Стакан молока

         рассказ посвящён моей маме
         Гудилиной Анне Васильевне


Я стояла, застыв минуты две у калитки и смотрела на маму , поражённая происшедшими с ней переменами, тайком разглядывала её: пожелтевшее от частых головных болей лицо, от тяжёлой работы опухшие руки, отёкшие ноги. Над верхней губой собрались многочисленные продольные морщинки. Безрадостные мысли так печально склонили её голову над ведром с картошкой , что у меня в глазах заблестели мгновенные слёзы, и я нетерпеливо толкнула калитку.
Услышав судорожный всхлип двери, она настороженно подняла голову. Загорелое лицо с горькими складками у рта и широкими морщинками на лбу разгладилось, посветлело, и в серых строгих глазах зажглись ласковые огоньки.
-Деточки приехали. А чем же Вы добирались? Верочка, внученька, царица небесная, умница моя,- заговорила бабушка на удивление красивым сильным голосом. –Ну иди ко мне, моя любимица,- и протянула навстречу малышке руки.
-Вера, иди , обними бабушку, крепко-крепко поцелуй её,- зашептала я,- и расскажи, как ты её любишь.
Дочка нерешительно топталась на месте , глядя мне в глаза,- она уже отвыкла от бабушки, но вдруг отважилась и засеменила смуглыми крепкими ножками навстречу старшей Вере Михайловне.
-Две Верочки, люблю вас,- счастливо улыбнулась ,наслаждаясь трогательной семейной сценой. -Пойду , поставлю чайник к нашему торту,- и открыла дверь в коридор: всё то же - знакомый наизусть старый диван с отломанной спинкой, тонконогий столик с трёхлитровыми банками молока, накрытыми тарелочками от мух, лавка с вёдрами воды, шкафчик для посуды , в углу – газовая плита.
-Это всё, что заработали мои родители каторжным трудом . Всегда так: кто пашет и сеет,- меньше всех имеет,- подумалось мне в рифму.
Поставила сумку в смежной с коридором комнате-трёхстене с самодельными канапами и крепким дубовым столом с видом на печь, из-за комина которой высовывалась плетёнка лука и торчали в разные стороны связки трав.
-Праведными трудами много богатства не заработаешь, есть такая мысль и в Новом Завете,- вздохнула я и вошла в зал, прохладный от густо разросшейся под окном черёмухи.
Зал у бабули стилизован под городскую квартиру с мягкой красивой мебелью, дорогой же палас с рисунком осени и шторы в тон ему делают комнату очень уютной.
Посмотрелась в трюмо: какая я с дороги?- стройная брюнетка с мальчишечьей стрижкой, из-под чёлки блестят огромные карие глаза с богатейшими ресницами: мне бы только в кино сниматься, а  не огород полоть.
Не хотелось расставаться с элегантным костюмом и надевать выцветший халат, в котором я мою полы лет десять,- но из города в деревню дети приезжают работать.
-Ольга, кушать!- позвала мама.
-Так быстро?
Мать поставила на стол копчёное мясо, солёное, в четыре пальца, сало, с короткими пупырышками огурцы , пахнущие землёй и солнцем , пряные, бордово-красные помидоры, янтарный свежий мёд и вечное крестьянское угощение - желтоглазую яичницу.
Мама- великая труженица. На мои похвалы с гордостью отвечает:
-Пусть среди бела дня или тёмной ночи приедет ко мне дюжина гостей , всех приму , всех накормлю , напою и спать уложу на новом белье. Люблю жить про запас, никому кланяться не хочу!
Но сколько ей , бедной , приходится работать: и садить, и полоть, и сушить, и поить, и кормить , и копать!
Сели обедать.
Мы с Верочкой с превеликим удовольствием угощались вкусной деревенской едой и , перебивая друг друга , рассказывали городские новости.
Маленькая Верочка с важностью , свойственной всем малышам, сообщала большой Вере Михайловне : « И учительница музыки мне сделала комплимент: ты , Верочка, хорошо танцуешь,- у тебя изумительная пластика!»
Мы с мамой рассмеялись: пятилетняя девчушка легко оперирует такими понятиями, как элегантная, изысканная, экстравагантная .
 Я потянулась за подсолнечным маслом- бутылка стала прыгать в моих руках, и сколько я ни жонглировала ею, она всё равно выскользнула из моих рук и разлилась до половины.
-Неумеха! -закричала мать,- сколько масла вылила зря?
-Зачем ты при Верочке унижаешь меня?- обиделась я , и праздник померк.
От непроходящей усталости мама с годами становилась  раздражительнее.
-Вот вы всегда обвиняете меня , что я злая. Чуть что- сразу в штыки. А могли бы , зная мою жизнь, и уважить . Я- грубая, потому что материнской ласки не видела, и вы меня не переделаете. В шестьдесят лет походку не меняют.
В голод, войну и разруху, в семь лет, я осталась без мамы. Я маленькая была, а всё понимала : придёшь к соседям, там- та же гнилая картошка, тот же суп из крапивы , да с ласковыми словечками : Лёвиха - на подружку:"Катенька , Катюшка!" и причешет, и заплетёт. А я по дороге домой зайду в тёмный угол, наплачусь, наревусь,- голос у мамы дрогнул- и потекли слёзы,- а мачехе никогда не пожалуюсь ни на что.
Мне стало совестно за свою обиду: сирота в годы войны- несчастнейший ребёнок; воистину, каким было детство- такой будет и взрослая жизнь.
- Или в баню позовут, - продолжала мама, сдержав рыдание,- а я застенчивая была, дичок дикий, боюсь зачерпнуть лишнюю кружку воды, жду, чтобы всем хватило, на дне бочки бузу ржавую подберу, обольюсь- и домой.
У мамы глаза и крылья носа покраснели:
-Другим девочкам мамы и головку вымоют, и спинку потрут - я дома без мыла постираю своё единственное заношенное платье,- жду, чтобы к утру высохло. И так я затосковала без матери, а тут кто-то возьми и скажи , что если пойти на кладбище на Троицу, то можно увидеть мамин образ…
И я пошла ночью, одна, вся горя страхом , радостью и нетерпением- шла двадцать километров, наплакалась и пришла ни с чем!
А какой голод был , Оля, в сорок третьем.
-В сорок четвёртом, мама, когда немцев из Белоруссии погнали.
-Да, в сорок четвёртом.
-Немцы забрали всю скотину, а партизаны отняли последнюю картошку. Зёрнышка нельзя было найти, мышке и той нечем было подавиться.
-А что же вы ели?- удивилась я в порыве негодования.
-Сад у нас был хороший: ели яблоки, сливы, груши.
-Мама, ну, как вы это всё завели, как посеяли, как жизнь наладили?
-Носили в Борисов яблоки продавать, нагрузимся так, что жилы трещат. В одиннадцать лет я носила по два ведра яблок и слив. Дойдём до Приямино, а это километров пятнадцать будет, и просимся , напромилуй Бог, просимся у машиниста товарного поезда взять нас до Борисова. Продадим яблоки, купим картошки. Картошку не ели- как ни хотелось: на семена собирали.
-А как вы сеяли, если в колхозе не было ни одного коня?- предчувствуя худшее, поинтересовалась я.
- Сами впрягались в плуг, человек по восемь вместо лошади.
Услышав о том , что бабушка впрягалась в плуг вместо лошади, маленькая внучка перестала кушать.
-А ещё ввели трудодни, двести выходов, одеть-обуть нечего, были у нас в доме одни резиновые сапоги, с братом их по очереди надевали, да отец лапти сплёл в пятидесятые годы-то. В доме не было ни одной тряпки, о носках нечего и говорить, так и надевали без портянок. Замёрзну, подойду к огню, сниму сапоги, а ноги синие, как прошлогодняя картофелина. Пётр Минаев увидел, за голову взялся, назавтра принёс носки, старые, заштопанные, а как я им была рада- у нас ничего не было, потому что наш дом стоял на краю деревни, мой отец- охотник и рыбак, лес хорошо знал и водил в войну партизан, у нас они часто обувались – одевались, они, конечно, воевали, но после войны у нас ничего не осталось!
Мама опять всплакнула, ослепительно- белый платок как-то особенно подчёркивал её смирение с недолей.
-Это Сталин во всём виноват- и в трудоднях, и в непомерных налогах. Он крестьян ненавидел, хотел их закабалить, считал их чёрными корнями земли, созданными исключительно для красующихся крон в правительстве,- возмутилась я.
-Полюбило меня горе, а беда ещё больше,- всхлипнула мама,- заболела я тифом в конце войны, целый год пролежала в беспамятстве. Еле пришла в сознание, глаза открыла от яркого солнца, потянулась ослабелым телом, слышу:»Жив-жив»,- чирикает воробей. «Ка-ак дела, кА-ак?»- каркает ворона . И весь белый свет радуется моему выздоровлению.
И так мне захотелось молока, что закрою глаза и полдня представляю, как сладенькое, тёплое и сочное молоко течёт по горлышку, вливается в животик и сил мне прибавляет . И подумала я , что , если выпью молока, встану на ноги и пройду по скрипучим половицам.
Мама на минуту замолчала , а я представила, какое жгучее и безотложное желание заполнило её до отказа :»Молока. Всего один стакан молока». Дети не умеют ждать, дети нетерпеливы:»Молока! Белого тёплого молочка».
-А дома никогошеньки не было -все разошлись по делам,- продолжала мама,- но к обеду собрались все: отец, Стёпка-брат и старшая сестра Феня, и я тут же им объяснила, что молоко поднимет меня на ноги.
-Верочка, ты забыла, что в деревне нет ни одной коровы: немцы всех извели,- уговаривал, словно оправдывался отец. - Супостаты и коров поели, и свиней порезали, и кур порешили.
-Ты не плачь, -вспоминала мама Вера Михайловна,- и папа большой тёплой рукой погладил меня по голове,- Феня пойдёт в Новое Село, там коза уцелела, и принесёт тебе молока, хотя бы стакан.
Не маму, а меня душили слёзы: какое детство! Стакан молока- предел счастья! И того негде было взять.
Представила, как Верочка смотрит на старшую сестру и еле слышно шепчет: "Фенечка!" Увидела воочью малышку в постели, худую, бледную, почти бескровную, забросанную тряпьём. Огромные серые глаза девочки говорили родным , что она не выдержит и умрёт, если они ей не принесут молока.
Мама, глядя, как я размазываю по щекам чёрные от туши слёзы, тоже заплакала и, плача, продолжала:
-Феня молча по-старушечьи повязала на лоб линялый , с большими цветами , платок, надела старую отцовскую поддёвку, крепко стиснула её у тонюсенькой талии старым шерстяным чулком и вышла из хаты.
(Маленькой девочкой я бывала в Новом Селе,  и моё воображение тут же нарисовало живую картину)
Мороз насквозь прожигал полуголодную девушку , холодный воздух перехватывал дыхание, заставлял спасаться бегом, а бежать-то и не было сил.
У Фени перед глазами вставала то убитая фашистами мать, которую в обед привёз дядя Яков, то изнемождённая больная Верочка, забывавшая в бреду, что мамы нет и умолявшая маму подойти к ней.
И Феня клала руки, мокрые от слёз, на горячий лоб сестры и нежно шептала:
-Я, доченька, с тобой...
Старый отец утешал Феню, как будто уговаривал и себя:
-Бог, дети, дал, Бог и возьмёт, если ему надоть взять, а не надоть, - будет жить, дети…
Заснеженный лес казался Фене нарисованным сказочным теремом, хотя страшно и голодно было в нём.
 С настойчивостью, равной мужеству, Феня хватала волю в охапку и заставляла себя бежать по лесу.
Лес неожиданно оборвался,- показались избы Нового Села,- дым серыми столбами уходил в белое небо. Слава богу, дров хватало.
Феня с багрово-синим заледенелым лицом ввалилась в первую от леса избу и прямо с порога промёрзшим насквозь голосом попросила у бабы Самсонихи:
-Дайте стакан молока, я не себе: сестра сыпным болела, теперь в сознание приходит, плачет, просит:"Дайте молока, я выпью и встану".
Феня боялась, что ей откажут. И недаром.
-С тех пор, как сестра пошла за молоком ,-продолжала мама,- я ни о чём не думала и не могла думать, как о молоке, таком вкусненьком. я вздрагивала от каждого шороха, я поднимала голову навстречу каждому скрипу калитки:
-Сестричка с молоком идёт!
-Детухна! Мне и своих детей нечем кормить. Ждём - не дождёмся, когда коза -бедняцкая коровка,- даст молока,- простонала   Самсониха.
-Я не могу пойти без молока, - рыдая, упрямилась Феня. -Она ждёт. Больная, без матери. Маленькая.
-Доченька. но молока же нету. Подоили- и съели,- оправдывалась новосельская тётка.
-Жаль,- заканчивала мама, теперь уже опытная хозяйка, что Феня не догадалась попросить Самсониху :"Давайте накормим хорошенько козу, и через три часа она даст нам молока".
-Завтра утром приходи,- предложила добрая женщина.
Меня охватило сочувствие и к тёте Фене, ныне покойнице: вот она медленно бредёт по лесу,(отчаяние отобрало последние остатки силы воли),заиндевелая, голодная и несчастная:
-Как вытащить из кармана пустой стакан?
Феня только перешагнула порог, как Верочка протянула к ней тонкие, как прутики, ручонки:
-Мо-ло-ко!
И столько радости было в её детских глазах, что Феня с трудом разжала губы:
-Утром сказали прийти, а сегодня молоко съели самсонихины дети.
-И что тут  случилось со мной,- воскликнула мама,- я ревела так ,что вся семья плакала вместе со мной.
-А назавтра,- мама вытерла слёзы и улыбнулась,- отец ещё на рассвете(хороший всё-таки у меня был папа)отправился к Самсонихе за молоком. Жаль, что он принёс неполный стакан,- ведомо, мужчина, не нашёл бутылку, и молоко при ходьбе выплёскивалось, жаль, конечно, что папа не догадался наколоть лучинок и подогреть молоко на припечке .Я пила холодное молоко малюсенькими глоточками, оно обжигало горло и казалось необыкновенно вкусным. Видит Бог, я не заболела ангиной и выздоровела.
Мы пили чай , и все втроём тихо плакали.
Маленькая Верочка, добрая девчушка, плакала из сочувствия к нам, большая Вера плакала от того, что у неё не было детства, что юность была раздетой и разутой, и вся жизнь прошла на огороде, среди свиней и кур.
У меня слёзы текли от того, что мама в эту минуту казалась мне моим ребёнком, и я- своей кровинке, своему солнышку, маленькому больному человечку,- ничем не могла помочь…
(Рассказ посвящается моей маме Гудилиной Анне Васильевне)