Кармический Эрос. Притяженье Рая

Тишина пресветлая
или тихий свет?…
Тяжко мне не ведая –   
жив я или нет?
      Пролетаю ль птицею
      в облачной дали?
      Падаю ль ресницею
      на щеку земли?
Прячусь ли в пейзаже я –
в мраке вороном?
Погребён ли заживо
жертвенным зерном?
      Навернется музыка,
      что твоя слеза...
      Но дорожкой узкою
      мне пройти нельзя –
в тишину пресветлую,
в этот тихий свет.
Сердцу безответному
царствованья нет.

              * * *               
               
Знаю, ты – оленёнок пугливый,
пробирающийся к ручью.
Шорох путает шаг торопливый.
Страх тебя обнимает – ничью.

Льётся леса – тоскою бездонной
в очи – жажда зелёная – жить.
Я лишь пасынок Божьей ладони,
чтоб небесную нежность крошить.

Но притворно склоняясь к участью,
в сердце жертву наметил злодей
и подвесил приманкою счастье –
смерть – заступницу падших людей.

Чистой влаги желать – одинокой,
беззащитной, доверчивой быть.
Что мне делать с тобой, оленёнок?
Как тебя не спугнуть, не убить?
               
                * * *

Тих голос гипсовой зимы.
Холодный тон – без покаянья.
Немногословны изваянья.
Они – такие же, как мы.
Тих голос гипсовой зимы.

Пора скупых на скорбь скульптур –
отмалчиваться, холить связки,
остыть и стать предметом сказки.
Мороз – прилежный штукатур.
Пора скупых на скорбь скульптур.

Чем сердце праздное занять
в последний раз живущей твари?
Что землю страсти Страдивари
не покидали – нам ли знать?
Но, видит Бог, о том едва ли
вздохнём, да и не вспомним мы.
Тих голос гипсовой зимы.

               * * *

                «Кровь – это воздух»
                (Салернский кодекс здоровья)

Дар зимы. Лихоманка. Елена.
Змейка тёплая лезет в ладонь.
Из рассохшейся дрёмы полена
можно выстругать только огонь.
     И от птички – от искорки малой,
     загустевшая в тусклых грехах –
     кровь становится лёгкой и алой
     и течёт не в своих берегах.
Плод достался Афине. А Троя
устояла в веках. Брошен щит.
И бессмертное тело героя
в костерке на сугробе трещит.

                * * *

Какой покой неизъяснимый
          средь театральной суеты...
Не голос крови – ангел с ними,
          и снам легко с небес сойти,
чтоб нежиться в объятьях тайны.
         (В прозрачной колыбели вод
мы видим наши очертанья.
          Из нас кто – грешный – в них войдет?
Свет между ними – тьма меж нами.
          Земное поглотил потоп.
Лишь пепел плавал временами –
          в тепле руки... Не нас цунами
на берег вынесет потом).

                * * *

              ДВА СОНЕТА

Не красотой, но прелестью своей,
переходящей всякие пределы,
ты сердце мне так бережно задела,
что вздрогнуло оно печалью всей.

Сама невинность! Не дразни гусей –
я говорю себе: соблазн за дело
легко берется и томит умело.
Дверь приоткрой – не выгонишь гостей.

О, этот робкий взгляд горчит мольбой,
в улыбке виноватой скрыт разбой –
к смиренью месть склоняется невольно.

Так Панночка звала из темноты
на жертвенник безумной наготы
и жалобно шептала: «Пальчик больно».

                *            

Так жалобно шептала: «Пальчик больно»...
Боль неподдельна. И её исток
неведом никому. Я слишком строг
к тебе – рожденной женщиной. Довольно.

Что ж я-то, как монах на колокольне
вновь созываю ангельский чертог
к заутренней, коль вёл с чертями торг
ночь напролёт – в петле речей крамольных?

Грех видит грех, грех видит сам себя,
и тянется – к греху. Строга судьба:
я пожинаю только то, что сею.

Будь нежною женою. И – прости.
Бог видит – нелегко тебе нести
крест красоты за прелестью своею.