Кто развалил колхозы и леспромхозы?

     Вы любите родину?
     Да, да, ту самую, что коснулась в детстве неокрепшей маленькой души мягкой поволокой маминых глаз. Тихо зашумела ветерком окружающего мира, в котором качались большие деревья. Ту самую, что напугала обязанностью жить, становиться  взрослым.
     Что там было важным, главным, запавшим на всю жизнь основой или  привязанностью?  Мягкая пыль на летней дороге, что запомнила босая пятка? Или тополь, грозивший высоте своими толстыми, но хрупкими ветвями, нависавшими над крышей родного дома? Или суровая бабушка, почему-то говорившая басом? Или понятая уже тогда обязанность не врать самому себе, и  ещё маме?
     Не одним детством заселяется в груди чувство родства малой родине, в которой навсегда останется душа. Наверное, каждый прожитый день откладывает в копилку этого святого и грешного чувства  свои маленькие и большие меты. Вот и запятнала меня моя родина русским в большом коми селе. Отсюда начались мои думы и ощущения. Отсюда родом моя память.
     То, о чём  дальше пойдёт слово, конечно, не главное в моей жизни, но стоит ли забывать прожитое прошлое – благо, что вот мне удалось пожить при социализме, теперь - при  капитализме. И нельзя, неправильно забывать то, чем полнились долгие мои годы, несмотря на то, что моё вчерашнее размером почти во всю мою жизнь почему-то зачёркивают, старательно стирают нынешними заботами. И мне же… рассказывают… про мою жизнь злые сказки. Хитрые идеологи наступившего времени по крупицам вымывают из памяти суть, которую я прожил и не хочу отдавать. Вымывают  всё, что ненавидел, чем дорожил. Нет, я хочу думать сам.

     Колхозы, совхозы, агрокомплексы…   Откуда  они родом?
     Из социализма.
     Личное моё соприкосновение с этой формой хозяйственной деятельности началось не сразу, хотя в садик, куда я попал по закону социалистической державы в два годика, поставляли молоко колхозных коров, и мои сверстники в нём были, через одного, детьми проживающих и работающих в селе колхозников.
      В селе, что являлось центром небольшого района, базировался большой колхоз «имени Климента  Ефремовича Ворошилова». Будучи воспитанником детского сада, я, конечно же,  ничего не слышал о колхозе, но уже в школе, где, вероятно, предполагалось зарождение моего классового сознания, этот самый колхоз прямо-таки впился в меня клещом, поднялся этаким дамокловым мечом над моим беззащитным младенчеством. Нет, я никогда потом не нанимался  в колхоз и касался колхозного строя только рикошетом, касательно, но это  коллективное хозяйство снова и снова находило меня в самые неподходящие моменты жизни, и всякий раз портило мне мою биографию правом помыкать мною, эксплуатировать меня, мою душу и, не имея на меня никаких формальных прав, почему-то никак не отпускало меня, обещая и суля новые неприятности.
    Так в первом классе школы нам, семилетним детям, в первый же день занятий было доложено, что собирать колоски в колхозе и вообще помогать ему – наша святая обязанность. Колоски те помню смутно, но со страхом и ненавистью.
    …На сырое политое сентябрьским дождём поле нас, как клушка цыплят, привела моя первая учительница. Мы уже посидели за партами, ощутили себя учениками, и почему-то очень не хотелось после уроков ещё идти куда-то на поле и собирать колоски. За партой я добросовестно выводил косые палочки, считал спички, и душа моя прямо-таки заслужила право побегать, пошалить. А тут по сырому дню за полтора километра от села привели нас, обезличенных и уже смирных, на большое притулившееся у леса поле. Мокрая стерня… на которой  каждому соплюну учительница не поленилась размерить именно его участок, норму, с которой требовалось собрать все до единого колоски, оставшиеся после уборки какого-то там комбайна.
Участок, хорошо помню, показался огромным, а колоски, которые откуда-то выхватила  Галина Петровна, чтобы показать нам всем, какие они есть, мне никак не попадались.
      И уже промокли ботинки, которые  мы с мамой так начищали для праздничного вида, чтобы затереть на них, серовато-чёрных, белые залысины. И поселилась в маленьком сердце большая  тоска, потому что справа и слева победно кричали о своих находках мои везучие товарищи. Мне же, как ни старался, досталось всего каких-то три измятых замурзанных колоска. Так что трудов на первом моём колхозном поприще я потратил много, а результат был просто никакой. Хвалили, конечно, других. Мне, промочившему ноги, уставшему, как маленькая собака, надо было ещё дойти до дома, это целых  два с половиной километра. Тут же было объявлено, что мы родной колхоз не оставим, мы снова пойдём собирать колоски завтра. Мне стало горько и отчего-то невыносимо. Отказаться от такого святого и обязательного труда, уже тогда понимал,  было не просто невозможно – было нельзя! А тащиться опять на мокрую грязную стерню, чтобы бродить по ней набитым дураком впустую, ой как не хотелось. К моему прискорбию, я потом имел много возможностей убедиться в правиле: привлекаемых в колхоз, и малышей и взрослых, всегда ставили на заведомо пустую, пустяковую работу. Работа эта обычно так и предназначалась «служакам» и достойного не то что заработка – результата дать не могла, но было обязательным, чтобы неколхозники помогали колхозникам.
     Сколько же ещё довелось отработать в этом колхозе (потом при Хрущёве его реформировали в совхоз). Словом, я окончил сельскую школу, сходил в армию, устроился на работу на местном  хлебозаводе, а родимое коллективное хозяйство не отпускало, не выпускало из своих цепких издевательских объятий, снова и снова  вспоминало обо мне и таких,  как я.
     Вернусь к школьным годам. 
     Убирать колхозный картофель с полей школа была обязана каждую осень. И не после уроков… На недели, иногда на месяц по прямому указанию из роно прерывали учебный процесс в самом начале учебного года и отправляли нас, школьников, из родимого села по заброшенным Богом и людьми колхозным деревенькам. В каждой значилась бригада колхоза, работники которой и не собирались справляться с выращенным картофелем своими силами, без помощи извне. Наоборот, по устоявшейся традиции под контролем  райкома партии уже по весне засаживались колхозные гектары, из расчёта по осени обязательно привлечь для уборки урожая школьников и служащих села.
        Родимый Ыджид-виск. В деревеньке этой, расположенной на красивой зелёной горке, омываемой у подножия юркой лесной речушкой, и домов-то было всего несколько. Жили здесь в основном бабы, да два мужика при них: бригадир и его шофёр. Прибыли мы (в ту осень семиклассники) под руководством учителя математики Смолева Степана Алексеевича спасать колхозную картошку из-под обещанного прогнозом погоды снега. Первое сентября мы, естественно, отпраздновали в школе за партами. Но уже второго сентября все, как один, согласно списка в классном журнале (уклониться и не помышляли) были в незабвенном Ыджид-виске. 
   В деревне по единственной кривой улочке растеряны ветхие избы. Ни клуба, ни радио. В отведенной для мальчиков серой нежилой избе непривычно маленькие окна. Дверь с высоким порогом из щелястых потемневших досок. На ночь… постелено на полу. Было немного не по себе спать одетыми. Но устали,  добираясь в деревню 13 км пешком, и уснули, как убитые.
    Утром учитель поднял нас на завтрак ни свет ни заря. На столе всего-то отваренная в большом цинковом ведре картошка в мундире, правда, с молоком и хлебом. Горячий суп нам подали только на обед: бригадир по приказу сверху расщедрился, сам забил для нас телка.
    А на поле – под промозглым, обиженным судьбою небом бесконечные ряды картошки. Как  меня всегда удручали своими необъятными размерами и нормами, эти обыкновенно серые, грязные колхозные угодья.
    Погода смилостивилась. Выпавший, было, снег, растаял и ушёл холодом слякоти в землю.
    С первого же дня нам придали колхозную лошадь, которая таскала за собой плуг, выворачивавший из суглинка клубни. Выкапывать картошку лопатами вручную было бы труднее, но мы, каждый в душе, всё равно молились, чтобы  пахнувшая потом кляча, поскорее устала и как можно медленнее таскалась бы по полю… туда-сюда, сюда-туда. Учитель математики  отмерил каждому его метры, и мы, пока плуг медленно тащился, вспарывая ряд картофеля, быстро собирали на них чужой урожай, а потом, пока коняга плелась до горизонта и обратно, прохлаждались. Дурачились, норовили сесть на мешок с картошкой, затевали толкотню…– наслаждались заслуженными минутками.
    Лошадь ходила всё медленнее, и кто-то из нас где-то на третий день даже развёл костёр, к которому, побыстрее собрав свой надел, стремился каждый. Честно сказать, от липкой стылой земли зябли руки очень. Рабочих перчаток в те послевоенные годы ещё не было в природе, и детские не прокалённые холодом ручёнки стыли и, скуля, просились к огню. Учитель математики, незабвенный Степан Алексеевич, местный уроженец, участник Великой Отечественной войны и вообще-то  хороший человек, углядевший костёр, появившись на поле после обычно долгого отсутствия, первым делом распинал его: «Вы что, сюда греться приехали? Или  колхозу помогать?»
    И никто не огрызнулся. Свято было имя учителя. Тогда святынь было хоть отбавляй, и мы даже не помышляли, что можно что-то сказать против старших – да ещё против учителя.
    Вечером после работы мы стайкой этаких оборванцев, предоставленных самим себе, отправлялись бродить среди изб по единственной деревенской улице. Какая-то остроглазая бабёнка, с повязанным по-старушечьи тёплым платком, в первый же вечер заговорила с нами. Шутила захватывающе стыдно, по-взрослому. Остроты её на смешанном коми-рочь-варталае баюкали нас, несмышленышей, будили в нас ещё недостигнутое мужское достоинство. Бабе было одиноко без мужиков, и она подначивала нас на взрослые подвиги, да вдруг… откуда ни возьмись, вывернулся пьяный бригадир.
    Широкоплечий мужчина с необыкновенно длинными руками после наших дурацких вопросов: «А где тут у вас клуб? Где можно сходить в кино, в библиотеку?» - сначала  заерепенился: «Вы зачем сюда приехали?…» Но затем вдруг сам картинно раскинул необъятные руки и хрипло запел. Да, запел! Без гармошки… Должно быть, на полном серьёзе, решив заменить собой и клуб, и шашки, и домино,  иначе всю отсутствующую в его деревеньке культуру.
    Он пел какие-то свои незнакомые нам песни, пьяно мусоля слова и подпрыгивая, где надо.  Снова и снова хлопал  ладонью по голенищу грязного сапога…  Быть может, ему казалось, что в этот момент он певец и танцор, хоть куда. А если нет, то он с упрямством пьяного человека всё равно старался не ударить в грязь лицом.  Мы же, распознав, что догонять и таскать за ухо он нас не будет, обнаглели и стали ему аплодировать. На что бригадир приостановился, приосанился, прижал правую руку к фуфаечной груди и принялся кланяться прямо посреди кривой серой улицы, а потом продолжил концерт…
    Откуда-то из-за соседней избы выглянул шофёр. Вначале оторопело уставился на своего начальника. Потом, придя в себя от изумления, кинулся его заслонять. Развернулся и пошёл медведем - на нас.
    Отбежав на безопасное расстояние, мы остановились, готовые дразниться дальше, и вдруг услышали, как бригадир заплакал. Блажил он громко: «Деточки, вы мои деточки. Откуда же я вам возьму клуб да ещё с книжками?» Не знаю, запомнил ли кто-нибудь из моих  одноклассников эти песни бригадира - я их до сих пор слышу. Вижу его лицо. Оно было не таким уж пьяным.
    Работали мы тогда в этой деревеньке, пока  бригадир не отослал нас к чёрту, то есть  домой. Поле мы ему почти что кончили. В последние дни копали картошку уже из-под снега лопатами. Бригадир, должно быть, пожалел нас, наверное, отрапортовал, что докопает поле собственными бабскими силами. Он знал, что если потом без нас ни единой картофелины и не выкопает, и даже если картошка частью под снег уйдёт и замёрзнет, его всё равно из бригадиров не погонят.  Заменить-то некому.
               
    Сегодня говорят, развалили колхозы. Винят начальников. Сокрушаются, кто же теперь будет народ кормить? Оно и понятно, по великой стране таких коллективных хозяйств было не перечесть. В каждой задрипанной деревеньке работало какое-нибудь сельхозподразделение. А живешь в сельской местности – будь добр не увиливай, давай стране сельхозпродукт, даже если ты не колхозник всё равно способствуй его производить. По официальной партийной установке, а КПСС была реально угрожающей руководящей силой, из года в год в колхозы и совхозы в страдную пору посылали даже горожан, студентов.  Выглядело это дико, но настолько вошло в обиход, что никто и не смел помыслить, чтобы этому прекословить. Разве что Высоцкий подпольно один, но на всю страну спел свою издевательскую песню про то, что «все мы уважаем, когда с сольцой её намять…» Трудно сегодня представить себе горожан, которых колхозные начальники прямо-таки любили использовать на… сортировке продукта.
    Это только представить: вот идёт бесконечная лента транспортёра. Справа и слева от неё стоят, отлично понимая идиотизм требуемого от них, люди в шляпах и с… маникюром, охваченным брезентовыми рукавицами. На грязном полотне беспрерывно движущейся ленты следует отбирать гнилые клубни картофеля, откидывать комья земли, прочий мусор… На конце транспортера двое с мешком, куда сыплется товарный картофель. Горожане целый день пялятся на грязь. И так четыре часа до обеда и три – после него.
    Оглушительно трещит агрегат, шлёпает на шкивах широкая лента. Последнее тепло осеннего солнца над головами отгораживает крыша большого навеса. Продергивает зябкий предснежный ветерок. И мучает сознание, что отсюда не уйти. Что нельзя всё это послать к такому-то чёрту! Нельзя. Будут неприятности. Летящая в никуда полоса транспортера приковала к себе взгляд, и ей совершенно наплевать, что во взгляде ненависть. Руки, холеные руки горожан, к примеру,  прикомандированных сюда на время страды работников музтеатра или бухгалтеров транспортного предприятия или…- да что там говорить, помощь сельхозпредприятиям была ярмом, всенародной трудповинностью. Помогать селу посылали всех принудительно. Причём, в руководяще-контролирующих органах считались важнейшими показателями не объёмы и качество работы, осиленные привлечёнными, а сколько и кого из «служаков» сумели заслать в колхозы. Результаты их сельскохозяйственного труда не воспринимались. Партия, молча, сознавала, что согласно передовой теории научного коммунизма рабский труд крайне непроизводителен, но как же выигрышно, объединительно звучал лозунг, зовущий в битву за урожай: «Поможем селу, и оно накормит город!» А, быть может, кто-то из теоретиков коммунизма и ладошки потирал, воображая, что уже внедряется новая форма труда, когда результаты и оплата за него становятся пустым звуком?
    И никто не говорил, что таким путём, то есть засылкой в село неквалифицированной рабочей силы, покрывается неумение, неспособность самих сельхозпроизводителей работать на своей  земле. Социалистическая барщина сплошь и рядом допускала выверты, что не влезали ни в какие ворота, но официально никто бы и не посмел критиковать, даже заговорить о них – партия не дозволяла. А вслед за нею, великой и непогрешимой, консолидирующей народ на решение жизненно важных задач, любая бездарь в лице мелких колхозных шишек, по сути не способных руководить, организовывать массы, надувалась важно и, надсаживая грудку,  командовала дармовыми рабами. Командовала! И, конечно, это можно оспаривать, но рядовые колхозники, чутко чуя беспредел своих бригадиров в отношении «служаков» и прикомандированных, тоже развращались, тоже возносились в самомнении, даже ладили покуражиться.
               
     Не забыть, как в одно лето вот такими привлечёнными на совхозном сенокосе мы таскали копны накошенного по кустам сена к зароду. Мы – это шестеро работников хлебозавода, в приказном порядке снятых со своих рабочих мест и поставленных на день под начало кривого мужичка-совхозника, собственно, нашего односельчанина, но здесь  меж кустов ивняка почему-то высокомерно не признавшего нас. Ускользая взглядом в сторону, он завёл нас в луговые неудобья, показал сваленные в кучу грабли, вилы, палки носилок, сказал, куда носить копны, и… испарился. И было понятно, что на такой жаре да комарах со слепнями в придачу самое правильное находиться где-нибудь в холодке, на слегка сквозящем свежестью ветерке, а не в этом липком парном аду. Но нам-то, на день посланным ишачить в совхоз, что было делать? Мы разобрали орудия труда и присоединились к женщинам, тоже привлечённым, которые уже шарились по кустам, сгребая для нас, мужиков, копны сена.
    Легко представить, как тянулись мы взглядами к совхозному копнителю, носившемуся тут же рядом по открытому широкому лугу, посреди которого заводили ставить огромный стог. Тракторист, которому тоже было жарковато, крутил баранку, жал на газ, и сено крутыми кучами летело на тракторных вилах к стоговищу.  Мы же должны были сено носить вручную.  Снова и снова плутать по ивняку, чтобы, подхватив очередную копну на палки носилок, тащить её, проклятую, по кустам и кочкам на поле к такому далёкому для нас будущему стогу.
    Между тем (горожане меня не поймут) пропотев, мы превратились в лакомство для всякого кусачего гнуса, которого было несметное число по кустам, мы просто стали объектами их пристального внимания, их объедками. Отгонять  липнувших к тебе тварей руками, занятыми ручками носилок, на которых плывёт копна, бесполезно. Звонким облаком рой над нами, бредущими с ношей, жалил и глумился. Впивались, куда хотели: в голую шею, в кисти рук, сжимающих ручки тяжеленных носилок, жгли мокрую спину. А ты с проглоченным, бесполезным матом в душе… шагаешь и шагаешь к зароду. И надо ведь самому себе не подавать виду, что пасуешь перед мелкой тварью. Или ты не мужик? А жара такая, что пить бесполезно, - вода, не задерживаясь в организме, сразу выступает потом, а он манит кровопийц. И главное,  не понять: ради чего всё это?
    Ну, ладно, нашего директора достали из райкома приказами, и он легче хлебозавод закроет и получит выговор за оставление населения без хлеба, чем вылетит с работы… за отказ от помощи совхозу в страду. Понятно, что своих совхозников никакой бригадир не может заставить по кустам охапки сена собирать, когда есть возможность на привлечённых проехаться.
   Ну, а нам-то что? С работы уволят? Нет. Больше совхозников нам это надо? Нет и нет! Это же не моя работа, которую на моём рабочем месте никто за меня не сделает. Да и потом обидно быть глупее самовара, того же совхозника, что рядом-то работать не пожелал, сбежал сразу! И при всём притом здесь  на лугу агитаторами-пропагандистами такие овода и комары!..   
   И надо же было нам увидать ко всему тут же за кустами на открывшемся уклоне ложка, под которым струилась очень уместная маленькая речушка, наш исчезнувший «бригадир» прямо в рабочее время в кругу своей семьи пил чаёк у костерка. Мы прямо сердцем ошалели. Да что такое твориться?  Нас посрывали с наших рабочих  мест, отменили  кое-кому между прочим законный отгул, а тут в рабочее время рядовой работник совхоза, которому мы помогаем в нелёгкой битве за корма, ставит сено со своей семьёй своей личной корове… Причём, совсем не прячется от начальства. Нас не стесняется! Как это? Не прячется, не таится – в открытую…
     Не пошли мы ругаться к тому кривому мужичку. Понимали, что увиденное -  вовсе не ЧП, а обычное дело, когда работники совхоза в страду заменены на их законном рабочем месте привлечёнными рабами. Мужичок знал, что лично его дальше совхоза не пошлют, меньше, чем в совхозе, не заплатят. Во всяком случае, он был уверен, что поступает абсолютно  нормально.  Как все! Все так делают. А привлечённые, они же – не люди.  Ну, если и люди, то где-то там, у себя, не на колхозной работе, не на колхозном лугу – не в битве за корма.  И опять же среди  этих, которые под комарами пашут, ведь начальников нет. Те на совхозную барщину не ходят и родню свою не пускают, отмазывают. А эти… если отвертеться не смогли,  да пусть себе корячатся. С них не убудет.
     Забыл бы я рядовой этот случай с удовольствием, когда мы вот так целый рабочий день, как рабы, вместо работников совхоза таскали проклятое совхозное сено. Ну, устали, ну и что? Но уже где-то через полгода, зимой на хлебозавод пришла ведомость на зарплату нам, шестерым, именно за тот злополучный сенокосный день. Никогда не забуду: согласно ведомости, (выполненной на бланке и на полном серьёзе выписанной в совхозе) в тот день лично я заработал – одиннадцать… копеек!  В магазине – два коробка спичек по пять копеек и сдача.   
    Забузил, упорно отказывался поставить свою роспись в совхозной ведомости против своей фамилии, как от меня этого требовал родной хлебозаводский бухгалтер. Нет, никто и не совал мне эти одиннадцать копеек. Но расписаться бухгалтер требовала. Она говорила, что это документ, и его надо уважать. Что его надо, обязательно подписанным, отослать в совхоз для отчёта.
    Кто ж не поймёт, что нет, не может быть в природе такого заработка.  А то, что вывели там,  в совхозе служакам копейки за страдный день, то это же чепуха. Чепуха на постном масле. Просто работникам совхоза тоже надо же из чего-то выводить заработки. А за счёт чего?  Вот  и за счёт работы привлечённых тоже. Ну а привлечённые не обеднеют, дневной заработок  на своем предприятии за тот день получат, точнее получили уже. Так чего ж кобениться?
               
    Позднее судьба вознесла меня аж в начальники сельской пожарной части. Не стану хвалиться, как я достиг таких вершин, речь о том, как однажды в очередной раз я помог совхозу, формально будучи уже в руководящей касте.
   …И снова был сенокос. В тот день я был вынужден пойти в совхоз вместе с моими огнеборцами. Они-то шли в счёт выходных и очень этого не хотели. С меня же сверху строго требовали человеко-дни, отработанные в совхозе. Пошёл…  вместе с ними пошёл. А как иначе? Но поскольку я был всё-таки начальник, моей команде помощников не придали надсмотрщика, поставили во главе моих орлов меня. Объяснили с утра, где скошенное поле с сохнувшей уже неделю травой, где взять вилы и грабли и… мы отправились на  трудовой подвиг.
    Надо сказать, мои отношения в пожарной части были своеобразными. В пожарники ведь шли, честно сказать, расчётливые лодыри, ну, не менее чем тактики этакого длящегося безделия, то есть люди, немало повидавшие, со всей определённостью решившие для себя, что муха умнее человека, потому что не работает. А я и не собирался никого переубеждать. К тому времени сам понял, что жизнь сложна и воспринимается человеком так, как он этого заслуживает. Но на чём мне удалось подловить моих случайно встреченных на дороге судьбы коллег, так это на том, что я обещал им не врать без необходимости и не врал. Не врал, когда ругался последними словами от случавшейся безысходности. Не врал, когда произносил слова благодарности и заслуженной похвалы за работу на пожаре. Иногда они прямо-таки ловили меня на лютой необходимости соврать, но я старался их не обманывать. И потому в сложившемся нашем обиходе сказанное мною слово чего-нибудь да весило. Полного доверия не заслужил, но, сдавая непрекращающийся экзамен на честность в этом бессовестном мире, я мог понять и предсказать, чего же от них, моих подчиненных, ждать в следующий момент. Эта предсказуемость дорогого для меня стоила.
    И вот мы на совхозном лугу. Чего грехи таить, первое, с чего начали мои орлы, так это за моей спиной стали тихо скидываться на «бомбу». Нет, о взрывном устройстве прямого назначения речи не было, и ничего взрывать в совхозе никто не собирался.  Они просто собрали по карманам два рубля семьдесят пять копеек на семисотграммовую бутылку толстого стекла самого расхожего в те поры вермута, дабы употребить его для равновесия души. Они поступали объяснимо мудро: бутылка – запашок изо рта – кругом природа, будь она неладна,  -  что ещё нужно приличному человеку, чтобы  не скучать?
    Уловив такую объективную неизбежность, я поначалу просто обозлился. В сельсовете райкомовской угрозой засел уполномоченный на период страды, а тут, понимаете, анархия в моём присутствии, которая впрочем логична и вобщем-то не вызывала протеста в моей душе.
    Давно не было тайной, что в совхозе прошлогодние стога сена, не использованные в корм скоту за истёкшую зиму, даже сжигать перестали. Со стороны посмотреть: скотина в совхозе вечно голодная, тощая, грязная, а заготовленное сено на лугах остаётся. Его, оставшееся аж до следующего сенокоса, теперь с глаз долой толкали бульдозерами в овражки. Да много их, стожков – к каждому трактор гнать – даром соляру жечь. Вот и стояли бельмом в глазу стога ненужного прошлогоднего сена, до которых рука бригадира не дотянулась. Своевременно отрапортовали за убранные луга. Отчитались, сколько грубых кормов на одну фуражную голову приходится. Получили премиальные, Почётные грамоты на День работника сельского хозяйства и даже трудовые ордена. А то, что сено впустую те самые прикомандированные косили-ставили, так  это же непрерывный производственный процесс, это понимания  всяких там посторонних и не касается…  Сжигали, освобождая место… тоже не касается.
     Ага, не касается. Так что мои оглоеды по сути своих действий были не только правы, но и принципиально мудры, своими действиями утверждали некую высшую справедливость. На черта им, неподкупным независимым реалистам, изображать из себя обезьяну, из которой совхоз каждое лето и осень упорно делает человека, похожего на идиота? Признаться, я даже где-то завидовал их смелой позиции.
    Однако на рассуждениях да эмоциях живут одни идеалисты, здесь же потребовалось руководить. Не рукой водить, не кричать и вразумлять неподкупных и себя уважающих, а раскинуть умом и поступить правильно. Я сыграл на самом дорогом. Ни в чём до конца не уверенный, я предложил расклад: два порученных нам луговых поля убираем, и по выполнению… по домам. То есть не дожидаемся положенных семнадцати часов вечера.   Ударно завершив работу, на мою ответственность уходим раньше положенного конца рабочего  дня. В совхозе? Раньше положенного времени?.. На меня посмотрели, как на сумасшедшего. Недоверчиво. Переспросили: «От своих слов потом не откажешься? Ведь слабо?  А?..»               
    Не только умом понимал, как позорно топтаться возле нагло выпивающих и находящих в этом глубокий смысл моих гопников, но томиться на совхозном лугу до вечера было просто против и моего желания. Я знал, был железно уверен, что именно вот эти два луга в пять гектаров площадью, на которых скошено сено, мои пожарники, добрые вобщем работники, если захотят, должны поставить к обеду  в стога.
   «Сделаем – ни минуты не задержу. Пейте тогда, сколько хотите».
   И что здесь началось. Стоило родиться и дожить до этого дня.
     Я впервые увидел, как мои пожарники, поскидав с себя верхнюю одёжу, обнажили до пояса свои белые, почему-то неподвластные никакому загару телеса. Впервые видел пот, да что там…  благородные бисеринки трудового пота на лбу одного из их самых уважаемых атаманов. Он обычно верховодил исподтишка, потому и предпочитал всегда напрягать мозги, но не мускулы. А тут свершилось… сподобился, заработал, увлекая других.
    С помощью подоспевших  прикомандированных из других контор женщин, настроившихся, было, на не бей лежачую работу, всё сено сначала было уложено в валки. Потом – в копны.  Затем  -  в стога. Никого я не подгонял, просто работал рядом с ними. Мне даже нравилось,  что на меня в интересах дела покрикивали. Безо всяких там тракторов и перекуров к двум часам московского времени оба поля были качественно убраны. Сено стояло в стогах. Меня ещё переспросили напоследок: «Ну,  как, не слабо?..»  Мог ли я нарушить слово, свершившее не менее чем чудо, если ко всему прочему в тот момент я уважал моих товарищей по лихой профессии? И я их, как и обещал, отпустил по домам до срока, до семнадцати ноль-ноль.
     А сам пошёл навстречу колонне, которая совсем некстати выдвигалась из-за поворота дороги и устремлялась как раз на два наших завершённых луга. Интересно было наблюдать, как почти по-киношному, с граблями наперевес и даже с трактором копнителем впереди колонны, и даже с председателем сельсовета во главе, бывшим совхозным парторгом, всё это двигалось на уже пустые луга. Там в штабе всенародной битвы за совхозные корма никто из опытных  руководителей просто не допустил, поверить не мог, что какие-то пожарники, эти прохиндеи от рождения, станут вообще работать - смех один, совхозу помогать. Вот и выдвинули совхозные стратеги ударную силу под вечер, чтобы две недели лежавшее сено подобрать, ну и лишний раз доказать: кто есть кто.
    Результат всего этого был совсем несмешной и не такой уж непредсказуемый.
    Через день меня вызвали в сельсовет… на ковёр. У меня зрительная память, и я, как сегодня, вижу того уполномоченного райкома партии по сенозаготовке, что потом в послеперестроечные времена сумел заделаться одним из первых капиталистов, да что там, первым нашим олигархом стал. Тогда, будучи при важном деле с партийным мандатом в кармане, он битый час в сельсоветском кабинете клеймил меня за то, что я посмел отпустить своих работников  на три часа (вы только подумайте) раньше положенного времени с совхозного (боже мой), с совхозного поля.  Он так кричал на меня. Гневно переставляя свои коротенькие ножки в дорогих начищенных туфельках, так и не познавших пыльных лугов. Он носил и носил себя по диагонали кабинета, гвоздил и гвоздил меня убийственными по его понятию словами: «Нет, я по глазам вижу, что ты не хочешь помогать совхозу…» Я сидел, понурив голову, и терпеливо ждал, когда же он кончит, отстранённо думая: «Как он может это видеть по моим глазам, если я их от пола не отрываю?..»
     От  снятия с должности меня тогда, скорее всего, защитило то, что до меня в пожчасти работал начальником горький пьяница, а я не пил, работал добросовестно и, главное, ладил с людьми и даже добился того, что мы тогда приловчились тушить пожары на любой стадии загорания жилого деревянного дома. Кстати, потому что учились тушить. Потому что мои ребята поверили, что они это могут. Раньше, скажу честно, если при загорании жилья к приезду первой пожарной машины огонь вырывался на крышу, то сгорало всё дотла. А потом мы научились. И мне нравилось повторять житейскую правду: «Если ты, прибыв на пожар, стоишь там, изображая фонтан, то знай, именно ты виноват в том, что у человека сгорело всё, что он нажил за всю свою нелёгкую жизнь…»
               
    Да что там говорить, тогда постоянно напоминалось, что социализм – передовой строй, а капитализм – загнивающий. Что социализм – это заря человечества, преддверие коммунизма. Капитализм же отжил своё. Социализм победил окончательно и бесповоротно! И нет в мире условий отката назад в историческое прошлое. Авторитет несокрушимых идеологов подавлял, нельзя было не соглашаться с установками… Мои пожарники, выходит, были прозорливее - боролись не весть за что и оказались правы?
    Зачем врали всем и на каждом шагу, понятно было не одним моим пожарникам. Тот же самый уполномоченный райкома, он и тогда, не стесняясь, рвался к хорошей обеспеченной жизни. Сам-то ни за что не хотел убирать то проклятое совхозное сено. Руководить – да, работать – нет. И в райкоме партии понимали, что при существующем раскладе вещей не могут заставить они жить и работать людей по правде и без приписок. Отсюда и помощь совхозам, и двоедушие в призывах, и неправда про наше далёкое и никак не приближающееся светлое будущее, и деление людей на своих прикормленных и чужих, которых надо было держать в узде, зорко их контролировать, и если надо, перевоспитывать.
               
   «Развалили, - шумим сегодня, - совхозы, леспромхозы! Развалили…» - и оглядываемся, кого бы обвинить в этом поскорей, и, особенно не задумываясь, виноватим тех, кто из-под клейма виноватого – шалишь - не вывернется.
    А развалили-то коллективные хозяйства мы сообща, все вместе. Ничьи они были, коллективные. Были они всего-навсего, особенно в последнее время дичайших реформ, стартовой площадкой для нечистоплотных людей, к рукам которых прилипало это ничьё. Давно ведь всё коллективное выродилось в этакую подлую, нежизнеспособную изнутри систему человеческий отношений, точнее нечеловеческих. Теперь в обществе с частной собственностью, при капитализме, не может быть ничьего, не может быть коллективных хозяйств, этих колхозов. Нельзя быть безразличными к делу, которым занимаемся, к жизни, которой живём. Ну а колхозы, совхозы, леспромхозы, фабрики и заводы социализма… Вечная память этой красивой мечте, где обещали работу по способностям,  а жизнь по потребностям.
    Большой всепроникающий обман вырастил ненависть. Потому и не шелохнулся народ, когда проходимцы вцепились зубами в коллективное ничьё, когда его, не умеющего думать, вообще обокрали. Грабили ведь не твоё, не моё – осточертевшее общее, ничьё! И колхозы – ничьё. И совхозы – ничьё. И леспромхозы – ничьё… Люди смотрели, как суетятся проходимцы, прибирая к рукам ничьё, и не мешали, потому что не понимали, что происходит. Люди даже радовались, когда с них спадали поднадоевшие  колхозные ли, или райкомовские кандалы.
    Похмелье ударило по сердцу кувалдой потом, поздно. Смышленые бессовестные люди  рисканули  стать  богатыми, присвоив наработанное поколениями. А те, что не посмели, засовестились, остались на бобах и сами на себя обиделись. Ох, и жестока же правда, заключившаяся в том, что никто не знает, как жить дальше.
    А вы говорите: «Совхозы развалили…» Сказали бы лучше, что развалили привычную, хотя и  поднадоевшую жизнь, что народ в большинстве своём потерял надоевшее стойло. А колхозы с совхозами? Пусть о них жалеют в тех райкомах, которые лишились власти и пропали. Простому человеку  теперь придётся жить по другой правде, самостоятельно. И потом, раз мы присутствовали при развале великого общака, то каждый виноват в свою определённую меру, кто больше, кто меньше, даже если просто смотрел и наблюдал со стороны и в бесовском дележе не участвовал.

     Многим, должно быть, хотелось бы угадать, кто же первым поставит памятник последнему и единственному президенту Союза ССР, главному гробовщику социализма? Понятно, что необходимо время, когда отойдёт острота  болезненных превращений, и отыщутся смельчаки, что возведут на пьедестал основоположников нового капитализма в России. И люди в очередной раз проглотят манную кашку, заваренную на крутой подтасовке. Но вот как там ни формулируй и оправдывай тактику судьбоносных вывертов, всё равно с точки зрения истории мы стратегически шагнули вспять, вернулись к свергнутому. А ведь прорвались, было, к мечте всего человечества, обогнали всю планету в стремлении утвердить всеобщее счастье, ан что-то сильное мощное схватило за шиворот, рвануло назад – не забегай.
     В бытность мою уже газетчиком рядовой районки наткнулся на два удивительных много говорящих случая, на сей раз в леспромхозе, тоже коллективном, следует иметь в виду, хозяйстве, только лесном.
 
    …Это было уже время агонии леспромхоза.
    В перестроечное время вертели его и так и сяк. Пристраивали, прислоняли к любой возможности продлить его существование. И всё не выходило. Райкомовским практикам, вынужденным поддерживать основы социализма в надвигающихся капиталистических условиях, совсем же не теоретикам великого развала, было страшновато обрушивать градообразующее предприятие, на шее которого висели лесопункты с населением. Но сверху «плохиш» Гайдар, снимая  головную боль с пьяницы-президента, давил по нисходящей мерами экономического воздействия.  Выходило невесело. Если раньше поощряли за неукоснительное следование плановым показателям, то теперь снизу отвлечённо неконкретно прогнозировали. Вменялся в обязательное только развал всего и вся. Ведь теоретически иначе как было отнять у присосавшихся коммуняк кормушку? Только, продырявив дно…
    Причём, гибельные меры гибельными не выглядели – просто мудрое разрешение новых финансовых свобод и среди них указание взять кредиты под 230 процентов годовых. Как опытные руководители, битые генералы производств, зная возможности своих, так сказать, колхозов, могли взять такой кредит?! Ведь понимали же, что это полная утрата оборотных средств  предприятий, обязанных вернуть грабительские кредиты по истечению всего-то годового срока. А попробовали бы не взять кредит?
    Сверху вроде бы входили в положение производств: негласно разрешили невыплату заработной платы работникам в масштабе страны, это как меру поддержания (?) предприятий на плаву. Затем толкнули к безденежным бартерным отношениям, как способу рассасывания тромбов в заражённой кровеносной системе всего народного хозяйства. И обман века – ваучеры! Приватизация, просадившая многотриллионные громадные производственные фонды издыхающей державы за копейки ворью, в одночасье ставшему олигархами! Всё вело на дно, к краху. Чётко нарисовался соблазн обогащения для стоящих у кормушек чиновников. Но всё было настолько незнакомым, зыбким, что решиться разбогатеть отчаивался не каждый. В городах взялись за револьверы и калашниковы. Озвереть, лишить цены человеческую жизнь помогла две Чеченские компании.
    В нашем сельском леспромхозе развитие беды шло по наводящим этапам  своим чередом.  Обозлённые рабочие уже  пригрозили набить морду  директору…
    Сами они, почти год не видя зарплаты, взяли за правило выезжать на делянки и сидеть там у костра во время всей рабочей смены, не работая. Совсем! Курили, ели, прихваченные на обед, нищенские макароны без мяса. Вели вздорные разговоры без конца. Думали, что поступают достойно: пугают конторских своим саботажем. Пользы предприятию  было нуль. Оно даже  на бензин, чтобы отвозить на работу и привозить рабочих домой, тратилось в убыток.
    И сколько же их вразумляли. Сколько  было сказано слов, разъяснительных, увещевающих. Работягам, не выдавая зарплату, талдычили, что они сами, будучи уже к тому времени акционерами предприятия, должны понимать, что «пришёл момент  затянуть пояса, что надо поднапрячься и за просто так  навалить леса, напилить доски и толкнуть лесопродукцию на рынок. Появятся деньги – выдадим зарплату…»
    Логически это по тому времени всё выглядело. Даже  безупречно. Не сделаешь, не продашь – так ведь и делить нечего. Но у костров на делянках уже в который раз перебирали, что отгрузка кругляка и пиломатериалов возобновлялась вновь и вновь, – а деньги где?  Не владея элементарным знанием экономического расклада, кричали у костра до хрипоты: «Вот тогда МАЗ с доской отправили… И на следующий день Петька Солдатов с кругляком на Мураши поехал… Где деньги? Почему нам зарплату не выдали? Конторских за ноябрь рассчитали, а мы с прошлого июля ничего не видим?» 
    Директор рвался на части. Нет, как всякий грамотный в экономическом отношении человек, он уже давно и как бы негласно открыл счета в далеком московском «Стройбанке». Заводил новые полезные знакомства и даже обтоптал запуск небольшого, но прибыльного промузла – сушилки (опять, же за границей района, чтобы не для всяких там лишних глаз, а для себя, тайно). Тайно, знаете ли… и для себя!  Но лишаться леспромхоза не торопился. Именно директорское место позволяло использовать сложившуюся патовую для предприятия ситуацию с выгодой  для себя. Надо было только выглядеть уверенным. Следовало мутить воду в лоханке с недоловленными карасями. И он достал несколько тонн соляры для леспромхоза. После длительного в месяцы простоя,  в том числе и по причине отсутствия ГСМ – это было неожиданной деятельностью на директорском месте. Солярку ему дали под  честное слово, под его имя.
    По леспромхозу была запущена надежда, что заправляют лесовозы, и продукции, что повезут на реализацию, хватит, чтоб рассчитать всех рабочих по задолженности, нет, конечно, не полностью, но сразу аж за два месяца. В унылой атмосфере безысходности, прочно поселившейся в леспромхозе, известие бодрило. А вдруг именно с этой отправки кругляка наступит долгожданный перелом, завертятся колесики большого ныне парализованного предприятия? И начнём же выползать?.. Да, недаром говорят, надежда умирает последней. Но если точнее, она не умирает никогда. Она теплится, пока жива душа. А как же иначе?   
    …Колонна лесовозов, которую готовили весь день, двинулась, на ночь глядя. Директор, хотя выбрал лучший, по его мнению вариант: везти  пиловочник колонной и в ночь, томился какой-то неопределённостью. Но вобщем был уверен: никто не сможет устроить бузы перед отправкой, в колонне будут присматривать друг за  другом – пиловочник налево не уйдёт.
    … А потом … директор сам сидел на телефоне, дожидаясь доклада о доставке пиломатериала на железнодорожную станцию Мураши. Время тянулось невыносимо медленно, и угнетало какое-то неформулируемое осознание собственной ошибки, сознание беспомощности, наконец,  физическое предчувствие полной утраты власти. И когда все сроки прошли, телефонный звонок всё-таки прозвучал: сообщили, что его МАЗы  всей колонной стоят, не доезжая деревеньки Пуп-Ивановка, торгуют солярой прямо из баков машин. Пройдя по маршруту всего четверть пути, лесовозы не поехали к станции. Водители, как один, остановились в первом же логу и стали продавать проезжающим горючее,  добытое под такие сложные  обязательства, с таким трудом…
    Кто же, кто тогда разваливал леспромхоз? Шофера были подобраны самим директором. Он именно этих в прошлые благополучные времена всегда отличал за показатели, за их неугасимую любовь к премиальному рублю им доверял. Всегда прикармливал процентовкой, профсоюзными путёвками,  ценными подарками к празднику, почётом, званиями,  да и вообще постоянными большими заработками. А они… воткнули ему нож в спину. Ему и леспромхозу. Получить за продажу соляры серебряники сразу в карман для этих его избранников оказалось  вернее и нужнее, чем стать просто героями, спасающими родной леспромхоз.
    Да и не спасла бы та разовая вывозка пиломатериала положения дел на большом предприятии, но ведь точно же отсрочила бы его кончину. И что тут разбираться в частностях да мелочах? У рабочих,  всю жизнь кормившихся от леспромхоза, не мыслящих жизни своей, как они то и дело орали, без него, - не было, не оказалось нужной заботы о нём в трудную крайнюю минуту. На словах все говорили за леспромхоз, на деле - лучшие продали солярку из баков лесовозов…  дружно, не терзаясь совестью, отъехав от места погрузки всего полтора десятка километров.
               
     Не уходит из памяти ещё одно… собрание акционеров в этом же леспромхозе. Произошло оно гораздо раньше случая с продажей солярки. Леспромхоз тогда ещё стоял, хотя уже и на коленях, во хмелю новых непонятных преобразований. По настоянию свыше всего-то год назад предприятие реформировалось в акционерное общество. Каждого работягу под страхом потерять работу заставили выкупить хотя бы пару недорогих акций. И теперь они де-юре числились  совладельцами всего имущества леспромхоза. Заплатив всего ничего, стали не менее чем, чёрт возьми, распорядителями самого права производить и контролировать любую деятельность леспромхоза.
     Перемен тогда было, как флагов на демонстрации. Но им-то, этим реформам, как  раз и не верилось. Не верилось, что сделались совладельцами. Не верилось, что простые рабочие могут хоть сколько-нибудь влиять на положение дел в леспромхозе. Первым уверенно не верил в это директор, не собиравшийся делить с кем бы то ни было власть. Не верили рабочие, которые не разбирались в своих новых правах и не хотели разбираться. Да они были и не способны влиять – не у-ме-ли. А как красиво их призывали в новую жизнь, как старательно (обходя главное) им разъясняли их новое положение хозяев. На деле (работяги это чувствовали хребтом) выходил обман, снова крутой обман. Но и при социализме безоглядно правил принцип «я – начальник, ты – дурак», так что привычка не верить и заведомо не перечить ничему была врождённая.
    Умишко рабочего не позволял понять сути даже малой толики проблем предприятия.  «Кухарка», как ни силилась, не могла руководить, даже если её вот обзывали акционером.  Рабочему коллективу всегда отводилось работать, вкалывать, как можно больше, и получать на жизнь, сколько урвут… Они привыкли тяжело работать на лесоповале, на вывозке древесины, на пилорамах. Они гробили своё здоровье, снимая усталость водкой… Верили только своему горлу, когда  изредка всё-таки зажимали своих надсмотрщиков где-нибудь в углу, и тогда рвали своё, свои гроши, а, если удавалось, то и не свои, как можно, больше.
               
     Собрание делегатов-акционеров, съехавшихся со всех лесопунктов, проводилось в  большом обшитом кремовым шпоном зале лучшего в леспромхозе Дома культуры. Как водится, утвердили повестку дня. Мало смысля  в заявленных вопросах протокола, принялись выступать, как кому бог на душу положил. Отошло время говорить по бумажкам, написанным в парткоме. На трибуну пока ещё несмело полезли горластые и всё-таки прикормленные. В зале наперёд знали про каждого: кто какой умный, хитрый, как перед начальством выслуживается, и  произносилось только положенное, ритуальное. Оглядываясь, в зале крутили головами вечные «ударники». Свои! Кругом свои сидят. Ну и сидевшему в президиуме начальству привычно доверяли… обманывать себя, то есть не себя, а трудовой коллектив. Начальство же опиралось на них, своих проверенных выдвиженцев, и, конечно, подразумевало ну хоть какую-то сладенькую кость им бросить.  Всё было, как всегда, несмотря на заъявленные перемены.
    Никто и не обратил внимания, что в первом ряду прямо под сценой, на которой стоял крытый красным бархатом стол президиума, среди взрослых притулились дети: девочка и мальчик. Как потом выяснилось, сына и дочку приволок на собрание  один из местных  рабочих, совсем не делегат.
    Взрослые уже давно и длинно говорили о своём. Голосовали. Снова спорили о чём-то.  Ребятишки сидели неслышно, безответно исполняя волю отца. Тот, не будучи делегатом  на это собрание, тоже сидел, молча,  выжидал какого-то своего выгодного ему момента.
    Целился долго и всё-таки выскочил неудачно. Вклинился, когда на какой-то вопрос из зала, клонясь со сцены по-ленински, принялся отвечать директор леспромхоза. И говорили-то не о том, а этот вдруг приподнялся с сидения и, расшиперившись как-то в локтях широко, сразу занял много места в проходе перед сценой. Закрутился, заговорил, размахивая руками, запричитал о своём.
    Его попытались утихомирить, вернуть на место. Присутствовавший в зале начальник  поселкового отделения милиции собственноручно бросился выдворять буяна из зала, но снизошедшая на грешную землю демократия в лице представителя районного руководства из президиума остановила ретивого милиционера – позволила  говоруну, прервавшего самого директора, высказываться дальше.
    Работяга же после потасовки с начальником милиции под непрекращающийся гомон недовольного зала дёрнул к себе детей. И оказалось, только этот мальчик с испитым лицом в беленькой явно застиранной рубашонке да девочка, неловко спотыкающаяся рядом с ним от тычков разошедшегося отца, только они одни поддерживают его во всём этом большом негодующем  зале.
     - Да мало же заплатили мне… О чём  вы все вообще здесь говорите, если мне моего заработка за месяц кормить семью, вот их, не хватает? Вы посмотрите на моих детей. Чем мне их кормить?- от слова к слову всё более наглел незваный оратор. - Целый месяц  по пояс в снегу таскал чокеря за трактором. Целый месяц ишачил, как проклятый, а мне вывели всего 80 тысяч рублей за месяц  (недоминированных)?
     - Что я на них куплю? Чем стану кормить моих,  вот этих детей? Вы все думаете ли, как нам, рабочим, жить? Нам что – с голоду загибаться?
    Одно и то же он уже повторил несколько раз. Ему, прервав ход общего обсуждения, сам  директор и другие из президиума потянулись объяснить всё очень умно, доходчиво, главное, персонально, проявляя неисчерпаемое терпенье на виду у негодующего зала. Ну, бывает, человек  не проверил у нормировщика точковку собственной работы на делянке. Так проверим после собрания… В чём же дело? Проверим обязательно.
    Но работяга не за этим сюда шёл. Он просто не мог обойтись какими-то объяснениями. Его тянули за руки на место. Он вырывался и кричал, войдя в раж, беспрестанно дергал своих детей, предъявляя их, как своё единственно неотразимое доказательство. Он уже видел, что у него ничего не выходит. В зале собрались спетые, отборные, обласканные администрацией работники. Абы кого на такую важную сходку не позовут, не допустят. Он потому чувствовал себя чуть ли не борцом за народное дело – едрёна вошь, революционером! Но повторял только о своей зарплате и, кстати, выглядел неприглядно в своём попрошайничестве, объединялся с массами «Что нам всем с голоду загибаться?», а откровенно рвал только себе.
    Странно, но оравший, казалось бы, правду-матку, не вызывал сочувствия. И больно было смотреть на какую-то полуживую реакцию ко всему происходящему мальчика, его сына. Он был постарше сестрёнки, поумней. Когда его отец дёргал за рукав, он переступал ногами, но оставался внешне безразличным к происходящему. На дядей и тёток он не смотрел и ничего от них не ждал. Но виделось: и отца он просто терпел, побаивался. Просто давно уже знал, какой тот у него вздорный,  да родителей не выбирают.
     Работа собрания продолжилась после того, как  крикуна всё-таки вывели. Выдворили, чего-то ему пообещав. В предбаннике большого зала к нему подошёл человек. Это был тоже житель поселка, который, прознав о собрании акционеров, пришёл в ДК, да, не являясь депутатом,  постеснялся, не вошёл в зал. А вот с вытуренным из зала заговорил:
- Что, Васька, отвёл душу? Знатно ты им всем вставил пистона.
-  А что они  сами при зарплате, при начальстве трутся. Им простого рабочего не понять.
- Это ты-то простой рабочий? А чего ж ты им про свои прогулы не сказал? Как в бараке от похмелья по два дня отходишь? Учётчик тебе вообще-то хотел урезать получку – деток твоих пожалел, и бригада пожалела.
-  Ты не понимаешь ничего или прикидываешься? – развернулся к товарищу выставленный из зала говорун. - Да наплевать на их мудрёные разговоры, важно пошуметь, чтобы на работяг оглядывались, норму поурезали бы. Детей моих видел? Мне же их кормить, одевать надо.
-  Так работай - не пей. Я же своих покудова кормлю. А если расценки не по нутру, сваливай, ищи, где за пьянку платят. Кстати, парень-то у тебя чисто насквозь светится. Ты что, не кормишь что ль его?
-  Да как не кормлю, всё, что зарабатываю, в семью отдаю. А ещё мои пацаны к моим старикам ходят, молоко пьют. Чего ж это я не кормлю? Накормишь тут, если постоянно денег нет.
- А ты, интересно, и сейчас поддатый вроде? Если денег нет, на какие угостился? И потом, если тебе по-настоящему твоего паренька жаль, а на работе не получается, так не к старикам подкормиться отсылай, а сам коровёнку заведи и ещё огород под картошку возьми. Ведь нет у тебя огорода? Картошку что ж свою не сажаешь?
-  Ты мне зубы не заговаривай. На черта мне огород с коровой или корова с огородом? Мне за мою работу должны платить, чтобы мне хватало. Должны хорошо платить, и баста.
               
    Вот так. Революционер-то годился всего-то для того, чтобы лишний рубль сорвать, о прочем не разумел. А умный его собеседник на собрание зайти постеснялся. В это время спетые да прикормленные общую судьбу леспромхоза решали. Как перезрелое яблоко, им в руки упало это право решать  за трудовой коллектив, за весь народ леспромхозовский, за страну. Народу в привычку вошло, чтобы за него решали.
   Время показало итоги таких решений. Что колхоз, что леспромхоз развалились, прекратили своё существование. Но жива, хотя и затухает от давности, обида: «Развалили колхоз!!! Развалили леспромхоз!..»
   Кто развалил-то?
   Сами и развалили, приложив к общему делу свою глупость и жадность, даже поучаствовав, где вышло, в недоброй растащиловке. И конечно, степень участия руководителей и работяг в этом развале, само собой, разная. Кто к кормилу ближе стоял – преуспел не только в реформировании, так сказать, но и в вопросе личного обогащения. А что? Капитализм  утвердить – это и есть людей от коллектива отлучить, разделив на богатых и нищих. По-другому не получается. И победивший капитализм пролетариям совсем не в награду даётся, он им теперь биркой на темя на всю последующую жизнь. Прикинуть, вроде бы, могли мало урвать из общего, значит, и вина, вроде, меньше. Но кто же от итога освободит?  Кто отдал на поругание, чем, как говорилось со слезой в глазу,  по-настоящему  дорожил? Свой леспромхоз.
     Вот дом, что выстроил и обжил, у хозяина  отнять сложно. Разве что убить хозяина?
     Землю, на которой вырос, в распыл пустить, ещё труднее будет. Это ж живой разум, душу у человека отнять надо. Только земля материя несколько отвлечённая. Социализм через коллектив подменял зрение человека. Принуждал коситься не своими, а коллектива глазами.  Вот и развилась общая слепота. Наше – это ничьё, все видели. Всех достало, что на этой основе скрытая несправедливость живёт, да  кто смог бы по своей охоте этому перечить? И легко отреклись от света в конце тонеля. А что взамен?..
    Трудно сразу капитализм рассмотреть, то есть к неизбежному приспособиться. В глаза бьёт угодничество перед уголовщиной. Перед ней, вышедшей из тюрем да бесшабашной, пасуют и закон и власть… Чиновники? Те, как под мать родную, подстраиваются. Возвратившийся капитализм утверждается через чёрт те что, через такие обман и горе, что в прошедшем социализме и не снились. Нынешняя жизнь пугает, отталкивает простого человека. Его  собственной неспособностью себе место подыскать, пугает какой-то извращенностью извечных понятий о совести и доброте. И как же уголовная шантрапа при капитализме родимость, родственность этого строя сразу почуяла. О совести и справедливости бандитов, бюрократической камарильи смешно предполагать. Когда они все насытятся? Когда о простофиле-народе вспомнят?
     Никогда.
     Но старая, как мир, основа капитализма,  его частная собственность, то есть моё – это моё, а твоё – это тоже моё (но данное тебе на время)… она жестокая. Интересно, что человеческому мозгу эта капиталистическая истина, становится понятной  уже в грудном детстве, когда ребёнок, ещё не научившись врать, тянет к себе всё, что ни подвернётся: Моё!!! Дай!..  Вот и придется учиться капитализму народу, семьдесят четыре года ведомому к несбыточному равенству поделённого на дольки счастья, в которое он и не сам, будто, шёл, а, вроде бы, его и вели, как бычка на верёвочке. Придётся учиться жить по ветхому, но такому жизнеспособному, как оказалось, капиталистическому завету, пока…
     Да, пока всеобщий материальный уровень жизни и сама жизнь не сделает его благороднее, достойнее какого-то нового образа  совместного сосуществования.
               
                03.2009