Эфраим Севела. Эдуард Тополь. Русские евреи

Эфраим Севела. Эдуард Тополь. Русские евреи

Есть чувствительная тема, мало оговариваемая в некоем словесном пространстве. Евреи в СССР и культурном пространстве жизни Росси и просто российской культуре. Эти люди жили рядом с нами, творили. Мы смотрели спектакли, балет, читали книги. И сейчас мало кто будет отрицать огромный вклад еврейства в наш культурный мир. Кто они были для русской культуры, отдельный, обособленный мир или вросшая в нашу плоть, сознание-подсознание неотъемлемая часть нас самих?
Есть два любимых писателя, о которых мне бы хотелось сказать. Это – Эдуард Тополь, 1938 г.р.  и Эфраим Севела, 1928 г.р. Талантливые, владеющие словом, фантазийные, прожившие в СССР и оказавшиеся за  границей. Севела вернулся в 1990 году, ушел из жизни в 2010-ом. Тополь живет в Израиле.
Севела – вот мне кажется, что это был человек сильной энергетики, скорее – взрывной и горячий по характеру, умеющий любить женщин и жизнь, думающий и переживший очень сложные периоды жизни СССР с конца 40-ых.
Уникальная жизнь. Богатая событиями. Родился 8 марта 1928 в Бобруйске в семье кадрового офицера, с матерью и младшей сестрой успел эвакуироваться из Белоруссии в начале Великой Отечественной войны (отец был на фронте); однако во время бомбёжки был сброшен взрывной волной с платформы поезда. Бродяжничал, в 1943 году стал «сыном полка» противотанковой артиллерии резерва Ставки Главного командования; с полком дошёл до Германии. Награждён медалью «За отвагу».
24 февраля 1971 года участвовал в захвате приёмной Президиума Верховного Совета СССР группой из 24 человек, требовавших разрешить советским евреям репатриироваться в Израиль (хотя, по собственному признанию, ранее не был ни диссидентом, ни сионистом). Президиум Верховного Совета СССР удовлетворил требования о выезде в Израиль. После суда над группой был вместе с семьёй (и остальными участниками акции) выслан из СССР.
По его словам, в возрасте 45 лет, через два года после приезда в Израиль, участвовал в войне Судного дня, и на второй день войны «подбил из советской „базуки“ два танка Т-54 и противотанковую пушку», был ранен. В 1977 году переехал в США, жил в Бруклине. Часто переезжал и работал в таких городах, как Лондон, Западный Берлин, Париж.
После высылки в 1971 году начал писательскую карьеру.
Эдурд Тополь - родился в Баку, во время войны был в эвакуации в Сибири, затем до 1953 года жил на Украине, в Полтаве. С 1957 года публиковал стихи в газетах.
В 1965 году окончил сценарный факультет ВГИКа, мастерская И. Маневича.
Работал в газетах «Социалистический Сумгаит», «Бакинский рабочий», сотрудничал с «Литературной газетой», «Комсомольской правдой». Публиковался в «Юности», «Неве» и других журналах. С 1965 года — профессиональный киносценарист; написал несколько сценариев для кинофильмов.С 1978 года — профессиональный писатель. В октябре 1978 года эмигрировал в США. С 2017 года живёт в Израиле в городе Нетании.
Да, в силу разных обстоятельств они оказались за границей. Но когда читаешь их произведения, то понимаешь, насколько они теснейшими, кровными связями связаны были с Россией и ее историей. Была ли их литература какой-то национальной, еврейской?
Уверен, что думающий читатель, перечитывая их произведения, скажет другое: это мировая литература, вненациональная, и в то же время – наша, русская культура, российская культура, пронизанная чувством сопереживания, боли за пережитое всеми нами в СССР. Нет СССР, нет страны, в которой многие мы родились и с которой ностальгически связаны наши воспоминания. Мы знаем, что было хорошо, что было плохо в СССР. И как ни жалко, но понимаем, что в том виде, в котором была страна в конце 1980-ых, она больше не могла существовать.
Как это связано с творчеством Тополя и Севелы? Они умны и талантливы, их взгляд в 70-80-е на историю и действительность – это как скальпель, который чрезвычайно увлекательно, остро вскрывает проблемы того государства. Ведь книги, написанные Севелой и Тополем, которые сделали их известными, созданы далеко до 1990 года, когда Союз развалился.
Сегодня бегло просмотрел книгу Тополя «Красная жена». Я ее читал год назад, в сборнике есть еще роман «Красный газ». Признаюсь – мне, со всей привлекательностью насыщенного, остросюжетного текста этих книг, было почему-то грустно читать эти истории.
Вот «Красная жена»: блестяще придуманный сюжет о покушении на Горбачева и его жену в 1988 году. И Тополь прозорливо, еще тогда, отмечает разложение власти. В романе он пишет о том, что все эти Хрущевы и Брежневы создали такую систему обмана граждан своей страны, что эта система начала обманывать самих же Хрущева и Брежнева, и всю остальную бездарную и никчемную политическую братию.
Уже тогда, когда Горбачев был еще у власти и существовали разные Верховные Советы, Тополь писал, что Горбачевские реформы не изменят страну, она катится к краху. Еще тогда Тополь, описывая митинги в Прибалтике в 1988 году, употребил выражение «экономическая независимость», которой якобы прибалты добивались, и в преддверии 2020-го года мы все это видим.
В романе к малоизвестному следователю из Полтавы Анне Ковиной тайно обращается Раиса Максимовна. Горбачевой становится известно из газетной публикации в США о предсказаниях местной провидицы, что в Москве произойдет покушение на Михаила Горбачева и на нее. Поскольку это было не одно предсказание, а другие уже сбылись, Раиса Максимовна понимает, что это правда.
Сюжет выстроен мастерски, втягивает читателя в хитросплетения той сложной, многоплановой политической борьбы между властью, КГБ, МВД, русскими националистами, разными демократами и т.п. Отличные диалоги, загадки, события, трупы, любовь, секс. 
В» Красной жене» есть герой – еврей Гольдин, начальник личной охраны Раисы Максимовны, который в разговоре с Анной говорит, что держится за Горбачева, потому что, кто бы не пришел к власти в результате хаоса и потрясений, левые ли, правые, или, как можно предположить – либералы, то начнется гражданская война, а в России при любой гражданской войне сначала режут евреев. В принципе Тополь не ошибался.
Гольдин погиб от руки заговорщиков из «Памяти» и МВД.
В романе появляются простые, думающие понимающие люди. Рядовой таксист понимает, что за власть коммунистов придется перед миром просить прощения.
У меня в шкафу лежит на память партбилет, я его в 20 лет получил, вступил в армии, там это было просто, из осознанных карьеристских целей.
Сделка с совестью. Признаю. Не верили ни в Маркса, ни в Бога. Одно успокаивает – не один я такой. В нынешнем мире с нынешним пониманием выбрал бы эмиграцию.
Тополь был честен. Он уехал из страны, и был постоянно с этой страной.
Детективы Тополя – динамичные, живые, яркие образы и события. Схему передачи настроений, событий, через фигуру следователя повторил позже Акунин. Акунин и по стилю, глубине, кинематографичности, лаконичности текста на мой взгляд повторяет прозу Тополя. Для меня они на одном уровне, но, к сожалению, Тополя читают меньше.
Анализировать сюжет нет смысла, надо читать и получать ту массу удовольствия, которое может доставить талантливая литература.

И коротко о романе «Красный газ»: это книга о том, как жестокость порождает жестокость. Опять же – отличная, чрезвычайно увлекательная детективная история, описывающая, как в 30-40-ых годах Советская власть пришла на Крайний Север, уничтожая национальную культуру.
Уже в 70-80-е годы история продолжается, местные партийные чинуши используют молоденьких ненок и удмурток, и после такой пьянки в бане погибает молодая девушка-ненка. Брат ее специально поступает на юридический факультет и после окончания факультета, будучи следователем, мстит виновным в смерти сестры, по очереди убивая каждого, отрезав пенис и вставляя в рот. Вот такая жесткая история, которая разворачивается на фоне грандиозного плана СССР- кого начальства проложить газовую трубу Уренгой – Европа (в 1979).
Расследует дело опять Анна Ковина.
Тополь – это, конечно, не Достоевский. Но он хорошо, очень хорош, читать его – удовольствие.

Эфраим Севела – чрезвычайно глубокий писатель. С Тополем их разделяет всего 10 лет по возрасту, но какая разница в ощущениях эпохи и восприятии событий 40-ых, 50-ых и 70-ых.
Севела более трагичен. Севела пережил войну, был на фронте, учился на закате Сталинской эпохи с ее жесткостью, надуманной классовой борьбой, борьбой с космополитизмом (еврейством), попал на работу в Литву в 1949 и работал до 1955 года, т.е. самое сложное время послевоенного терроризма и кровавых разборок.
Все личные переживания выплескиваются у Севелы на страницы его романов. За последние два дня мельком прочитал, пытаясь вспомнить факты и ощущения, - «Викинга», «Тойоту-Короллу». В памяти – «Продай свою мать», пожалуй, самый сильный роман Севелы.
О каждом можно писать отдельно.
Но хочется не разбрасываться в описании, компактно изложить, чтобы не утомлять лишним того, кто вообще решится читать эти заметки.
Итак – «Тойота-Королла», роман, способный вызвать глубочайшее сопереживание с героями. Майра, американка, с корнями из России в третьем поколении, едет в Нью-Йорк на машине и по обьявлению ищет себе попутчика, с которым будет легче, да и финансы можно сэкономить. Находится попутчик, русский Олег, эмигрировавший в США, он тоже едет в Нью-Йорк. И с этого знакомства разворачивается вся история. У Олега от войны осколок в сердце. Этот осколок несет в себе глубокий иносказательный смысл. Осколок – как боль от той, прежней жизни, в которой герой ломался, прогибался и даже предавал близких ему людей. И это сознание своей ранимости в конце путешествия приводит к смерти Олега.
В романе переплетение воспоминаний из разных периодов жизни. Война, жестокость и низость. Именно на войне Олега спасает незнакомая девушка Вера. Она тащит его на себе и насильно заталкивает в санитарный поезд. Когда он с ней попадает в Москву, то первое предательство, которое совершил косвенно Олег через своих родителей, это то, что родители вытолкнули эту совершенно бескорыстно любящую девушку из его жизни, мотивируя тем, что она была на занятой немцами территории. Это родительское предательство в романе переходит в осознание подлости его отцом, который уже в старом возрасте добровольно уходит из жизни.
Олег получает направление на работу в Литву. А там ломка, насильно насаждаемый социализм, и находятся идеалисты из литовцев, воспринимающие эти идеи, и одновременно «лесные братья», убивающие этих простых людей подло, жестоко. Для одних они – патриоты, для других – бандиты.
Для понимания проблемы сообщу, что в Литве после 22 июня 1941 года до 1944 года в основном литовскими полицейскими было убито 200000 евреев. После войны «лесные братья» убили 15000 гражданских. Сейчас такие убийства иначе как терроризм, никто бы и не назвал.
Севела – скальпель, он обнажает проблему, но не хочет, и не может лечить ее. Пусть читатель делает сам выводы. А, впрочем, какие можно выводы делать из истории?
Девушка Алдона, молоденькая, искренняя, связанная с этими «лесными братьями», влюбляется в него, это была Любовь, но Олега, якобы спасая, переводят в Москву, подальше от Алдоны, и тут он уже совершает второе предательство в жизни – он, испугавшись последствий, трусливо бросает ее одну в Литве.
Вообще его, Олега, любили женщины. Может – как и Севелу.
Третья женщина, которую он предал по жизни – Лена. Они познакомились в Ялте. Позже, в Москве, Лена попросила его сохранить дома портфель с антисоветской литературой, а так как все это под контролем КГБ происходило, то заканчивается тем, что на него давят и он дает показания на следствии о Лене.
В какой-то момент муки совести толкают его к тому, что он отказывается от своих показаний, все заканчивается его изоляцией и увольнением, и его спасает еврейка Соня, одноногая сокурсница на протезе после войны, которую он предал в институте. Она соглашается оформить фиктивный брак с ним и на этом основании он получает право выезда из СССР.
Севела сильно пишет, я просто не могу не процитировать слова романа, как Олег и Соня с глухонемым сыном проходили таможенный контроль на выезде из СССР. Он сравнил это с пыткой шпицрутенами. Когда «провинившегося прогоняли между двумя шеренгами солдат, державших в руках розги, и каждый солдат стегал его, и обычно до конца строя он не доходил, а сваливался под градом ударов. Но это было в почти доисторические времена. И мы же не были преступниками. Мы лишь желали подобру-поздорову убраться из объятий мачехи-родины. А нас, как и беднягу солдата при царе, народная власть, свергнувшая царя, прогоняла сквозь тот же строй шпицрутенов. Тогда наказывали лишь мужчин. А теперь и женщин, и детей, и бабушек. И колотили, и пинали, и плевали в лицо в каждом учреждении, что стояли бесчисленной чередой на многострадальном пути к московскому аэропорту.
А там Родина плюнула нам в лицо последний раз.
Перед тем как выпустить к самолету, нас долго обыскивали, проверяя, как у воришек, содержимое карманов и перетряхнув все вещи в наших чемоданах. А потом произошло самое чудовищное. Соню попросили снять протез.
— Зачем? — не поняла она.
— А затем, чтоб прощупать, не зашиты ли там драгоценности, не подлежащие вывозу, — с гнусной ухмылкой ответил молодой, но уже жиреющий от малоподвижного образа жизни таможенник с каким-то невыразительным, как стертый пятак, гладким лицом. Он был удивительно похож на других своих коллег, со злорадным любопытством теснившихся за ним. Они все были на одно лицо. Словно отштампованные на одном прессе. И это безликое сходство усиливали серые служебные мундиры на них.
Соня, не проронив ни слова, опустилась, заскрипев протезом, на стул и, не стыдясь, приподняла край юбки и стала отстегивать кожаные ремни на бедре. Согнутый в колене протез со множеством металлических застежек был затянут в бежевый чулок, такой же, как и на ее собственной, левой ноге. Руки плохо слушались Соню. Сын, угрюмо взиравший на нее из-за моего плеча, вдруг опустился на колени и протянул руки к протезу, чтоб помочь ей.
— Пошел прочь! — отстранила его Соня.
Таможенники не отводили глаз. Здоровенные, без единого увечья мужланы нагло уставились на редкое зрелище — женщину-инвалида, снимавшую с обрубка лилового, в шрамах бедра протез.
Наконец Соня справилась. Она резко отодвинула от себя согнутый в колене кожаный, с металлическими частями протез в неровно опавшем чулке, и он не свалился, а остался стоять, опираясь на подошву плоского ботинка.
— Возьмите на память, — тихо сказала она. — Это единственная драгоценность, которую увозила с Родины. Дарю ее вам.
Мы расставались с Соней. И, возможно, навсегда. Вряд ли снова наши пути пересекутся. Когда-то я ее предал, а сейчас она меня выручила. И я испытывал к ней чувство смущенной признательности.
— Да, чуть не забыла, — спохватилась она и, порывшись в сумке, извлекла какую-то бумагу. Это было наше брачное свидетельство, удостоверявшее наш фиктивный, только бы выехать из СССР, брак и заверенное, как подлинное, множеством советских печатей, включая и печать Министерства иностранных дел.
Я качнул головой, отказываясь.
— Ну, тогда, — Соня порвала бумагу пополам и хотела смять обрывки в ладони, но раздумала. — Возьми ты одну половину, а я — вторую. Будет память… о том, что все в мире суета сует, и всяческая суета.
Я взял неровный обрывок бумаги, сложил вдвое, потом вчетверо и сунул в нагрудный карман пиджака. Соня свою половинку спрятала в сумку.
— Ну, давай хоть поцелуемся, — со вздохом сказала она. — В первый и последний раз… в нашей семейной жизни.
Я поцеловал ее вспыхнувшую щеку, потом обнял глухонемого. И они пошли к автобусу. Потом автобус ушел.
Я остался один. Один как перст в этом мире. У меня больше не было ни одного близкого человека.»
Все в этой жизни имеет свое окончание. Как следствие, и причину.
В романе Олег говорит Майре:» Сделайте мне одолжение, о социализме с человеческим лицом больше не упоминайте… хотя бы в моем присутствии. Социализм не имеет лиц, дорогая моя. Ни человеческих, ни каких-либо других. У него морда. Всегда одна и та же. Звериная. Какими бы фиговыми листками он ни прикрывался.»
Жесткие слова, особенно для тех, кто в этом социализме жил. Так что или принимаем, или не соглашаемся.
Роман «Викинг», умышленно названный этим громким именем, Севела пишет от лица литовца, знаменитого поэта Альгиса Пожеры. Импозантный, видный, представительный мужчина едет поездом из Москвы в Вильнюс. Там ему встречаются группа американок литовского происхождения с гидом от Интуриста (офицером КГБ), затем ему подселяют в купе позже девочку, которую везут менты в Литву за кражу денег. Не уверен, что Севеле удалось передать психологию литовца 50-60-ых годов, но роман о нравственном падении. В романе есть отличные диалоги, рассуждения героев. В романе есть опять секс, тут Севела совершенно свободно владеет материалом и раскованно пишет, герой сначала трахает Интуристовского гида, как форму некоей мести КГБ, потом трахает американку, может это тоже месть, и, зная, что арестованная девочка если и виновата, то не очень, и он может ее спасти, но в конце трусливо уходит. Такая вот история.

И, наконец, роман «Продай свою мать». О Холокосте, о литовцах во время войны. Около 70-80 процентов современных литовцев считают, что евреи сами мол виноваты в Холокосте.
Недавно провели опрос: хотите ли вы, чтобы вашим соседом был еврей? 30 процентов литовцев ответили отрицательно. Нужно ли что добавить к этому?
Герой романа живет в довоенной Литве. Начинается война, его с сестрой в грузовике хотят везти с другими еврейскими детьми в лагерь, где из детей будут выкачивать кровь для раненых немецких солдат. Мать мальчика подходит к литовскому полицейскому с просьбой отдать детей и дает полицаю бриллиантовую брошь.
Полицейский Антанас говорит – за двух мало. Можешь взять одного. Выбирай.
- Одного? Одного? – спрашивает мать, и говорит – тогда никого…
Мальчик по дороге убегает из грузовика, прячется по дороге, приходит наконец к своему дому, а там живет семья литовца Винцаса. Винцас служил немцам и решил спрятать героя книги в подвале. Прятал – может герой? Но нет – Винцас «спас меня не из человеколюбия и милосердия. Заглядывая вперед, он, еще когда немцы одерживали победы, своим практичным крестьянским умом сумел предвидеть их поражение в конечном итоге, и я был для него индульгенцией безгрешности перед русской советской властью, которая сменит немецкую оккупацию.»

В романе герой романа влюбляется в девочку Лайму, дочь Винцаса. После войны они все-таки будут вместе и родится девочка Рута, которая, уехав в Израиль, стала Ривкой.
А Винцас с дубинкой ходил среди тел лежащих евреев и убивал их ударом по голове. Он убил бабушку и дедушку Руты. И Рута, дочка антисемитки Лаймы и внучка убийцы своих родных уехала с отцом, героем повести, в Израиль. Ривка.  С ужасной душевной болью, что в ней течет кровь Винцаса. Убийцы ее бабушки и родни. А герой уехал из Израиля. В Германию. И этого дочь не могла ему простить. А он говорил: Я не могу жить в Израиле. Он напоминает мне большое гетто.
 Почитайте, настоятельно рекомендую. Книга о нравственности и судьбе, о том, как ломает человека жизнь и сколько подонков вокруг. О еврействе в Восточной Европе, о переплетении судеб людей.
А Лайма - «Она была антисемиткой. От рождения, по крови. Встретив на улице человека с еврейской внешностью, она морщилась, словно разжевала кислую ягоду, и делала это не напоказ, скажем, чтобы меня поддразнить, а даже когда шла одна, и никто за ее реакцией не следил. Я однажды наблюдал из окна кафе, как Лайма, не зная, что я за ней слежу, обходила громко болтавших на тротуаре двух евреек. Боже, как ее всю перекосило, и ее прелестное лицо стало некрасивым и злым. На лице была написана какая-то смесь брезгливости и ненависти. А стой на тротуаре не две еврейки, а две литовки и даже перегороди они ей дорогу, я уверен, Лайма обошла бы их с привычной улыбкой на губах.
В ее антисемитизме была заметная доля садизма. Она была по натуре садисткой. Скрытой. Закамуфлированной вежливой, обаятельной, чарующей улыбкой. И лишь на евреях она давала себе волю, выпускала когти, отводила душу как могла. Я думаю, родись она пораньше, будь она в годы войны взрослой, лучшего кандидата в надзиратели над заключенными еврейскими женщинами немцы навряд ли нашли бы. Ни ее отец Винцас, весьма возможно, собственноручно убивший мою мать, ни ее двоюродный дядя Антанас, на чьей совести гибель моей младшей сестренки Лии, не могли бы с ней сравниться. Те убивали по долгу службы, на которую поступили, выполняли, так сказать, работу, не испытывая при этом ни радости, ни печали, а только скуку и усталость, какая обычно остается после выполнения неинтересной, рутинной работы.
Лайма же извлекала бы наслаждение из надругательств над своими бесправными и беззащитными жертвами. Ее садистские наклонности получили бы полное удовлетворение.»
Что же еще о войне и еврействе? Словами героя -  Мы от рождения несем на себе крест еврейства, взваленный на наши плечи не нами. И страдаем, и платим дорогую цену за принадлежность к народу, который мы не избирали, а получили в наследство от своих предков, вместе с тысячелетней давности счетами, которые человечество не устает предъявлять каждому поколению евреев. Многие из нас несут на себе еврейство как горб, от которого не избавит даже нож хирурга.
Русский мы считаем своим. Среди нас нет ни одного русского. Все — евреи. Я — из Литвы, другой — из Кишинева, бессарабский еврей. Москвич. Тот, что был фоторепортером, а сейчас учится кроить шкурки на меховой фабрике. Ну, я еще знаю литовский. Кишиневец, полагаю, болтает по молдавски. А вот своего языка у нас нет. Идиш с грехом пополам знают далеко не все из нашей компании. Остается русский язык. Общий для всех. Богатый и сочный язык. На котором можно выразить все, что угодно. А особенно — ругнуться трехэтажным матом, когда станет совсем невмоготу. Ни на каком языке так не облегчишь душу, как смачно ругнувшись по русски. Потому и родной он нам.
“«— У тебя откровенно выраженный комплекс СС”, — сказала мне однажды Лайма, имея в виду СС — головорезов из отборных войск Гитлера, которым поручалась расправа над мирным населением, и в первую очередь над евреями. — Понимаешь, дорогой, ты во мне видишь дочь своего убийцы. Белокурую арийскую женщину. И тебе мучительно хочется обладать мной, распластать под собой мое белое стройное тело и рвать его и терзать, насколько позволит тебе твоя половая потенция. Это своего рода месть, реванш.
— Я уже давно заметила, — продолжала она, что чем безобразней еврей, чем больше он похож на карикатуру с плакатов Геббельса, тем с большим вожделением он глядит на меня и до одурения жаждет обладать мною. Готов жизнь отдать, лишь бы заслюнявить мой рот своими вислыми мокрыми губами, безжалостно раздвинуть мои гладкие упругие бедра кривыми волосатыми ногами и вонзить свой обрезанный член в мое белое чистое тело. Верно ведь? Чего смотришь в сторону? Стыдно признаться в своей слабости? У тебя этот комплекс, как и у всех других безобразных евреев. Ты не спишь со мной. Ты мстишь. Ты пытаешься взять реванш. И не можешь. Потому что сколько бы ты ни поганил мое тело, стоит мне принять душ, и я снова чиста и снова тебе недоступна. Вот так и истечешь семенем и желчью, а не растопчешь моей белой арийской красоты.
И улыбалась при этом пьянящей призывной улыбкой, вызывая во мне такую вспышку желания, что я терял голову, со стоном бросался на нее, а она, хохоча, отбивалась, оскорбляла меня, обзывая самыми грязными кличками, и, измотав, доведя до исступления, наконец уступала, с ленивой грацией раскидывала красивые сильные ноги и отдавала мне свое тело на поругание, оставаясь холодной и равнодушной и терпя меня на себе лишь из жалости.
Вот такие муки были ценой за любовь, которую я питал, вернее, которой я пылал к этой холодной и злой особе. Она третировала меня еще задолго до нашей женитьбы. Ведь я влюбился в нее подростком.
— Хочешь, я рожу тебе? — хрипела она. — Не одного еврея… а много… Целое гетто.
Через месяц она снова понесла. И этого ребенка сохранила. Так появилась на свет моя дочь. Рута.
Внучка убийцы и его жертвы.
Девочка с такой гремучей смесью кровей, что у меня не вызвал удивления ее взрывчатый, как заряд динамита, характер.
Ну какие же мы евреи?
В Бога не верим. Еврейских традиций не соблюдаем. Языка своего не знаем.
Мы — евреи только лишь потому, что мир нас так называет, и хоть регулярно, из века в век бьет и режет нас, все же убивает не всех, по хозяйски оставляет немножко на развод, чтобы следующие поколения имели на ком душу отвести, когда начнут чесаться руки и душа взалкает крови.
Мы — бездомный народ, рассеянный по всей планете, среди чужих племен и рас, и те то и дело толкают нас, изгоняют, и мы с котомкой пускаемся в путь искать пристанища там, куда, сжалившись, пустят. На время. Какими бы сроками это время ни исчислялось — десятилетиями или веками, всегда наступает час, когда хозяева предлагают нам, засидевшимся гостям, убираться подобру поздорову. И если мы, не дай Бог, замешкаемся, начинает обильно течь кровь. Наша, еврейская. И мы не уходим, а убегаем. Оставив на ставшей нам снова чужой земле незахороненными своих детей и родителей.
Мои злоключения привели меня к малоутешительному выводу: Израиль, нравится он нам или не нравится, — наше единственное убежище, где если жить не совсем уютно и радостно, то хоть смерть свою можно принять с достоинством.»

Моя подруга, замечательная поэтесса, еврейка Рая живет в Израиле. И она сказала: «Никто уже никогда не поведет нас, как баранов в лес на заклание. Литовцы – Амалек. В этом нет ни капли сомнения. Главное – помнить об этом.»
Знаете – что такое Амалек? Ветхозаветный персонаж, глава бедуинского племени амаликитян, воевавших с израильтянами, сын Элифаза и его наложницы Тимны,  у каббалистов синоним начала зла и нечистой силы.
И они, живущие или в Израиле, или в США, или где еще – наверное часть нашей той боли, которую мы можем испытывать, сопереживая, часть нашей истории, часть нас самих. Порой мы видим соседа, и не видим явления. Процесса, истории. Жизни.

Севела сумел все это отразить в своих книгах. Тополь писал о СССР. Но писали с чувством сопричастности ко всему. Изнутри.