Незрелость зрелости

Уведи меня прочь!
Я не стёр эти чертовы строчки
с вавилонской стены на картинке из книги судеб...
Изнутри всё палит, заставляя мельчить на кусочки
то, что было вначале.
Безумен, расхристан, нелеп -

это все обо мне, избегавшем ненужного шума
в позолоченных залах тщеславия.
Сны бытия
превращали мечты в фотокарточки с крупного зума,
а лихие отчёты - в подобие злого нытья

о пропавшем давно, но ещё не оставившем душу,
обладания шансе.
Десяток иголок в груди
разделяют моих благородных намерений сушу
от моей же тоски океана.
Броди-не-броди -

всё равно не дойдёшь до какой-то особенной метки,
за которой рука станет мир без любви отторгать
ради сердца, вплетенного детством в чужие заметки
о повторах смешного, давно запрещавшего лгать.

На раздавленных пальцах эпохи не видно узоров,
что позволят когда-то потомкам наследство постичь,
и обычную радость отсутствия новых укоров
превратить в искушения правок размоченный бич.

Полувзгляд, полувдох, полужизнь, полусмерть, полувыбор...
Я слагал из ошмётков иллюзий свой собственный миг
восхождения слова на крика печальную дыбу,
полагая, что обществу нужен мой искренний крик

о почти ежедневной, взрезающей прошлое боли.
Дурачок, ошибался...
Один, он и в топке - один,
и пустые мечты о свободе, дарующей волю -
это так, суета меж пропитанных кровью гардин

в этом зале невеж, убеждённых в величии рабства,
посвящённого цели, рождённой на троне.
Увы,
но стремление «быть» здесь записано в ранг святотатства,
а «казаться» - основа небесной почти синевы.

И, впадая порой в ослеплённое бешенство муки
постоянно и дробно кому-то себя объяснять,
я расколотый мир собираю в затёртые тюки,
чтоб кому-то в грядущем фальшивый целковый отдать,

и уже не шатаясь на краешке маленькой ямы,
отписаться от всех, чью-то душу навек заслонив
переписанным текстом почти что божественной драмы,
превращённой надеждой в уставшего беса порыв.