Уж август становится рыжим, а я все в далеком Пари

***
Уж август становится рыжим, а я все в далеком Париже
Гуляю по знойным бульварам и пью в брассери лимонады.
И грустно и тяжко, и плавятся мысли до жижи,
Каштаны пыхтят, как дворняги, раскинувши лапы.

Проходит еще одно лето, и жизнь улыбается дивной
Улыбкой Джоконды, бликуя за гранью стеклянной.
И Арка плывет, как мираж, и становится длинной,
А Сена внизу прикорнула с Расином сафьянным.

Арабские дети играют в пятнашки на пыльных
Дорожках Версальского парка, негр спит под газетой.
И хмурится грозный Луи, и Нептун погоняет ретивых
Морских лошадей на виду у Юноны раздетой.

Мир создан для статуй: дианы, авроры, венеры
Стыдливо укутали чресла в придворном экстазе.
Несутся веселой толпой дамы и кавалеры
Со всей Поднебесной к ближайшей несфотканной вазе.

А ночью приходит прохлада, и тогда, о Париж! ты чудесен.
Вновь око над башней зажег то ли мэр, то ли мордор.
И вьется в мозгу слабый отзвук мелодий и песен,
Какой-то невнятный шансон набегает на город...

Но чу! (как говаривал классик) уйди, наважденье!
Плывет золотой кадиллак меж рено-ситроэнов
Полей Елисейских; гулящего люда движенье,
Как льдину, качает заезжих сеньоров и мэнов.

И льются в граненые емкости виски и кола,
Густой апейроль, егермейстер, кровавая мэри.
Бордо и перно прикорнули под стойкой у пола,
Клико благородно пылится, как знаки империй.

Гудит до рассвета недремлющий город-титаник.
Я, тайный его пассажир, знаю плаванью этому цену.
И солнце, великий актер, отогнув ветхий задник,
Выходит на старую, добрую, грустную сцену.