупсика, того самого Мити Пупсика, который начал отсчёт истории Приреченской юрконсультации с убийства местного пасюка. Именно он и сфабриковал протокол общего собрания адвокатов юрконсультации и лично отвёз его в Президиум коллегии адвокатов, а заведующий юрконсультацией, узнав про самоуправство Пупса, решил, что если этот факт станет достоянием членов Президиума, то это навсегда подорвёт авторитет заведующего, а потому скандал поднимать не стал.
Николай Шлиомович Ивасюк, когда узнал, что его коллегой стал Кащей, так прямо Мите Пупсику и сказал:

           – Митя, ну ты… ну, пусть будет – гусь лапчатый. И это я тебя так назвал, чтобы не сказать чего-нибудь похуже. От тебя только беды и жди. То тебя на мокрое дело потянет, и ты местного авторитета – конторского пасюка – завалишь, то всех нас Кащеем осчастливишь. Я уже к конторе подойти боюсь, а не то, что внутрь зайти. Так и ждёшь, что или Баба Яга в ступе появится навстречу, или ведьма на помеле из трубы вылетит, или ты… чего-нибудь ещё отчебучишь. М-да, ну и фамильица у новообретённого адвоката. Не контора, а притон сказочной нечисти какой-то.

           Николай Шлиомович, как всем хорошо известно, на язык всегда не был особенно сдержан и события, происходящие в конторе, а также и разных её персонажей характеризовал, в выражениях не особенно сдерживаясь. Например, когда в юрконсультации появился Стрибог (да-да, я не шучу – Стрибог! Но не адвокат, а один из клиентов), который пострадал на производстве – потерял глаз, а работодатель решил всякую ответственность с себя снять полностью, и от выплат Стрибогу полностью отказался, а гражданину Стрибогу понадобилась квалифицированная юридическая помощь, то адвокат Ивасюк поинтересовался у коллеги, который вёл дело Стрибога, а не надумал ли Стрибог сменить заодно и фамилию и стать Одином[4].

          – А что? – пояснял адвокат Ивасюк. – И из числа языческих богов не отчислится, и новому своему статусу будет соответствовать.

          Можно ли было ждать, что имя нового своего коллеги неполиткорректный адвокат Ивасюк оставит без внимания? Он и не оставил.

           За спиной Кащея даже поговаривали, что он мог бы, женившись, взять фамилию жены. Кащей про это прознал и пояснил, что он так не сделал, потому что:

           – Пусть дочка меняет фамилию, если захочет, а я своей фамилией горжусь: Кащей Бессмертный, Соловей-разбойник – вот знаменитейшие персонажи... А кто ещё?

           – Хумбаба, – неизбежно в таких случаях вворачивал Николай Шлиомович, делая, как нетрудно догадаться, акцент на второй части имени сказочного персонажа – «баба», – Хум-БАБА. Баба Яга…

           Адвокат Кащей оставлял эти дополнения без внимания, повторяя, что он-то точно от фамилии не отречётся. И добавлял неизменно:

           – Ну, а дочка…

                <...>

          
           Какое-то время среди Приреченских адвокатов значился… Обормот. И это при том, что обормотом, ни по фамилии, ни по характеру, Обормот не был.

           Орест Ираклиевич Бормотов был адвокатом – не лучше, но и не хуже, чем большинство других. Орест Ираклиевич, в отличие от Семёна Семёновича Павлика, любил больше не кинематограф, а литературу и, чего уж греха таить, тайком пописывал. Кропал. И стихи кропал, и прозу. И если другой поэт себя под Лениным чистил, то Приреченский Бормотов чистил себя под другими литераторами. А потому как-то привык, что Фёдор Михайлович Достоевский – это просто Фёдор Достоевский, а коротко – «Ф. Достоевский». Николай Васильевич – это «Н. Гоголь». А Александр Сергеевич – если и «А. Пушкин», так – «А. Грибоедов». Следовательно, Орест Ираклиевич Бормотов – это «О. Бормотов».

           Именно так он всегда и подписывался и расписывался, а когда появилась мода на визитные карточки, то Орест Ираклиевич стал раздавать карточки, где значилось гордо и лаконично – «О. Бормотов».

           Есть легенда, или – анекдот, хотя это может быть и правдой, что, честно говоря, весьма сомнительно, но, когда писателя О’Генри спросили, как написать его фамилию: «О. Генри», или «О, Генри», – он, якобы, находчиво ответил, что «О! Генри»[5].

          Когда Орест Ираклиевич стал вручать свои визитки, то никто надпись «О. Бормотов» как «О. Бормотов», «О’Бормотов», или “О! Бормотов” читать не стал. И, уж тем более, никто не стал читать написанное как «О! Бормотов!». Все стали, как следовало ожидать и Орест Бормотов мог бы и предвидеть, читать:

           “ОБормотов”.

           И, прочитав, удивляться:

           “Обормотов?”

           На что О. Бормотов, не без раздражения вопрошал:

           – А «А. Пушкин», что же – «Апушкин», «апушка», или, может быть, «опушка»? «А. Пушин» – это Александр Пушкин.

           Но Пушкин – это Пушкин!, а Бормотов… Нет, не Пушкин.

           Но Обормот Приреченским адвокатом был недолго и большой след в литературе, как и в адвокатуре, не оставил. Всё-таки об адвокате, как и о писателе, не по подписи судят.

           С тем, как подписываетесь, нужно быть осторожным. Вслед за Обормотом сама себе прозвище создала Сусанна Вишнякова. Если писатели подписываются, ставя точку после первой буквы имени, а потом пишут фамилию целиком, а императоры Рима писали лишь инициал имени (среди современных сильных мира сего такой подписью прославлен лишь один человек – бывший председатель Приреченского районного народного суда Николаев, который, подписывая приговоры, решения, определения, постановления… словом, расписываясь, ставил одну букву – «Н»), то большинство граждан поступают так: пишут первую букву имени, ставят точку и приписывают часть фамилии.

          Так поступала и Сусанна Вишнякова, только после буквы имени она не ставила точку, а писала так: «СВиш».

           И вот заметили, что с какого-то времени Сусанна Вишнякова стала подписываться полным именем и полной фамилией: «Сусанна Вишнякова».

           Заметив это, коллеги Сусанну Вишнякову так прямо и спросили:

           – А чего это ты, Сусанночка, вдруг, ни с того, ни с сего, изменила подпись?

           Сусанна очаровательно улыбнулась, но увиливать от ответа не стала, пояснив:

           – А с чего это вы взяли, что ни с того, ни с сего?

           – Ну-у… А как?

           – Да вот так. Подходит ко мне как-то сынуля и просит подписать дневник. Я подписала. Он посмотрел, потом вздохнул горько, а потом говорит: “Мама, а почему ты так подписываешься? Меня же в школе за такую твою подпись бить начнут, а то, чего хуже, засмеют”. Я его и спрашиваю: “Как – «так»? И кто посмеет смеяться, или, хотя бы, бить? И – почему? И вообще, как так я расписываюсь?” А он говорит: “А так: «свиня». Не «свинья» даже, а «свиня»”. Я сначала хотела его отругать за такие слова. Нет, сначала хотела отлупить. Потом – захотела отругать. А уж потом решила проверить. И проверила. Смотрю: действительно – «свиня». Я пишу «СВиш», а выходит – «Свиня». Да вот, полюбуйтесь.

           После этих слов Сусанна достала ордерскую книжку и показала свои подписи на корешках. Действительно, последней в подписи написана буква – «ш». Но, так как Сусанна, исполняя букву, сделала петельку, то эта петелька стала похожа на букву «я». Первые три буквы подписи – «с», «в» и «и». В конце, нежданно-негаданно, получилась буква «я». А между ними – остаток буквы «ш», который стал похожим на «н». Вот и вышло – «свиня».

           – Да, – подвела итог Гульнара Свинцова, – правильно я делаю, что не использую в подписи имя, а только – фамилию.

           – Полностью?

           – Нет, конечно, тоже – часть фамилии.

           – А ну – покажи.

           Свинцова на мгновение задумалась, а потом, ни слова не говоря, вышла из кабинета. И кто-то ей вслед сказал:

           – Ну, вот, очевидно, ещё одна «свиня».

           Но ему возразили:

           – Да нет, не обязательно «свиня», а возможен вариант – «свин».

           – Ну, это – совсем не лучше. А для женщины, пожалуй, что и хуже. И мужчина-свин – нехорошо, а уж женщина-свин – вообще плохо.

           Кстати, о дамах. Небезынтересным типажом в Приреченской консультации адвокатов была (и есть даже и до сего дня) Грета Карловна. Ей пришлось, в своё время, тоже настрадаться из-за фамилии. И вот каким образом. Иногда среди судей, в те времена, попадались такие, кто испытывал непреодолимое чувство неприязни к адвокатам. Не к кому-то конкретному, а ко все адвокатской корпорации.

           Был один, который особенно не то, что не стеснялся, а даже старался во время процесса, особенно – уголовного, подчеркнуто проявить отрицательное отношение к «призванным»[6]. Как-то раз ему кто-то ответил, что «адвокат» – это древнее латинское слово, означающее «призванный»… Человек, себе для защиты, избирает…

           И получил, не успев договорить, в ответ цитату:

           – Много вас – званых, да мало – избранных[7].

           Говорят, что среди, если и не «избранных», то просто – «званых», нашёлся один образованный. В результате, как баснословят Приреченские адвокаты, охальника вызвали к первому секретарю райкома, ну, может быть – и не к первому, а уж там посоветовали адвокатов цитатами из Библии особенно не уничижать, так как страна у нас атеистическая, или, если другими словами, то страна победившего атеизма. А потому уничижать кого бы то ни было словами Библии – политически близоруко. Нельзя никого уничижать словами Библии, пусть бы и адвокатов. Словом, не словами Библии… И вообще – без религии обходиться, без Бога… Так и сказали:

           – Больше – без Бога. Бога – не упоминайте. Не будете?

           И в ответ раздалось твёрдое:

           – Больше не буду. Ей-богу!

           Поговаривали, что обещание охальник сдержал, да так, что про него стали говаривать, дескать:

           – Креста на нём нет.

           А наш судья, на котором и впрямь креста не было, так как ношение оных ещё не вошло в новую моду, не прибегая больше к апелляциям к Богу, продолжил демонстрировать своё отношение к адвокатам, подчёркнуто делая вид, что никого из них не то, что не знает, а и знать – не хочет.

           Начнёт, бывало, процесс, станет объявлять состав суда, дойдёт до адвокатов: защитников ли по уголовному делу, представителей – по гражданскому, – обязательно покажет, что ни фамилия, ни, уж тем более, – имя-отчество адвоката ему неизвестны, или – забыты им. По причине неважности их обладателей, по причине их незначительности, ничтожности…

           – Э, э… как вас там?

           И вот в процесс к нашему персонажу впервые попала Грета Карловна. В должный момент и она услышала в свой адрес:

           – Адвокат, э, э… как вас?..

           – Швед, – ничуть не смутившись, но про себя отметив продемонстрированное пренебрежение, представилась Грета Карловна.

           – Как? – оторвал от обвинительного заключения глаза, усиленные очками, председательствующий. – Как-как?

           – Швед, – несколько громче повторила Грета Карловна. И повела глазами по сторонам так, что и без слов стало ясно: она понимает, что перед ней – человек в возрасте, следовательно, у него возможны возрастные изменения слухового аппарата, она, Грета Карловна, это понимает и старости сочувствует.

           Председательствующий обвёл торжественным взглядом присутствующих и взглядом этим, встретившись с глазами государственного обвинителя, как бы сказал: “Ну? Каково? И как, после такого, относиться к этим… так сказать, призванным? Адвокатам! Да они же не в состоянии простой вопрос понять и правильно ответить”.

           Государственный обвинитель согласно кивнул, как бы отвечая: “А что вы хотели? И чего, собственно, ждали от этих… адвокатов? Так сказать. Они же только палки в колёса повозки правосудия вставлять горазды. Совершенно лишний, абсолютно бесполезный, напрасный народ”.

           Выждав паузу, председательствующий, ехидно улыбаясь и издевательски-елейным голосом, обращаясь к Грете Карловне, но не глядя на неё, скорее, даже, глядя сквозь неё, сказал:

           – Я просил вас представиться, – как бы давая понять, что для глупеньких он может и разъяснить сказанное, добавил, – я просил назвать свою фамилию.

           – Я и назвала, – округляя глаза, отозвалась Грета Карловна.

           “Трудно с вами – э… э… адвокатами”, – сказали глаза председательствующего, а рот произнёс:

           – Повторите. Пожалуйста. Если вас это не затруднит. Если вас это не особенно затруднит. И, даже, если это вас и затруднит, то – всё равно – назовитесь: кто вы?

           – Швед, – громко и чётко повторила Грета Карловна.

           Председательствующий снова посмотрел на государственного обвинителя, как бы говоря: “Ну? Каково? Или глупа, или… издевается?”

           А государственный обвинитель на это взглядом как бы ответил: “А я что говорил? Что я говорил?”

           Председательствующий, с видом мученика первых веков, готовый даже войти на арену цирка с голодными тиграми и львами, а не то, что с адвокатами общаться, повышая голос и давая понять, что у него в процессе – не забалуешь, и он и не таких раскалывал, посмотрел, наконец-то, на непонятливую дамочку и произнёс:

           – Меня не интересует ваша национальность. Я вас просил фамилию назвать.

           – Я и назвала, – удивляясь то ли непонятливости председательствующего, то ли его тугоухости, ответила Грета Карловна и, вспомнив, что она – дама, и дама – очень молоденькая, улыбнулась, полагая, что – очаровательно.

           Улыбка Греты Карловны подействовала на председательствующего хуже, чем красная тряпка на быка. Он набычился, глаза стали наливаться кровью, а лицо – приобретать цвет пресловутой тряпки. Он просипел:

           – Так повторите.

           – Швед, – сказала голосом, каким говорят с неразумными дитятями, Грета Карловна.

           Лицо председателя стало покрываться бисеринками пота. И он вновь засипел:

           – Зачем вы мне это говорите? Это вы мне зачем говорите?!

           – Вы спросили – я ответила.

           – Что вы мне ответили? Что вы мне сказали? Повторите, что вы мне сказали?

           – Да сколько ж можно? – не выдержала, наконец, Грета Карловна. – Швед. Швед! Именно так я и сказала. И довольно громко. И очень внятно. Шве-эд!

           – А зачем вы мне ЭТО сказали? – взмолился председатель.

           Грета Карловна развела руками.

           – Вы же меня спросили. Я и сказала.

           В словах Греты Карловны была железная логика. Председательствующий это почувствовал, но в чём логика – не понял.

           – Да зачем же вы мне это сказали?! Зачем вы сказали, что вы шведка, если я вас фамилию спрашивал?! Зачем же вы мне сказали, что вы – шведка?

           Грета Карловна развела руками и парировала:

           – Позвольте. П-а-азвольте. Когда это я говорила, что я – шведка? Я не говорила, что я – шведка. И зачем бы я сказала, что я – шведка, если я – не шведка?

           Председательствующий даже слюной брызнул, когда воскликнул, услыхав такое:

           – Как не говорили? Как это вы – не говорили?! Если я сам слышал это своими ушами?! Вы только что, при свидетелях, сказали, что вы – шведка!

           А государственный обвинитель, с видом человека, привыкшего постоянно иметь дело с нераскаявшимися подсудимыми, закоренелыми во лжи, а так же и человека, повидавшего всяких там призванных, которых уж он-то наловчился уличать во вранье, привычно согласно кивнул в ответ на слова председательствующего, подтверждая, что малоизвестная Грета Карловна сначала сообщила, что она – шведка, хотя никто её об этом не спрашивал, да и спрашивать не собирался, так как в нашем многонациональном государстве все равны, люди всех национальностей равны, так вот, эта Грета Карловна, заявив, что она – шведка, от своего заявления сразу же и отказалась.

           – Вы только что, – повторил председательствующий, – сообщили нам, хотя об этом мы вас и не спрашивали, что вы – шведка.

           – Ничего такого я не говорила – вежливо, но твердо, возразила Грета Карловна.

           – Видимо, – после недолгой паузы, пристально посмотрев на адвоката, сказал председательствующий, – у кого-то из нас – не все дома.

           Грета Карловна ничего не сказала, но посмотрела так, что не осталось ни тени сомнения: она не то, что не сомневается, она – твёрдо уверена, у кого именно – «не все дома». А председательствующий, решив пойти Ленинским, то есть – иным путём, вкрадчиво сказал:

           – Деточка, тебя как зовут?

           – Грета Карловна, – ответила адвокат.

           – Вот, – сказал председательствующий, – Грета Карловна. Шведка. А фамилия у вас есть?

           – Есть, – в тон председательствующему, но не называя его деточкой, ответила Грета Карловна.

           – Ну? – сюсюкающим голосочком спросил председательствующий.

           – Швед! – резко ответила Грета Карловна.

           – Швед! – вдруг взревел председательствующий. – Вы издеваетесь?! Почему – швед?! Если вы, Грета Карловна, шведка, то вы – шведка, а не швед!

           – Я не шведка, – едва не закричала Грета Карловна, – и не швед.

           – Не швед?! – едва не взвыл председательствующий. Если вы не швед, так почему же вы сказали, что вы?.. Что вы?.. швед…

           – Потому, – едва сдерживаясь, ответила Грета Карловна, – что я и не шведка, и не швед, а я – Швед. Фамилия моя – Швед. Швед – это не национальность, вернее, это национальность, но у меня Швед – не национальность, а фамилия. Фамилия моя – Швед. Вы спросили мою фамилию. Я ответила – Швед. Что неясного?!

           Председательствующий сначала не знал, как отреагировать на услышанное, а потом, раздражаясь всё больше и больше, спросил:

           – Так, если вы Швед по фамилии, а не по национальности, то, в таком случае, зачем вы меня всё время путали-путали и чуть было не запутали?

           Но, говоря это, председательствующий смотрел не на Швед Грету Карловну, а перевёл взгляд на государственного обвинителя, который всё время, поддакивая председательствующему, согласно кивал головой. Адресовав государственному обвинителю своё раздражение и неудовольствие от того, что он так долго не мог понять из ответов Греты Карловны, что к чему, председательствующий обиженно надулся. Государственный обвинитель сделал вид, что он не только не видит укоряющий взгляд, но его это всё и вовсе не касается.

           С тех пор такие, или близкие к данному, диалоги у Греты Карловны случались, хоть и нечасто, но регулярно. Те, кто плохо знал Грету Карловну, утешали её так:

           – Ну, ничего, вот выйдешь замуж, сменишь эту свою фамилию на какую-нибудь русскую.

           – Я уже вышла, – отвечала Грета Карловна, – и сменила на фамилию Швед свою девичью русскую фамилию – Иваненко.

          – Ну, – теряясь от услышанного, отвечали сердобольные советчики, – в таком случае – разведёшься…

           Были в Приреченской галерее персонажи и другого рода. Случилось так, что в одном кабинете оказались, причём – рядом, рабочие столы двух адвокатов. Фамилия одного из них была Иванов, другого – Калмычек. И эти двое, как и адвокат Павлик, страдали из-за фамилии… одного из них. Но страдали иначе, чем Семён Семёнович. Было в этом что-то похожее на ситуацию с фамилией Греты Карловны.

           Так уж сложилось, что к адвокатам приходят люди, зачастую знающие фамилию того или иного из них, но даже не представляющие, как нужный им адвокат выглядит. Придёт, бывало, клиент, выяснит у дежурного по юрконсультации, что нужный ему адвокат на месте, а поди знай, кто из присутствующих – именно тот, нужный. А вот с адвокатом по фамилии Калмычек, как казалось клиентам, таких проблем нет и быть не может.

           Придя в юрконсультацию к этому адвокату и узнав, что он – на месте, а находится в третьем кабинете, посетитель проходил туда, проникал в указанный ему кабинет и заставал, как правило, сидящими за двумя рядом расположенными столами: огромного роста голубоглазого блондина с нежно-розовым румянцем на молочно-белых щеках и маленького жгучего брюнета с тёмно-карими, почти чёрными, раскосыми глазками на широкоскулом лице с коричневато-жёлтой кожей, при взгляде на которого в памяти сами собой всплывали строки Александра Сергеевича про “и друг степей калмык”. Оставив без внимания голубоглазого блондина, посетитель направлялся прямиком к адвокату монголоидного вида и начинал, коротко поздоровавшись, излагать проблему, приведшую его в адвокатскую контору.

           Маленький брюнет, хитро сощурив глазки, от чего они становились похожими на совсем уже узенькие щёлки, нетерпеливо перебивал говорившего и заявлял:

           – Вам, гражданин, очевидно – не ко мне. Вам, как я догадываюсь, нужен не я. Вам нужен, скорее всего…

           И кивал в сторону голубоглазого блондина, который, хорошо зная, что будет дальше, делал вид, что диалог брюнета с посетителем его уж никак не касается. Посетитель, которого перебили таким категоричным образом, поначалу терялся, потом брал себя в руки и заявлял:

           – Нет, мне нужны именно вы.

           Тогда брюнет, улыбаясь и щуря узкие глазки, спрашивал:

           – А я – кто? И кто, собственно говоря, нужен вам?

           – Вы – кто? Вы – тот, кто мне нужен.

           – А вам нужен…

           – Мне нужен адвокат Калмычек.

          В этот момент голубоглазый блондин встревал в разговор и говорил:

           – Я вас слушаю.

           Посетитель в таких случаях всегда нетерпеливо отмахивался от блондина, как бы говоря: “Гражданин, не встревайте и не путайте меня. Мне нужны не вы. Мне нужен Калмычек”. И, продолжая обращаться к брюнету, говорил:

           – Товарищ Калмычек, я к вам вот по какому вопросу. Мне сказали, что если кто и может помочь, так это вы – адвокат Калмычек.

           И блондин на это отвечал:

           – Даже не знаю, смогу ли я вам помочь.

           Посетитель раздражался ещё больше и говорил:

           – При чём тут вы? Вы-то тут при чём? Мне нужны не вы, а Калмычек. Вы что – Калмычек?

           – Да, – отвечал Калмычек, – я – Калмычек. Повторюсь: не знаю, смогу ли я вам помочь, даже предполагать заранее ничего не стану, но адвокат Калмычек– это я. Я – адвокат Калмычек.

           Посетитель, наконец-то, понимал, как он ошибся, краснел от стыда, коварный брюнет ещё больше щурил и без того узенькие глазки и щерил рот довольной улыбкой, а блондин делал вид, что весьма обижен таким поведением потенциального клиента, и только гонорар – весьма солидный гонорар – может загладить вину посетителя.

           Иванов и Калмычек были не единственной парочкой, кто развлекался дуэтом. На какое-то время сложился дуэт адвоката с мифологической фамилией Перун и Георгием Ивановичем Грищенко.

           Если у Перуна фамилия была выдающейся, то у Георгия Ивановича – вполне рядовой, обыденной. Из ряда вон выходящим была натура Георгия Ивановича, который, чего уж греха таить, был страшный матерщинник и охальник.

           Не успел адвокат Перун прописаться в юрконсультации, как Грищенко “улучшил” фамилию нового коллеги, вставив в неё одну единственную букву, но букву – «д». Вряд ли нужно пояснять, в какую именно позицию он эту букву вставил. Перун оказался не лыком шит и этой же самой буквой Грищенко и отомстил, заменив ею первую букву фамилии своего обидчика.

           Адвокат Ивасюк, делая вид, что ответным поступком Перуна оскорблён, как бы возмущаясь, говорил:

           – А чего он, собственно говоря, обижается? Ведь Перун – бог грома и молний. Главное – грома.

           А Перун отвечал:

           – Ну, Перуном, как известно, список богов-громовников отнюдь не исчерпывается.

           Противостояние этих двух адвокатов с их буквой «д» имело совершенно неожиданные последствия.

           Как-то весной в юрконсультации появилась девушка, напросилась на приём к заведующему – Николаю Кифовичу Чернобородову – и пояснила, что она – студентка пятого курса юридического факультета. Что пишет дипломную работу по советской адвокатуре и вообще – хотела бы стать адвокатом и именно Приреченской юридической консультации.

           – Как ваша фамилия? – спросил Николай Кифович, беря в руки авторучку и подтягивая поближе листок бумаги – намереваясь записать данные соискательницы места в конторе, которой он руководил.

           Девушка громко, пожалуй, что даже слишком громко, чётко выговаривая все звуки, сказала:

           – Дрепак. Моя фамилия – Дрепак. Первая буква – «Д».

           “И здесь эта злосчастная буква «д»[8], – подумал Николай Кифович, хорошо осведомлённый о противостоянии Перуна и Грищенко – и совершенно ясно, почему она на «д» напирает, так как любому понятно, как именно перевирают её фамилию”. Что ж сказать? Николай Кифович Чернобородов был человеком проницательным и очень быстро соображающим.

           При этом Николай Кифович не смог удержаться от мимолётной полуулыбочки, скривившей его губы, причём по нахмурившемуся лицу девушки стало ясно, что от неё не укрылась эта предательская ухмылочка заведующего, который, совершенно неожиданно, даже и для себя самого, вдруг бухнул:

           – Вы, конечно, – по причине юного возраста, не помните французского фигуриста со странным… несколько странным именем Патрик Пера?

           Дрепак посмотрела на Чернобородова и подумала, что странным… несколько странным является вопрос, им заданный. Возможно, что и сам Николай Кифович Чернобородов, тоже является несколько странным. Но, тем не менее, честно ответила:

           – Не знаю. Никогда о таком ничего не слышала.

           А потом вспомнила правило Глеба Жеглова, которым тот поделился с Володей Шараповым, – разговаривая с людьми, проявляй к ним искреннее внимание (или – участие), люди это любят. А потому проявила, хоть и не участие, но внимание, может быть – и не вполне искреннее, спросив:

           – А вы любите фигурное катание?

           – Я?! Нет. То есть – да. Ну, не то, чтобы уж очень, но… Я не о том.

           И Николай Кифович, что нередко с ним случалось, абстрагировался от ситуации и погрузился в раздумья, вспоминая фигуриста со странно звучащими именем и фамилией, и чувствуя, что всё это полная околесица, тем не менее не удержался и продолжил:

           – Просто всех удивляло, что его зовут именно так – Патрик Пера. Патрик Пера, Па трик пера, По три пера… Не по два, не по четыре, а именно по три пера, по триппера… Так сказать.

           Глаза Николая Кифовича, как обычно в таких случаях, у него сначала странно заблестели, потом подёрнулись лёгкой дымкой, а потом он, резко вздрогнув, вернулся в реальность.

           “Бог ты мой! – ужаснулся Николай Кифович – Неужели я всё это говорю вслух?! Какой кошмар! Стыдно-то как… Хотя… Я, что ли, виноват, что этого чёртова Патрика Пера звали этими злосчастными Тремя Перьями? Сам этот Три Пера виноват. Но девушка… Дрепак эта… Она же не виновата… А я, что ли, виноват?”

           И он, понимая, как глупо и некрасиво выглядит в глазах девушки, бросил трусливый взгляд на её лицо и с облегчением понял, что говорил он, всё-таки, не вслух. Просто, по своему обыкновению, совершенно непонятно для окружающих, бубнил что-то невнятное под нос. Патрика Пера девушка, в силу возраста, знать не могла, а потому и не могла знать про те смешки, которыми встречали объявление французского фигуриста во время соревнований и про те намёки, которые фамилия француза вызывала у слышавших её.

           Однако, некий двусмысленный подтекст, который содержался в вопросе Николая Кифовича, скрыть заведующему тоже не удалось, Дрепак это поняла и, проявив характер и гордость, встала, пылая глазами, что-то невнятное ответила Чернобородову и выскочила из кабинета. И больше о ней ничего и нигде никто не слыхал.

           Николай Кифович вздохнул с немалым облегчением (он решил, что в маленьком инциденте с соискательницей звания адвоката виноват не он, а этот чёртов Патрик Пера с его странными именем и фамилией) – отказывать людям он не любил из-за особенностей своего характера, но делать это приходилось частенько, так как желающих стать адвокатом Приреченского района мечтали многие юристы не только города, но и всего края, – многочисленным претендентам на звание Приреченского адвоката он отказывал, испытывая немалые душевные терзания, но не потому, что сочувствовал тем, кому он отказывал, а потому, что они своими просьбами лишали привычного душевного покоя заведующего юрконсультацией.

           А претендентке Дрепак отказать он решил сразу, так как считал, что и без того в юридической консультации достаточно персонажей с интересными фамилиями, а претендентка Дрепак, как стало сразу же очевидным, обладала характером склонным к экзальтации, но экзальтации отрицательного свойства, а это Николай Кифович в людях очень не любил.

           Прочистив горло кашлем, Николай Кифович встал, подошёл к зеркалу и, что делал очень часто, если рядом не было никого и никто не мог застать его за этим занятием, а сейчас было именно так, – и заведующий юрконсультацией всмотрелся в своё отражение в зеркале и в который уже раз убедился, что ничего кроличьего в чертах его лица не было. Совершенно ничего.

           – Так почему же они?.. – задал он отражению неоконченный вопрос, но отражение не ответило, так как, а об этом нетрудно было догадаться, отражению ответ был неизвестен так же, как и оригиналу.

           Волновало же Чернобородова, почему адвокаты Приреченской юридической консультации дали заведующему и за глаза регулярно использовали странное, обидное и совершенно непонятно чем обусловленное прозвище – Кролик. Ведь фамилия заведующего ничего кроличьего в себе не имела.

           Этому прозвищу – Кролик – Чернобородов был обязан постепенно развившимся у него неприятием людей с “лисьими” фамилиями. Заведующий Приреченской юридической консультацией недолюбливал: Лисицыных, Лисовых, Лисичкиных, Лисовичей…

           “Вон взять хоть Василия Лисовича из “Белой гвардии”… Сомнительный тип. Действительно: буржуй и несимпатичный. И правильно его Кирпатый и Немоляка и этот… третий… «отаман Ураган»… вот и правильно, что они Василису отделали – совершили на Лисовича разбойное нападение”, – частенько не без злорадства думал Николай Кифович.

           А незадолго до появления в юрконсультации Дрепак Николай Кифович наотрез отказался принимать претендента по фамилии… Лысенко. Этот-то чем насторожил Николая Кифовича?

           Чернобородов, как раз накануне прочитавший роман “Белая гвардия” и много из него почерпнувший, в весьма туманных выражениях пояснил, что он – “навёл справки” и выяснил кое-какие обстоятельства… Сам же себе Николай Кифович лгать не стал: он знал, так как был неплохо образован, что после гибели Российской Империи малороссы, ставшие украинцами, захотели себе не только самостийную страну, но и самостийный язык, и самостийный же алфавит. Алфавит создать не удалось. И вот звук «и» они стали на письме изображать буквой «i», букву «ы»[9] упразднили вовсе, а звук, этой буквой обозначаемый, стали обозначать русской буквой «и». Вот и появились фамилии, где звук, обозначавшийся буквой «ы»: «Выторган», «Тыщенко» и т. п., – записанные по украинским правилам как «Виторган», «Тищенко», стали читаться, вместо «ы», со звуком «и»: «Виторган», «Тищенко»...

           Причём же здесь Лысенко? А вот причём: кто поручится, что Лысенко, коль скоро это фамилия украинская, не обратится в Лисенко? А? Кто поручится? Ведь же ж был Курицкий, а стал Курицький. Был кот, а стал кит. Был Лысенко, а, глядишь, он уж и Лисенко… Лис. От лис и не того ещё можно ждать. Лисы – те ещё оборотни. Хоть кого спросите. Хоть тех же китайцев. Или – писателя Пелевина. Уж он-то знает кой-чего про лис-оборотней. Не-е-эт, от лис… и от Лысенко… нужно держаться подальше.

           Да, много попортили Кролику-Чернобородову крови и адвокаты, придумавшие такое обидное прозвище, и лисы – со всеми их потомками: Лисовыми, Лисицыными, Лисичкиными, Лисовичами… И Лысенко. Недаром же академика Лысенко вейсманисты-морганисты вывели, в своё время, на чистую воду, и никакие чары, даже лисьи, ему не помогли…

           А тут ещё и адвокаты, благо среди них много женщин, то грибов маринованных или жареных в контору принесут из дому и начнут коллег угощать, а грибы – лисички… То – жаркое. А жаркое – из кролика… Или – из курицы, а куры, как известно, любимейшая лисья еда. Ну, что скажешь? Ведь форменное же издевательство.

           – Почему Кролик? Почему именно Кролик? Разве я похож на кролика? Ведь не похож я на кролика! Так почему же – Кролик?! – вновь и вновь задавал отражению вопрос Николай Кифович, хотя и знал, что ответ он так и не получит.

           – Ну, ладно бы, – разговаривал сам с собой заведующий, – Борода, – учитывая, что у меня фамилия “бородатая”, ладно бы – Чёрный, так как фамилия не просто “бородатая”, а “чёрно-бородатая”, есть же артист – Панкратов-Чёрный, ладно бы вспомнили детский гэдээровский[10] фильм и прозвали бы Королём, Дроздобородом или просто – Дроздом, так нет же – Кролик. Почему? Ладно бы – Дрозд. Дрозд – птица певчая, полезная и совершенно безвредная. Не то, что дятел.

           С дятлом у Чернобородова были свои старые счёты. Очень старые счёты. Случилось это, когда Николай Кифович Чернобородов был ещё студентом юридического факультета, и студентом Коля Чернобородов был “особоуспевающим”, но тихим и незаметным: спортом не занимался, в студенческой самодеятельности не участвовал, комсомольской или профсоюзной деятельностью не увлекался, – словом, как про таких студентов говаривали, он учился “для себя”. И как-то так сложилось, что до четвёртого курса у него даже прозвища не было.

           А на четвёртом курсе появилось – птичье прозвище. Но не Дрозд (Чернобородов  > Чернобород  > Дроздобород  > Дрозд), не Королёк (Чернобородов  > Чернобород  > Дроздобород > Король Дроздобород > Король > Королёк), а другое.

           И случилось это так. К студентам-старшекурсникам явилась курирующая из прокуратуры начальник отдела кадров и пояснила, что, в то время, как весь советский народ, под руководством Партии и Правительства, ударными темпами строит коммунизм, отдельные, всё ещё до конца неперевоспитавшиеся личности, как говорится, “кое-где у нас порой”, а потому студенты-юристы должны оказать посильную помощь правоохранительным структурам и выйти в районные прокуратуры города и отделы милиции, чтобы поступить общественными помощниками к следователям. Это, как пояснила начальник отдела кадров, “касается всех”, а первую, так называемую – “прокурорскую”, группу, в которой и учился Коля Чернобородов, – в первую голову.

           Студенты на просьбу откликнулись. Но не все. Нашлись-таки “уклонисты”. Не хотелось откликаться и Коле Чернобородову, который становится следователем совсем не хотел. Но как? Отлынивание от общественных добровольно-принудительных обязанностей было чревато самыми неприятными организационными последствиями.

           Коля Чернобородов приуныл. Но положение вызвался спасти жуир, оптимист, а в просторечии – “пофигист”, Моня Зингельштангер, заявивший:

           – Мой предок имеет хорошие связи в Первомайской полиции.

           Полицией студент Зингельштангер упорно называл милицию, что не может не вызывать восхищение проницательностью Мони, который, уже тогда, предвидел, что настанут таки времена, когда милиция превратиться в полицию. А может быть, он просто любил фильм “Не бойся, я с тобой”, где один из персонажей очень убедительно пел, что хотел бы, чтобы было всё по-новому, но оставалось: всё – по-старому.

           – Я скажу пахану, – продолжал Моня, – пахан скажет своему дружбану в полиции, тот скажет нужному следаку, а тот, если что, скажет, что мы у него на посылках. И справку выдаст и характеристику. Если потребуется.

           – А как фамилия, имя и отчество следователя, у которого мы якобы будем общественными помощниками? – задал уточняющий вопрос Коля Чернобородов, так как был достаточно въедлив и любил сразу всё разложить по полочкам.

           – Да какая разница? – отмахнулся легкомысленный Моня Зингельштангер.

           – Как какая? – удивился дотошный Коля Чернобородов. – А вдруг проверка. А вдруг спросят: а у кого ты общественный помощник? И что я скажу в ответ?

           Моня взъерошил и без того растрёпанные волосы и успокоил:

           – Не боись. Я точно всё разузнаю и дополнительно сообщу.

           На том и порешили. И благополучно забыли о проблеме. Вернее, Моня забыл. Не то, чтобы он был человеком несерьёзным, ветреным, но… Моня предпочитал жить под девизом “И это пройдёт”. Нет, именно так Моня не выражался, копирайт царя Соломона Моня уважал, но не нужно забывать, что до университета Моня служил десантником, а человеку, у которого количество прыжков с парашютом оказалось равным количеству раскрытий парашюта, – такому человеку, по понятным причинам, проблемы, кажущиеся непреодолимыми, или просто важными тем, кто, по образному выражению Буревестника Революции, рождён был ползать (по нашей грешной Земле), представляются несущественными. К тому же Моня был весеннего призыва, или, как говорят в Армии – при;зыва, а это значит, что уволился он из рядов Вооружённых Сил, то есть – “пошёл на дембель”, как оно и положено – в мае, а, как хорошо известно, для таких людей вся жизнь может пройти под лозунгом: “Дембель в маю;, всё – по…”. По рифме всё, по рифме.

           Словом, вместо того, чтобы озаботиться и узнать, у кого именно они “на посылках”, Моня предпочитал пропадать у Севакяна в общежитии, где они, на почве бескорыстной любви к простой русской водке, сблизились со студентом из дружественной Советскому Союзу африканской страны Сьерра-Леоне и, вместо студенческой рутины, частенько предавались восхитительному времяпрепровождению, предварительно объяснив уроженцу страны Горного Льва значение идиома “сообразить на троих”.

           Так оно всё и шло своим чередом: Зингельштангер и Севакян укрепляли связи с борющейся Африкой, “соображая на троих”, а Чернобородов учился “для себя”.

           А проверка подкралась незаметно, когда её, как это всегда и бывает, никто не ждал.

           После занятий студенты остались в аудитории, а начальник отдела кадров, вооружившись бумагой и авторучкой, стала опрашивать добровольных помощников следователей, кто, где и у кого исполняет поручение прокуратуры и помогает следователям исполнять задание Партии и Правительства по искоренению тех, кто, вместо строительства нового общества, “кое-где у нас порой”. Коля Чернобородов, как оно и положено примерным студентам, сидел за столом в первых рядах. Моня Зингельштангер, как оно и положено раздолбаям, – занимал выгодное место на галёрке. И Коля понял, что “спалился”: фамилию следователя, которому он на общественных началах якобы оказывал посильную помощь, он не знал, а Моня так и не удосужился сообщить.

           А опрос, между тем, продолжался. Коля обернулся к последнему ряду, но легкомысленный Моня был занят более интересным делом, чем нудная проверка: он щёлкал по затылку неразлучного своего приятеля Сергея Севакяна, стараясь, чтобы у того слетели на стол очки (Севакян был сильно близорук) и уворачивался от ответных затрещин. Занятие это было столь увлекательным, что ни на что другое Моня отвлекаться не мог. Оно и понятно: рука у Мони была тяжёлая, затрещины Севакяну он отпускал добротные – на совесть – отчего и Севакян отвешивал подзатыльники Моне, если тот позволял себе слегка зазеваться, тоже полновесные, да ещё и “с походом”.

           Студент Чернобородов послал молящий взгляд студенту Зингельштангеру, Зингельштангер отвесил оплеуху студенту Севакяну, тот изловчился, поймал очки перед тем, как они должны были брякнуться об стол и вернул оплеуху Зингельштангеру с такими сложными процентами, что даже начальник отдела кадров отвлеклась на мгновение от опроса и громким властным голосом возвестила:

           – Товарищи юристы! Посерьёзнее!

           Потом понизила голос на несколько тонов и молвила, обращаясь к Гене Шелепину:

           – Продолжим. Итак, вы общественный помощник…

           И Гена Шелепин сообщил, что он – общественный помощник у следователя Ленинской прокуратуры.

           – У кого? – деловито уточнила начальник отдела кадров.

           И Гена Шелепин, тихо, но уверенно сказал… Коля Чернобородов, поняв, что помощи от Мони Зингельштангера ждать бесполезно, напряг слух, чтобы услышать, какую фамилию следователя прокуратуры сообщит Шелепин, дабы и самому примазаться.

           А Гена Шелепин сообщил, что он на посылках у следователя… Коля Чернобородов весь обратился в слух… у… и Коля еле разобрал, что Гена Шелепин на посылках у… Дятла. Начальствующая дама записала фамилию следователя.

           И обратила начальственный взор на близкого к паническому состоянию Колю Чернобородова. Студенту почудилось, что он под этим взглядом постепенно превращается не то в камень, не то в глыбу льда. Взгляд у начальника отдела кадров был таким, что ему могла бы позавидовать сама Медуза Горгона. Но, одновременно с этим, Коля почувствовал, что он не просто не затвердевает, а обращается в нечто вялое, аморфное, едва ли не растекающееся по столу и стулу. А дама строго спросила:

           – Ваши фамилия, имя, отчество?

           – Чернобородов… Николай… Кифович…

           Дама проверила список студентов, нашла там фамилию Чернобородова, отчеркнула её и, как показалось Коле, ещё более строго спросила:

           – А вы – у кого?

           – У него же, – стараясь говорить небрежно, но деловито, бросил Чернобородов.

           – У кого – у него? – переспросила дама и Коле почудилось, что холодком недоверия повеяло на него от спрашивающей.

           – У следователя, – стараясь говорить естественным голосом, но чувствуя, что с голосом творится что-то неладное, отвечал Коля Чернобородов.

           – У какого? – переспросила вопрошающая, и голос её стал не просто холодным, но – ледяным.

           – У того же самого, – пояснил Коля, чувствуя, что во рту пересохло, а в глазах, неожиданно, замаячили тёмные мушки.

           – У того же самого? – вновь уточнила дама голосом не просто ледяным, но стальным. – У кого, у того же самого?

           Памятуя о том, что случалось с неосторожными героями, которые допускали промах и встречались взглядом с Медузой Горгоной, Коля Чернобородов, опасаясь взглянуть в страшные глаза, тихо молвил:

           – У Дятла.

           Если бы сердце у коли билось не так бешено, если бы не мушки в глазах, он бы заметил, что Гена Шелепин, прислушиваясь к диалогу дамы-начальника и студента, давится от смеха. Но если бы и заметил, то вряд ли понял, чем вызвана такая весёлость.

           – У Дятла? – вновь уточнила дама-начальник. – А кто такой дятел?

           – Следователь. – пояснил Чернобородов. – Дятел – это следователь. Следователь – Дятел. Следователь по фамилии Дятел. Это его фамилия такая – Дятел.

           При этих словах Гена Шелепин, не в силах более давиться смехом, упал грудью на стол, истерично заржал и забился в конвульсиях.

           – Его фамилия Дятел? – хотя и прошипела, но не смогла скрыть ухмылки начальственная дама.

           – Да, – понимая, что что-то произошло, но что – непонятно, – ответил Коля Чернобородов. И твёрдо, понимая, что говорит что-то не то, добавил, – Дятел. Он – Дятел. Следователь. Дятел.

           На Гену Шелепина, даму и Чернобородова теперь смотрели все, и, как ни был взволнован Коля, но он затылком почувствовал, что даже Моня Зингельштангер перестал биться с Серёгой Севакяном, переключил внимание на первые ряды, получает от происходящего явное удовольствие и не скрывает его, радостно гогоча и подстрекая тем самым улыбаться и обычно хмурого Севакяна.

           – Да, – повторил студент Чернобородов, – следователь Дятел. У него фамилия Дятел.

           Неожиданно строгая начальник отдела кадров расплылась в широченной улыбке и весело сказала:

           – Дятло. Фамилия следователя – Дятло. Дятло, а не Дятел. И фамилия эта – не у него. А у неё. Дятло – женщина. Это не его, а её фамилия – Дятло. Ваш сокурсник помогает следователю Дятло, а не Дятлу, как изволили выразиться вы.

           Последние слова дамы потонули в общем хохоте, а студент Чернобородов понял, что на четвёртом курсе он сам себе притянул прозвище. Дама, продолжая улыбаться, но становясь серьёзнее и вновь подпуская холода и стали голосу, спросила:

           – Так у кого вы работаете общественным помощником, если путаете и пол, и фамилию следователя?

           “Начинает пахнуть жареным”, – мелькнула мысль в воспалённом мозге Чернбородова, но он быстро нашёлся и вслух стал отбиваться так:

           – Следователь – это должность, от половых признаков независимая. Поэтому следователь – это «он, мой, наш», а не «она, моя, наша». А Дятел…

           – Сам ты Дятел! – вклинился в диалог Гена Шелепин и снова захлебнулся смехом.

           “Ничего, – сам себя успокоил студент Чернобородов, – четвёртого курса осталось всего ничего, потом – лето, а на пятом курсе занятия длятся не более пары месяцев, а дальше – преддипломная практика… Как-нибудь побуду Дятлом, это ненадолго”.

          Если прозвищу Дятел Николай Кифович был обязан своему собственному поведению, то прозвище Кролик, которым его наградили адвокаты, так и осталось для него загадкой.

           “Уж чем Кролик, так лучше бы Дятел, – частенько не без горечи думал Николай Кифович, – ведь, как известно, не болит голова у дятла. А она у меня и не болит. Так это что, я – Дятел? Тьфу, ты, чёрт бы побрал эти прозвища. И адвокатов, придумывающих эти прозвища”.

           Краснодар,
           22.09.2019 г. – 24.12.2019 г.

______________________________________________
[1] Если быть до конца честным и непредвзятым, то Ликоспастов, ужасная ли он сволочь или обычная (и сволочь ли вообще? как Максудов к Ликоспастову, так и Булгаков к Слёзкину, могли быть – мог быть – необъективным: Булгаков-Максудов мог быть необъективным к Слёзкину-Ликоспастову), не утверждал, что Максудов – не Достоевский (что и без него очевидно), Ликоспастов утверждал, что Максудов – не Софокл. А про “не Достоевский” Булгакову говорила его вторая жена – Любовь Евгеньевна Белозёрская. Но, в свою очередь, сам Михаил Афанасьевич, правда, словами совсем другого литератора (поэта Понырева, писавшего под псевдонимом Бездомный), назвал Берлиоза “не композитором”. Однако, Михаил Александрович, нет – просто Миша, Берлиоз и был не композитором, а литератором. [2] “Сети Фенизы” (исп. El Anzuelo de Fenisa, вар. перевода – “[Рыболовный] крючок Фенизы”) – “комедия в трёх действиях и шести картинах” испанского драматурга Лопе де Вега (исп. F;lix Lope de Vega y Carpio, 1562 – 1635 гг.), написанная в 1617 г. Действительно, можно угодить в сети, а можно – попасться на крючок. [3] Утверждать ничего не возьмусь, но… Фильм “Бриллиантовая рука” вышел на экраны в 1969 г., но снимался он – в 1968-ом. Казалось бы, какая разница? Но это – только казалось бы. Даже в самом фильме прозвучал диалог про лотерейные билеты, которые управдом Плющ берёт не ради выигрыша. А ради чего? Да, все помнят, ради чего: газеты надо читать. А что? А – то. То, что в 1968-ом году на территорию ЧССР были введены войска стран Варшавского договора: СССР, Польши (ПНР – Польской народной республики), Венгрии (ВНР – Венгерской народной республики), Болгарии (НРБ – Народной республики Болгарии), Германии (ГДР – Германской демократической республики). Румынский лидер Чаушеску демонстративно от участия Румынии (CРР – Социалистической республики Румынии) в вводе войск отказался, как впоследствии постоянно дистанцировался от политики СССР, например, когда в 1984 г. страны социалистического содружества бойкотировали  ХХIII летние Олимпийские игры в Лос-Анджелесе, Румыния, с подачи Чаушеску и тоже демонстративно, участие в играх приняла. Хозяева Запада по достоинству оценили оппортунизм Чаушеску, организовав его свержение в 1989 г. и убийство 25 декабря 1989 г. – аккурат на католическое рождество и не иначе, как в качестве рождественского для себя подарка. Кстати, так называемые современные элиты Польши, Венгрии, Болгарии и Германии от событий 1968 г. дистанцируются и делают вид, что они и их страны – ни при чём. Например, Ангела Меркель (нем. Angela Dorothea Merkel), урождённая Каснер (нем. Kasner, отец Ангелы – Хорст – онемечил свою польскую фамилию Казмерчак), бывшая гэдээровская пионерка и член коммунистической молодёжной организации Германии – Союза свободной немецкой молодёжи (ССНМ – Freie Deutsche Jugend, FDJ).
Нетрудно догадаться, что упоминание фамилии Павлик в 1968-ом году и в ближайшие годы в советском фильме могло кому-нибудь показаться не вполне уместным, так как 4 мая 1961 г. Сербская Православная Церковь прославила в лике новомученика епископа Богемского Горазда (чеш. Biskup Gorazd), в миру – Матея Павлика (чеш. Mat;j Pavl;k) – первого предстоятеля вновь образованной Чехословацкой Православной Церкви в юрисдикции Сербской Православной Церкви, убитого в Праге 4 сентября 1942 г. немецкими оккупантами в качестве карательной меры за предпринятое британским правительством покушение 27 мая 1942 г. на исполняющего обязанности рейхспротектора Богемии и Моравии Рейнхарда Гейдриха.
Чехословацкий епископ Павлик, советский старший экономист Павлик, заподозренный в том, что по субботам, тайно, он посещает синагогу… Нет, невозможно. И Павлика (не адвоката, и не епископа) стали подозревать в посещении, тоже тайном и тоже по субботам, любовницы… [4] Один – бог у группы народов, именуемых германо-скадинавскими, известен, кроме прочего, ещё и своей одноглазостью. [5] С О’Генри есть неясности. Так, утверждается, что американский писатель Уильям Сидни Портер (англ. William Sydney Porter) взял себе псевдоним О. Генри (англ. O. Henry), а написание наподобие ирландской фамилии О’Генри (O’Henry) – не более, чем досадное недоразумение. [6] Общеизвестно, что русское слово «адвокат» считается восходящим, в конечном итоге, к лат. (advoc;tus) – существительному мужского рода второго склонения (есть ещё advoc;tus– страдательное причастие прошедшего времени совершенного вида от глагола первого спряжения advoco«приглашать, призывать, созывать, привлекать», «использовать, употреблять», «юр. приглашать в качестве поверенного (для ведения судебного дела)», «поддерживать, помогать, утешать») в значении «юридический консультант», «судебный защитник, адвокат». [7] Неточная цитата. В Новом Завете: “Тогда сказал царь слугам: связав ему руки и ноги, возьмите его и бросьте во тьму внешнюю; там будет плач и скрежет зубов; Ибо много званых, а мало избранных” (Мтф. 22: 14). Иначе: “Ибо сказываю вам, что никто из тех званых не вкусит моего ужина, ибо много званых, но мало избранных” (Лк. 14: 24). [8] Приходиться признать, что хорошо всем известный эффект трёх «д» возник, сам собой, впервые именно в Приреченской юридической консультации. [9] В действительности буква «ы» – не буква, а лигатура (диграфа), состоящая из буквы еръ («ъ») и буквы «и» («i»), соединённые горизонтальной чертой, то есть («ъi»). [10] Фильм производства ГДР, студия ДЭФА (нем. DEFA, «Deutsche Film AG»,  Deutsche Film  Aktiengesellschaft, основана в 1946 г., упразднена – в 1992 г. – после аннексии Германской Демократической Республики Западной Германией – ФРГ), снятый в 1965 г. “Король Дроздобород” (нем. K;nig Drosselbart).

© 24.12.2019 Владислав Кондратьев
Свидетельство о публикации: izba-2019-2698175
© Copyright: Владислав Олегович Кондратьев, 2019
Свидетельство о публикации №219122401484