Я прочитал этот осенний лонг-лист как антологию стихотворений кружка любителей поэзии и выживания. Ощущая сегодняшнее время, как «время убитое», как необъявленную и неосознанную катастрофу, странно читать тексты своих «современников», наивных, постоянно начинающих, а иногда и вполне искушённых авторов, находящихся как будто под наркозом культурной инерции или в уютной зоне неразличения. Я диагностирую нынешнее общественное состояние-бытие как катастрофу, по возможности, без всякого пафоса и прочего отвратительного надрыва. Но, как писал, пародируя Твардовского, Дмитрий Александрович Пригов, и всё-таки, и всё-таки, и всё-таки…
Коллаборационизм становится экзистенциальной реальностью. Мутация, ласково именуемая некоторыми «гибридностью», перевоплощает, развращает и заражает не только то, что именуется государством, «обществом» или даже страной, но и частные страты с каждым сопротивляющимся субъектом и пока ещё человеком. Аналогия с тридцатыми годами в Германии и СССР (и не только) лишь отчасти приблизительна, не точна, но симптоматична. Как «стихи после Освенцима» и стихи после Донбасса. Русские поэты-заложники спасаются в инерционных лабиринтах «документальной поэзии», новой фельетонной иронии или на осколках постконцептуалистской лирики, сценическое гуляние по которым похоже на хэппенинг, но с «полной гибелью всерьёз»…
В этой ситуации находить «удачные детали», хорошие или плохие рифмы, тропы и приёмы, забавные сюжетные и композиционные ходы et cetera кажется мне какой-то комической архаикой. Вероятно, это моё (а чьё же ещё?) субъективное, форсированное, гипертрофированное самочувствие.
Я не врываюсь со своим уставом в чужой монастырь. Меня пригласили, простите… Но в контексте этого состояния, в контексте этической, политической, социальной и эстетической катастрофы читать милые, грустные, добрые и нежные стихи-упражнения, за небольшими исключениями, вполне традиционно грамотные и техничные, как-то едва ли не анекдотично. Они в подавляющем большинстве написаны или записаны всегда и никогда где-то между 1980-ым и двухтысячным годами. Нет ничего. Всё разрешённое и почти гладкое. Не противостоящее хаосу и распаду, а просто гладкое… Романсы, лирические песни, культурный фольклор… Романтизированные бытовые и любовные переживания. Чужой бесконфликтный язык, инерционная речь льётся, не буду говорить, как и на что похожая. На воду из пластмассового кувшина на подоконнике… Вышивание, украшение быта, интеллигентный коммунальный уют (может, и реакция на холод и ложь грядущих дней, но, кажется, что нет). Может, зашивание безысходности (буквальной – уйти некуда и изменить невозможно, и другого не дано… Ахматовско-раннецветаевские и ахмадулинские фигуры речи. Случайно – Мандельштам… И ни к чему Горалик… И Аннинский, и акмеисты. И распад трагический, но осенний, тлетворно лжеклассический. Сансара, Тибет невыносимые совсем… Горы, экзотические места (клуб туристической песни и бардовский кружок). Шопены, бахи… Канты, бродские и воланды… Книжный Вергилий, хотя кругом коллективный настоящий… Мастеровитые стилизации и трогательные аллегории…
Опять, чёрт его возьми, вспомнился Пастернак. «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?». И снова Мандельштам с его ворованным воздухом и «я запретил бы писать заранее разрешённые вещи». И речь, если речь ещё возможна, не о лобовой актуальности, не о словах, словечках и мемах из социально-политических и рекламных сетей. Когда-то нелюбимый мной Маяковский писал о том, что время обрушивается на него с безобидного натюрморта Петра Кончаловского…
Я ещё раз прошу прощения за это, скорее, выступление, чем вступление. За то, что претензии, обращённые к самому себе, выплёскиваю вовне. Я честно (четырежды) прочёл весь лонг-лист. И, если отрешиться от написанного выше, обнаружил, как минимум, двух вполне цельных авторов, которые органически существуют уже по собственным законам. И несколько обрывков языка, не стирающихся из моей памяти. «Он засыпает, и снятся коту жирные крысы Донецка» (Александр Крупинин), «это как земский доктор – мятые кружева и морфий долгие роды в бане девочка непременно Софья» (Берта Лучева), «Умирают яблоки никому не нужные» (Александр Быстров), «Те, кто остались, не могут быть лучшими» (Эмиль Мамедов)…
Мой выбор (Александра Быстрова и Эмиля Мамедова я включил исключительно из-за последних строчек в их текстах):
5. Аникин Дмитрий Владимирович Посмертная слава
http://www.stihi.ru/2019/08/31/7222
6. Александр Крупинин Рай
http://www.stihi.ru/2019/08/20/6035
8. Марина Изергиль Полторы автобиографии и никакой морали
http://www.stihi.ru/2019/06/26/3039
9. Елена Наильевна Жук-олень
http://www.stihi.ru/2019/06/13/5307
32. Берта Лучева непременно Софья…
http://www.stihi.ru/2017/09/04/6182
37. Александр Быстров 4 Падают
http://www.stihi.ru/2019/10/08/6460
43. Эмиль Мамедов сюрреализм
http://www.stihi.ru/2019/10/28/9603
56. Луна Манакури Ева
http://www.stihi.ru/2019/09/18/2697
---------------------------
Об эксперте:
СЕРГЕЙ ЛЕЙБГРАД
Род. 14 января 1962, Куйбышев. Поэт, публицист, литературтрегер, радиоведущий.
Создатель и главный редактор вестника современного искусства «Цирк Олимп» (1995—1998), где публиковались ведущие авторы неподцензурной и постмодернистской литературы. Автор и ведущий литературно-художественных и аналитических программ на радио "Эхо Москвы" в Самаре. Режиссер-постановщик "драматических инсталляций" - "Картотека немоты" (по текстам Льва Рубинштейна), "Апуфеоз" (по текстам Дм.Ал.Пригова), "Пушкин после Пушкина". Инициатор и организатор фестивалей актуального искусства "Европейские дни в Самаре" (1995-2005), куратор литературно-театрального фестиваля «Майские чтения» в Тольятти (1990-2009).
Автор пятнадцати книг стихотворений и эссе, изданных в Москве, Самаре и Тольятти. Лауреат Фестиваля русской поэзии в Германии (1990) и фестиваля «Культурные герои XXI века» (1999). Участник Всемирного конгресса русской прессы в Нью-Йорке (2000), Первого международного фестиваля поэзии в Москве (2001), семинаров поэтов стран Балтии «НордВест» в России, Швеции, Финляндии, Эстонии и Литве (1996—2004), фестиваля современной российской поэзии «ГолосА» (2008, 2009, 2012) и международного фестиваля современного искусства «Белые ночи в Перми» (2012). Стихи Лейбграда публиковались в журналах и альманахах «Дружба народов», «Пушкин», «Русский журнал», «Остров», «Воздух», «Дирижабль», «Дети РА», «Футурум», «Золотой век» и др. Включены в антологии «Нестоличная литература», «Диалог без посредников», «Америка глазами русских писателей», «Времена и пространства: русская поэзия XX века», «Антология современной русской поэзии 1989—2009» (Франция, 2010), "Поэтический путеводитель" (Пермь: Культурный альянс, 2012).
Обзор осеннего лонга от Сергея Лейбграда
© Copyright: Литературный Фестиваль Рунета, 2019
Свидетельство о публикации №119121005742
Свидетельство о публикации №119121005742
Рецензии
Достоевский
"Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца.
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой из четвертого этажа (для каких причин? – я до сих пор этого не понимаю; но уж пусть это непременно надо, чтоб быть поэтом; не хочу спорить). Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать —
В дымных тучках пурпур розы
или
Отблеск янтаря,
но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни. Разумеется, казнив своего поэта (тоже очень небратски), они все непременно бы кинулись к какому-нибудь доктору Панглосу[2] за умным советом, и доктор Панглос тотчас же и без большого труда уверил бы их всех, что это очень хорошо случилось, что они провалились, и что уж если они провалились, то это непременно к лучшему. И доктора Панглоса никто бы не разорвал за это в клочки; напротив, дали бы ему пенсию и провозгласили бы его другом человечества. Ведь так все идет на свете.
Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него. Он пел и плясал у гроба мертвеца… Это, конечно, было очень нехорошо и чрезвычайно глупо с его стороны; но виноват опять-таки он, а не искусство.
Одним словом, утилитаристы требуют от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы, соображающейся с обстоятельствами, подчиняющейся им..."
Экспериментальна Страница 12.12.2019 10:55 • Заявить о нарушении
"Положим, что мы переносимся в восемнадцатое столетие, именно в день лиссабонского землетрясения. Половина жителей в Лиссабоне погибает; домы разваливаются и проваливаются; имущество гибнет; всякий из оставшихся в живых что-нибудь потерял – или имение, или семью. Жители толкаются по улицам в отчаянии, пораженные, обезумевшие от ужаса. В Лиссабоне живет в это время какой-нибудь известный португальский поэт. На другой день утром выходит номер лиссабонского «Меркурия» (тогда все издавались «Меркурии»). Номер журнала, появившегося в такую минуту, возбуждает даже некоторое любопытство в несчастных лиссабонцах, несмотря на то, что им в эту минуту не до журналов; надеются, что номер вышел нарочно, чтоб дать некоторые сведения, сообщить некоторые известия о погибших, о пропавших без вести и проч., и проч. И вдруг – на самом видном месте листа бросается всем в глаза что-нибудь вроде следующего:
Шепот, робкое дыханье,
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья,
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца.
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!
Да еще мало того: тут же, в виде послесловия к поэмке, приложено в прозе всем известное поэтическое правило, что тот не поэт, кто не в состоянии выскочить вниз головой из четвертого этажа (для каких причин? – я до сих пор этого не понимаю; но уж пусть это непременно надо, чтоб быть поэтом; не хочу спорить). Не знаю наверно, как приняли бы свой «Меркурий» лиссабонцы, но мне кажется, они тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта, и вовсе не за то, что он написал стихотворение без глагола, а потому, что вместо трелей соловья накануне слышались под землей такие трели, а колыхание ручья появилось в минуту такого колыхания целого города, что у бедных лиссабонцев не только не осталось охоты наблюдать —
В дымных тучках пурпур розы
или
Отблеск янтаря,
но даже показался слишком оскорбительным и небратским поступок поэта, воспевающего такие забавные вещи в такую минуту их жизни. Разумеется, казнив своего поэта (тоже очень небратски), они все непременно бы кинулись к какому-нибудь доктору Панглосу[2] за умным советом, и доктор Панглос тотчас же и без большого труда уверил бы их всех, что это очень хорошо случилось, что они провалились, и что уж если они провалились, то это непременно к лучшему. И доктора Панглоса никто бы не разорвал за это в клочки; напротив, дали бы ему пенсию и провозгласили бы его другом человечества. Ведь так все идет на свете.
Заметим, впрочем, следующее: положим, лиссабонцы и казнили своего любимого поэта, но ведь стихотворение, на которое они все рассердились (будь оно хоть и о розах и янтаре), могло быть великолепно по своему художественному совершенству. Мало того, поэта-то они б казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще, а вместе с тем и за «пурпур розы» в частности. Выходит, что не искусство было виновато в день лиссабонского землетрясения. Поэма, за которую казнили поэта, как памятник совершенства поэзии и языка, принесла, может быть, даже и немалую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения. Стало быть, виновато было не искусство, а поэт, злоупотребивший искусство в ту минуту, когда было не до него. Он пел и плясал у гроба мертвеца… Это, конечно, было очень нехорошо и чрезвычайно глупо с его стороны; но виноват опять-таки он, а не искусство.
Одним словом, утилитаристы требуют от искусства прямой, немедленной, непосредственной пользы, соображающейся с обстоятельствами, подчиняющейся им..."
Экспериментальна Страница 12.12.2019 10:55 • Заявить о нарушении
Замечательный поэт Афанасий Фет и "лиссабонское землетрясение" Достоевского. Александр Пушкин ("Медный всадник") и наводнение в Петербурге (и все главные "землетрясения" человеческого и исторического времени Пушкина). Михаил Лермонтов и "агрессивно казённое удушье". Александр Блок и революция, понимаемая им как стихия и возмездие. Осип Мандельштам и "египетский сталинизм"... Вплоть до Иосифа Бродского, Всеволода. Некрасова, Елены Фанайловой...
Искусство не противостоит искусству. Оно противостоит энтропии.
Вот мне и пришлось включать в шорт-лист здешних фетов. Впрочем, безглагольность Фета почти авангардна, а Мандельштам многое понимал и в пурпуре розы. И писал я совсем не о зеркальном (публицистическом) отражении, а об изменении самой языковой органики и поэтики.
У меня сложное отношение к гениальному Достоевскому, но все его герои и голоса вибрируют в предчувствии или уже во время "землетрясения"...
Сергей Лейбград 12.12.2019 13:19 Заявить о нарушении
Искусство не противостоит искусству. Оно противостоит энтропии.
Вот мне и пришлось включать в шорт-лист здешних фетов. Впрочем, безглагольность Фета почти авангардна, а Мандельштам многое понимал и в пурпуре розы. И писал я совсем не о зеркальном (публицистическом) отражении, а об изменении самой языковой органики и поэтики.
У меня сложное отношение к гениальному Достоевскому, но все его герои и голоса вибрируют в предчувствии или уже во время "землетрясения"...
Сергей Лейбград 12.12.2019 13:19 Заявить о нарушении
На это произведение написано 11 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.