Вых. данные, состав книги Жаркий месяц февраль

ВЫХОДНЫЕ ДАННЫЕ КНИГИ "ЖАРКИЙ МЕСЯЦ ФЕВРАЛЬ"

Литературно-художественное издание

Толстоус Василий Николаевич

ЖАРКИЙ МЕСЯЦ ФЕВРАЛЬ

Стихотворения

Наталье Васильевне Матвеевой (Гулидовой)

© Толстоус В.Н.,2019


ББК 84 (2Рос-Рус)6-5
Т 54

Т54 Толстоус В.Н.
"Жаркий месяц февраль" - Стихи - Донецк, "Исток" - 2019. - 68 стр.


Подп. в печать 28.11.2019


СТИХОТВОРЕНИЯ


***
Прощай. Скоро поезд умчится,
развеяв снега на пути,
как злая хвостатая птица,
ревущая басом: «Уйди!»
Щекою холодной приникнув
к стеклу, ты в мельканье полей
отыщешь знакомые ритмы
поющих пургой февралей.
А я ледяными губами
и паром слетающих слов
февраль окрещу именами
из наших мечтаний и снов.


***
Прости. Не хмурься. Я люблю тебя,
твой сложный мир, устроенный иначе.
Я помолюсь – и канут неудачи,
и места не останется скорбям.
Придёт отрада маленьких побед –
они заклятые враги печалей.
В конце концов беспечными ручьями
снега сойдут, встречая тёплый свет.
Я буду рядом. Я тебя люблю.
Пусть видят все, как мы сплетаем руки,
ведь это нашей ветреной науки
простой и нежный, вечный абсолют.


***
Ты не подумай – мне не нужно ничего.
В Мисхорском парке тихо. За руку возьми.
Простим завистников, предателей, врагов –
они такие же, рождённые людьми.
Огромный мир вокруг, бурлящий и живой,
но мы одни с тобой на тридевять планет.
Наш талисман – луна – висит над головой,
а новолуний словно не было и нет.
Рука в руке. Так сберегается тепло,
хранится нежность и, наверное, любовь.
Давно планете на людей так не везло –
она до нас была бездушной и слепой.
Мне так не хочется остаться одному,
когда серпом горит щербатая луна.
Я очень важное открою и пойму:
не так уж вечность неприступна и страшна.


***
Душа тоскует о вершинах.
Подъём наверх едва ль возможен,
хотя в глазах неустрашимость:
мол, шпага вынута из ножен. 
А здесь, внизу, на мокром пирсе,
стакан портвейна недопитый
неизъяснимо живописен
у растворённых настежь мидий.
Зубцы на башнях гор весомы
(напрасно шпаги нет с собою).
Ты смотришь чуть обманно-сонно,
боясь порыв назвать любовью.
Набеги ветра жгут, качают.
Безвкусной жизни мало всей нам.   
Как это скучно – греться чаем! – 
спасёмся водкой и портвейном.
На скалах в крымском Эльсиноре
февраль гуляет. Щиплет холод.
Натужно бьёт о берег море –
весь день по наковальне молот.
За пеной шторма берег дикий.
Туман в глазах, немного пьяных.
С тобой, прибой смиряя криком,
стоим под брызгами  упрямо.   
К вершинам долгая дорога,
петляя, кажется всё уже.
Стоим, обнявшись (ты продрогла).
И всё равно – качает, кружит…


***
Повернись, я тебя рассмотрю:
ты такая же, только глаза…
Цвет белёсый их – в тон февралю,
что пронёсся полжизни назад:
он тогда над Ай-Петри летал,
чёрной тучей в округе гремел.
Волнолома набатный металл
пел о грустной мисхорской зиме.
...Снова Крым укрывает февраль.
Дождь из прошлого вспомнит лицо,
где ресниц голубая вуаль
незатейливым полукольцом.
Повернись: я такой же, как ты –
мы из прошлого. Только  глаза...
Временам бы упасть с высоты,
зацепиться и не ускользать...


ЗАМОК ФЕЙ

Прозрачен воздух в мире,
когда в горах вдвоём
наверх, сжимая мили
с одышкой, но идём.
Змеится вдаль дорога.
Изложины круты.
Мы пьяные немного
от южной красоты.
Вдали, за поворотом,
как сказочный ларец,
сверкнёт под небосводом
Массандровский дворец –
мечта из детской книжки,
где в мире королей
сестрёнки и братишки
рисуют замки фей.
И мы, я знаю, тоже
сегодня, в день и час
с тобой зеркально схожи
морщинками у глаз.


ГРАЖДАНЕ ЗЕМЛИ

Корабли в Севастопольской гавани
чуть колышутся на якорях.
На судёнышке в ближнее плаванье 
мы выходим на полных парах.
Зелень моря с прибрежными пашнями
не проснулись ещё от зимы.
Чтоб согреться, винишко домашнее
пьём из кружек на палубе мы.
Пьём за армию, пьём за Отечество.
Просим снова по полной налить.
Пьём за всё на земле человечество,
чтобы мирно и счастливо жить.
Хмуро. Холодно. Сходим на пристани.
Такелажем скрипят корабли.
Мы совсем незаметные издали,
и привыкли теряться вдали.


БАЛАКЛАВА

В жёлтом крошеве глины и скал, 
заместивших нехватку земли,
прикорнул протяжённый овал –
Балаклавский бездонный залив.
Белых чаек поддельный испуг.
Подземелий внезапная дрожь.
То ли город разрушится вдруг,
то ли времени древняя ложь.
Старых башен вечернюю тень
и постройки, чей жалостен вид,
дарит ночи истаявший день,
говоря: «Уходите. Всё спит».
День ушёл. От воды холодок.
Тихим эхом сирены морской,
там, где вновь заалеет восток –
тень подлодки скользнула домой.


***
Идя вдвоём по парковой аллее,
мы делимся пожатием руки.
В тени магнолий нам идти теплее,
когда тела озябшие близки.
Весна сюда ещё не заглянула,
и не шумит листва на тополях,
и крылья пчёл своим весёлым гулом
не оживляют снулость февраля.
Один лишь воздух, терпкий и бодрящий,
питает йодом парковую прель
и, зная о былом и настоящем,
шепнёт, что будет всё-таки апрель.
И ты смеёшься, смотришь мне в глаза, и
всё говоришь о чём-то, о своём,
и мы идём, и словно исчезаем
в приморском парке, под руку, вдвоём.


***
Когда прощаются любимые,
они не знают, что – навек,
приметны сгорбленными спинами
и тихой скорбью влажных век,
ведь обернуться, знают, нужно им –
и замедляются шаги.
Назад, в объятья, рвутся душами,
ведь розно каждый бы погиб.
Но гордость гонит к одиночеству,
к его безлюдным берегам,
где день за днём всё меньше хочется
душой раскрыться донага,
где так легко уйти в сомнения:
мол, помни, или всё забудь.
Последний шаг. Одно мгновение –
и не пройти обратный путь.


***
Никому ничего не надо –
лишь бы день после ночи шёл,
на рассвете поднимут взгляды:
солнце встало – и хорошо.   
Ты родился, а кто-то умер,
кто-то свадебный стол накрыл.
Тот умён, а тот – неразумен,
третий – ласковый до поры.
И живут большей частью кучно,
друг за дружкой тайком следя,
из игры вышибая лучших –
потому и полно бродяг.
День и ночь воспевает женщин
стать мужская, пока юна.
Любит жизнь и мужчин не меньше
слабый пол по ночам, без сна.
И плодятся, и в войнах гибнут,
и болезни изводят их.
Может быть, заменить другими?
Не вопрос – это просто, вмиг.
А пока не решилось дело
и в запасе немало лет, –
пишет шкет на асфальте мелом:
«Я люблю тебя. Ты – мой свет!
Без тебя не прожить и дня мне.
В мыслях, в памяти – только ты».
И несёт юный рыцарь даме
свежесорванные цветы.


***
Гудение металла на причале.
Вибрация бетона подо мной.
На облако ли воды осерчали,
на ветер ли, проведать не дано.
Проверить силу моря не решились
кораблики, упрятавшись в порту.
Вдали, у горизонта, лишь большие
суда расположились на версту.
Ты зябнешь. Я пиджак тебе на плечи
набросил. Не дрожи, ведь я с тобой.
Ступает по причалу крымский вечер,
не веря в нашу дружбу и любовь.
Уедем скоро в разные пределы,
свидания забудутся вдали,
но будут вспоминаться то и дело
потрёпанные штормом корабли.
Запомнятся: гудение металла,
пиджак мой лёгкий на твоих плечах,
и чувство, что мелькнуло и не стало
огнивом, разжигающим очаг.


***
Не забывай меня, не надо.
Быть может, я смогу опять
стать ироничным и крылатым,
таким как прежде, в тридцать пять.
Я постучусь к тебе в окошко –
три стука. Наш условный знак.
Давно утерянную брошку
легко по камешку узнать.
И я скажу, так, между прочим:
"Возьми и вспомни о ночах:
я приходил нетрезвый очень   
и с простынёю на плечах.
Ты потеряла брошку эту –
она упала в туфлю мне.
Без сна встречали мы рассветы:
хватало света при луне.
Ты ослепительно красива
была, безгрешна и бела.
Я уезжал домой счастливый,
ты молчаливою была.
Меня так крепко обнимала –
родной, любимый человек".
Семь дней любви – как это мало
для расставания навек.


***
Прости меня, что жизни стало меньше, 
и блеска, и смешливости в глазах.
Ты самая желанная из женщин.
Молю тебя, навек не исчезай.
Года как буквы: слитно, без пробела      
по жизни мчат – одной, не запасной.       
А жизнь – была. Душа, взлетая, пела       
лишь о тебе, любимой и родной.             
Не говори, что всё уходит в небыль, 
пусть это так: мир невосстановим.
Но если плоть слаба без сна и хлеба,
то не летают души без любви.


СКВОЗЬ КОЛЬЧУГУ

Помнишь: сладостно было в борьбе
улыбаться победам друг друга?
Для защиты: ты – мне, я – тебе,
мы – сердцам – подарили кольчуги.
На, рази! Побеждай! Я готов
поражения вытерпеть пытку.
Через раны суровым крестом
рваный шов на сердцах наших выткан.
Так я жил на восьмом этаже
(ты – на третьем, отсюда далёко) –
понимая: для встречи уже
не отпущено временем срока.
Вижу: на сердце, там, где кресты,
под кольчугой, что больше не служит,
лечишь раны и молишься ты,
чтоб сердца не болели и души.


ДУШИ

Души вторую половину
ищу я со свечою.
Неважно: ветрена ль, невинна, –
подставлю ей плечо я. 
Укрою нежностью несмелой,
а чтобы зло не знало,
охранный круг сомкну я мелом
и, что ни день – сначала.
Морщины. Сердце. Сединою
как снегом запорошен.
Казалось, близится покоя
бесхитростное ложе…
Но всё ищу одну на свете,
души своей сестрицу.
Глаза в глаза. Откликнись, где ты? –
свечу свечою в лица.
Как часто, вечером, ночами,
когда смиряет дрёма,
душа исполнится печали,
незрима, невесома,
и где-то в памяти заветной
нежданно, ниоткуда
возникнет женский образ бледный, –
неведомое чудо.
Она глядит, и бьётся сердце
так сладко, так тревожно,
и почему-то наглядеться
как в сказке, невозможно…


ЗИМНИЙ РАЙ

Оголённых деревьев неласковость
нагоняет печаль и тоску.
Дождь затеялся парк ополаскивать –
а ведь летом был редок и скуп.
С веток влагу сорвал ветер северный,
чтобы чистой предстала кора,
чтоб глядели берёзы растерянно
на кедровый и пихтовый рай.
Вышло жёлтое солнце ненадолго,
согревая остывший Мисхор.
И, прощаясь, огромная радуга
распростёрлась над гребнями гор.


НЕВЕСТА ЗИМОЙ

Я с букетами снежинок
в виде радуг и сердец,
лёгкой и недостижимой
в храм отправлюсь под венец.
Вечереющее небо
просияет синевой.
В с храм лететь по небу мне бы   
на санях – вдвоём с тобой,
одинокой тучи вату
обернуть вокруг плечей,
беззащитной, угловатой,
таять в золоте лучей.      


ЦАРСКОЕ СТРОИТЕЛЬНОЕ

Когда державой нашей правили цари,
великие, обычные и прочие, 
они могли сооружать монастыри,
и на дворцы имели полномочия. 
Когда с принцессами вели их под венец,
и предлагали Крым, чтоб там построиться,
в ответ они сооружали Кичкинэ,
Ливадию за ялтинской околицей, 
и жили там, над берегом приветливым,
любуясь морем и величием красот,
ведь солнышка весеннего и летнего
на зябком севере хватало им на год. 
Но знать не знали наши императоры:
что в их имениях истопчут каблуки
простые жизнерадостные варвары, 
их много лет растили впрок большевики.
Сердца их замирают от волнения,
когда глаза обозревают чудеса:
прелестней хижин царские имения,
и захотелось вдруг в империю, назад, –
не зря под небом кем-то так задумано,
чтоб сердце главным было в том, кто здесь живёт,
над головой неумной – верным штурманом.
И только в этом суть, а не наоборот.


СОН

Прости меня, прости,
смахни ладошкой слёзы:
я здесь ещё почти,
но путь разъят и съёжен.
Такие, эти сны:
безбрежные вначале,
и вдруг – конец, размыв,
а мы не замечали. 
Один и тот же сон
из тех времён, из прежних:
я в ангела влюблён,
закоренелый грешник.
Ведь прежде точно знал,
что ангелы – мужчины,
что ночью в наших снах
они летают чинно.
Она – размахом крыл
мою смущает душу.
Я прежде не любил, 
и сердца стук – не слушал.
К утру домой вернусь,
она – в свои пределы,
взамен оставив грусть,
что гложет то и дело.
Ведь ни взмахнуть крылом,
ни ввысь вдвоём не взвиться.
Мы словно за стеклом
открыть боимся лица.
А знаю ведь, что в темь
(неважно – в зной ли, в стужу),
она придёт за тем,
кто здесь уже не нужен. 


ПОД ЗЕЛЁНЫМИ НЕБЕСАМИ

После тины дневной работы
у камина листаю ноты.
Я их слышу – звучат несмело, –
но становится легче тело.
Треск поленьев. Летает пламя.
То ли сон, то ли явь: крылами
увлечёт и подхватит ветер 
в мир гармоний, что юн и светел.
Ведь у музыки цель простая:
доказать непременность рая.
Вот он, рай: и вокруг, и где-то,
занимает собой планету.
Под зелёными небесами,
с изумрудными волосами,
чешуёй на лету блистают –
люди, в точности птичья стая.
Океаны – до края света,
и вокруг бесконечность лета.
Мир весёлый, живой, искрящий,
он во сне почти настоящий.
Взгляд жильцов-летунов невинный,
чешуёй пламенеют спины.
Не сирены ли – мир ведь тесен –
исполнители первых песен?
Красотой покоряют лица.
Жаль, планета недолго снится.
Просыпаюсь. Пора вернуться.
Тихой музыки звуки льются.
Я опять прихожу с работы,
вечерами листаю ноты,
но всё реже (такие муки!)
двери в рай открывают звуки.


***
За окном озябшие сороки
стайкой улетают греться в лес.
Наступают мертвенные сроки
низких и бессолнечных небес.
Я к стеклу губами прижимаюсь,
и на нём, растоплена теплом,
ширится очерченная малость,
вёрсты оживляя за окном.
Там, в оттаявшем овале жизни,
чистом, словно детская слеза,   
на меня косятся с укоризной 
птичьи невесёлые глаза.
И пускай февральский ветер злится –
мы ведём безмолвный разговор:
я и бесприютная синица –
о житье зиме наперекор.


БЕСПРОСВЕТНОЕ

Когда, от холода растаяв,
унёс последний луч закат,
казалось, вздрогнула мостами
насквозь промёрзшая река.
Дороги выстужены ветром – 
холодным сыном ближних гор,
он прилетает самым первым
и самым злым с недавних пор,
готовым рвать подобно зверю
жнивьё неубранных полей.
Несётся стон, высок, размерен,
звенящих льдинками стеблей. 
Печаль предвечных расставаний
парит над городом пустым.
Нектар не сбывшихся желаний
в осенней ягоде застыл. 
Непритязательные гроздья
дозреть не в силах на ветру.
Они на снег ложатся просто,
наверно зная, что умрут...
...И белоснежна, без изъяна,
светилу гаснущему вслед
летит Земля, скрипя осями,
ломая звёзд хрустящий свет. 


***
День не зимний, не весенний.
Скрип деревьев. Нет тепла.
Снег за ночь набился в сени,
лёг на улицы села,
на цепочку из проталин,
что промыл в лесу ручей.
Там укромно вырастали
дети солнечных лучей.
Март ворчал на игры цвета,
но, морозен и сердит,
от подснежного букета
вдруг утратил грозный вид,
стал задумываться чаще,
из-за моря вызвал дождь –
струи лить на луг и чащу 
из расставленных ладош.


***
Безмолвно, медленно снежинки
ложатся наземь за окном.
Деревьев чёрные прожилки
простор напитывают сном. 
Дрожат несброшенные листья,
их нежно зодчий-снегопад
преобразовывает в кисти,
и зреет белый виноград.
По свежевыпавшему снегу
до горизонта – ни следа.
Как будто в мире человека
и не бывало никогда.


ШТОРМ

Барашки волн, истрёпанные в клочья,
летят в испуге, с ветром наравне.
Нежданный шторм истошен, озабочен
свирепостью, уверенностью в ней.
Одни – стрелой ныряющие – чайки
вершины волн уверенно насквозь
пронзают, и легко необычайно:
как острый нож – бумагу или воск.
Взлететь готова старая палатка –
не удержать распоркам и крюкам.
Морская пыль – солёная на сладком –
стекает с виноградного листка.
Взрастает сила в выдохе и вдохе.
Размахом шторма лёгкие полны.
Лишь маяка далёкие сполохи
надломят ожиданием вины.


***
Услышав моря яростное пенье
под вечер, у подножья Крымских гор,
поймёшь яснее замыслы Творенья –
их выдаст, обезумев, зимний шторм.
Когда луна – недремлющее око –
по волнам сладит лесенку к тебе,
то вовсе не покажется далёкой
дистанция от моря до небес.
Уйдёт луна. Мир смолкнет, обесточен,
и море утомится от борьбы.
Расстроит мысль, что ты здесь между прочим, 
и завтра будешь накрепко забыт.
Когда у ног, загадочно и близко,
вскипит  прибой, откатится назад,
а первых звёзд мерцающие искры 
заставят вдруг зажмуриться глаза,   
и чьих-то дум развеянное эхо               
накроет криком так, что не вздохнуть –      
тогда сорвётся душ лавина сверху,               
огнём на миг прочерчивая путь.


***
Жёлтый лист, кривая ветка –
это клён в окно стучит.
От приморского проспекта
поднимаются грачи.
Мчатся серым небом тучи.
С ветки чайки острый глаз –
неожиданно колючий –
жжёт, оценивает вас.
За прибрежной рощей море
разошлось не просто так –
волны бьют в хмельном задоре,
треплют старенький маяк.
Стонут скалы, воет ветер,
небо рваным лоскутом.
Заоконный клён в привете
машет высохшим листом.
 

***
Меня по жизни били часто
(кто только душу не травил!) –
но я как мог, стремился к счастью,
а что за счастье без любви,
что расцветает в летних грозах
и не боится зимних вьюг,
она – дыханье майской розы,
тепло и нежность милых рук.
Я ни о чём не сожалею,
и ясно помню до сих пор
ночную тёмную аллею,
и страсть, и жаркий разговор.
Любил всегда, страдал за это,
состарен жизнью на бегу,
но без любви как крот без света,
а жить без света не могу.
Переполняет сердце нежность,
буянить хочется слегка,
и в злую тлена неизбежность
ещё не верится пока.


***
Был я молод и бесстрашен,
и немало лет назад
повстречал в Крыму Наташу –
фею, искорки в глазах.
Мы мисхорские пейзажи
наблюдали из окна:
выл февральский ветер, влажен,
ударяла в мол волна.
Несмотря на то, что младше,
говорила: «Милый мой,
жизнь пила я полной чашей,
тяжело тебе со мной…»
Чтоб отвлечь от слёз и блажи
навести на вечер грусть,   
обнимал тепло Наташу,
ощущал прохладу уст.
Я сказал: «Нам веткой машет
старый тополь за окном».
«Я – шепнула, – не монашка,
и устала быть одной».
Так почётно стыть на страже
счастья спавшей на плече...
Каждый день казался важен
в ожидании ночей. 
...Жизнь прошла. Богатств не нажил,
за границей не бывал –
и с рожденья в местной каше
поджидаю свой финал.
А она сменила пашен
ширь на склоны чуждых гор.
Мне твердили: наши – краше.
Вот и верю до сих пор.






.........................