Рассказы о войне ветерана 272

                ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ

                Автор Николай Никулин

  Николай Николаевич Никулин(1923-2009), советский и российский
писатель-мемуарист, профессор.

                ДРУГАЯ СТОРОНА

  «Господин Эрвин X. очень хорошо сохранился для своих пятидесяти девяти лет. Время лишь чуть ссутулило его да посеребрило голову. Он невысок, суховат, постоянно улыбается, показывая прекрасные искусственные зубы. Жесты его чётки, энергичны. Силуэтом и повадками он напоминает небольшую хищную птицу – стервятника, что ли?.. Он весь в движении, успевает одновременно делать многое: беседует со мной, бросая краткие фразы подчинённым, отдаёт распоряжения через портативный радиоприёмник, лежащий в нагрудном кармане его пиджака. Одним словом, мужчина хоть куда! А я представляю себе юного господина лейтенанта Эрвина X. в каске, с биноклем на груди, с ручным пулемётом в руках, лежащим на бровке изрытой снарядами траншеи Синявинских высот. Он также чётко отдаёт распоряжения. Его понимают с полуслова, действуют точно, энергично, безошибочно… И пятеро оставшихся в живых после артиллерийского обстрела немцев отбивают атаку русского батальона, уложив его перед своими позициями…

  Да, господин Эрвин X. был там. Он начал в 1939 году рядовым солдатом, покорил Францию, Польшу, прошёл на своём танке юг России, завоевывал Крым. Семь раз раненный, он был произведён за отличия в лейтенанты.
– Я не фашист, – говорит он, – нас заставляли, вас тоже.
После четвёртого ранения здоровье не позволяло ему сидеть в танке. Новая должность – артиллерийский наблюдатель – была спокойней, но не менее интересной: выявлять русские цели и уничтожать их.
28-я легкопехотная гамбургская дивизия, где доблестно воевал господин Эрвин X. в составе армии фельдмаршала фон Манштейна, взявшей Севастополь, летом 1942 года прибыла под Ленинград с заданием – решительным штурмом овладеть городом. Тогда я впервые увидел значок этой дивизии – изображение шагающего пехотинца – на касках убитых немцев. Ленинград фельдмаршал фон Манштейн не взял, но его армия ликвидировала наш почти удавшийся прорыв к осаждённому городу в районе южнее Синявино. Тогда, в августе-сентябре 1942-го, здесь шли жесточайшие бои и вновь погибла наша многострадальная 2-я ударная армия. Однако и у фон Манштейна почти не осталось войск.

  В эти дни господин Эрвин X. впервые противостоял мне. Мы и позже, в 1943 году, занимались аналогичным делом: стреляли из пушек или отбивали из пулемётов атаки. В 1944 году с трудом, ценой многих жертв, отжав господина Эрвина X. и его друзей от Ленинграда, мы припёрли их к берегу Балтийского моря в Курляндии, в районе Либавы, где они яростно сопротивлялись до конца, до капитуляции.
После войны господин Эрвин X. провёл три года в Сибири на лесозаготовках.
– Да, было плохо. Многие умерли. Но я выжил. Я был спортсмен и это помогло!
Потом – возвращение домой, в родной Мюнхен, учёба в Академии художеств, и теперь он занимает хороший административный пост в баварской столице.

  Я – его гость, и он принимает меня. Он холодно вежлив, но в каждом его взгляде и движении я ощущаю плохо скрытое презрение. Если бы неслужебные обязанности, он вряд ли стал бы разговаривать со мной. Истоки презрения господина X. к русским – в событиях военных лет. Он довольно откровенно говорит обо всём.
– Что за странный народ? Мы наложили под Синявино вал из трупов высотою около двух метров, а они всё лезут и лезут под пули, карабкаясь через мертвецов, а мы всё бьём и бьём, а они всё лезут и лезут… А какие грязные были пленные! Сопливые мальчишки плачут, а хлеб у них в мешках отвратительный, есть невозможно!
– Господин X., – говорю я, вспоминая наши ожесточённые артподготовки 1943 года, когда часа за два мы обрушивали на немцев многие сотни тысяч снарядов, – неужели у вас не было потерь от нашего огня?
– Да, да, – отвечает он, – барабанный огонь (Trommel Feuer), это ужасно, головы поднять нельзя! Наши дивизии теряли шестьдесят процентов своего состава, – уверенно говорит он, статистика твёрдо ему известна, – но оставшиеся сорок процентов отбивали все русские атаки, обороняясь в разрушенных траншеях и убивая огромное количество наступающих… А что делали ваши в Курляндии? – продолжает он. – Однажды массы русских войск пошли в атаку. Но их встретили дружным огнём пулемётов и противотанковых орудий. Оставшиеся в живых стали откатываться назад. Но тут из русских траншей ударили десятки пулемётов и противотанковые пушки. Мы видели, как метались, погибая, на нейтральной полосе толпы ваших обезумевших от ужаса солдат!

  И на лице господина Эрвина X. я вижу отвращение, смешанное с удивлением, – чувства, не ослабевшие за много лет, прошедших со дня этих памятных событий. Да, действительно, такое было. И не только в Курляндии. Я сам до сих пор не могу представить себе генерала, который бездарно спланировал операцию, а потом, когда она провалилась, в тупой злобе отдал приказ заградотрядам открыть огонь по своим, чтобы не отступали, гады! Действия заградотрядов понятны в условиях всеобщего разлада, паники и бегства, как это было, например, под Сталинградом, в начале битвы. Там с помощью жестокости удалось навести порядок. Да и то оправдать эту жестокость трудно. Но прибегать к ней на исходе войны, перед капитуляцией врага! Какая это была чудовищная, азиатская глупость! И господин Эрвин X. откровенно презирает меня, сводит до необходимого минимума контакты со мною, не провожает меня в аэропорт, поручив это шоферу такси.

  Однако, общение с господином Эрвином X. и мне, мягко говоря, не доставляет удовольствия. Я ведь сперва бросился к нему с открытым сердцем: вместе страдали, вместе мучились и умирали. А теперь я не вижу в нём ни проблеска интеллекта – одна деловитость и энергия. Мне неприятны его самоуверенность
и чувство превосходства над всем, что есть в мире. Господин Эрвин X. остался таким же, каким был в сороковых годах! Испытания закалили его, ничему не научив. Какой же я был глупый идеалист тогда, в сорок первом, под Погостье – считал, что в немецкой траншее страдает эдакий утончённый интеллектуал,
начитавшийся Гёте и Шиллера, наслушавшийся Бетховена и Моцарта.
Оказывается, это был господин Эрвин X. Да, он ничему не научился, остался самим собой, а я? А я начал прозревать и постепенно осознал, почему красноармейцы безобразничали в Германии в 1945 году. Это была месть немцам, которые много хуже вели себя на нашей земле.

  Но, может быть, ещё большую ненависть вызывали заносчивость, наглость и высокомерие многих немецких солдат и особенно офицеров, сохранившиеся даже после войны. Каждый раз после краткого свидания с господином Эрвином X. я с удовольствием выхожу из его кабинета и окунаюсь в атмосферу сытого и злачного города Мюнхена. Здесь когда-то начинал Гитлер, отсюда вышли многие идеи, погубившие миллионы людей… Это одна из столиц поверженной в прах и разграбленной во Второй мировой войне Германии. Сейчас он лопается от достатка и благополучия. Улицы сияют чистотой, подворотни вымыты мыльным составом. Сверкают зеркальные витрины, ежедневно старательно протираемые. А в витринах горы барахла: одежда, мебель, ювелирные изделия, еда, парфюмерия, книги, картины, музыкальные инструменты, радио– и фототовары – всё, что душе угодно, и всё отменного качества. Улица – гигантская выставка благополучия и процветания. Выставка товаров, которые экспонируются продуманно, красиво, со вкусом. Много талантливых голов работало над этой экспозицией, и она завораживает, мешает видеть что-либо другое и целиком занимает внимание прохожих. Создаётся впечатление, что немцы тратят уйму свободного времени на упоенное созерцание своего благополучия. Цель устроителей этой выставки – подчинить и подавить прохожего, – безусловно, успешно решена. Лишь дня через три я привыкаю к воздействию витрин, и блеск изобилия надоедает мне. Теперь лишь что-то из ряда вон выходящее способно удивить меня.

  Вот по воздуху летят какие-то радужные шары – большие и маленькие, высоко и низко. Гляжу – на балконе второго этажа сидит здоровенный плюшевый медведь и пускает мыльные пузыри. Оказывается, это реклама магазина игрушек. Вот приехала громадная телега с яблоками, и толстая немка в национальном пёстром костюме начинает раздавать их прохожим. Так, даром – для рекламы, что ли?
Немцы чинно становятся в очередь и, скаля хорошо начищенные зубы, берут по одному-два яблока. Ни давки, ни гама. Толпа гладкая, сытая, отутюженная, излучающая здоровье и самодовольство. Много инвалидов – кто с костылём, кто с палкой. Они тоже сытые, ухоженные, не свихнувшиеся, не спившиеся. Один, без ног,  ампутированных почти до пояса, заезжает колесом своей удобной тележки-кресла в газон и зовёт меня.
– Перевезти, что ли, через улицу?
– Нет, только назад, данке.
Выезжает из газона, нажимает кнопку, и его тележка мчится вдоль по тротуару, обгоняя расступающихся прохожих. Всё портативно, всё надёжно, всё электрифицировано.

  А я вспоминаю Ваську из 6-й бригады морской пехоты. Бригада вся полегла в сорок первом, а Васька уцелел, но потерял обе ноги. Он соорудил ящик на четырёх подшипниках и занимался сбором милостыни, подставив для этого морскую фуражку. Сердобольные прохожие быстро наполняли её рублями и трёшками. Тогда Васька напивался и с грохотом, гиканьем и свистом врезался в толпу, поворачиваясь на ходу то спиной, то боком вперёд. Происходило это в пятидесятые годы на углу Невского проспекта и улицы Желябова, у аптеки. Тоскливо было мне и стыдно.
Зашедши в аптеку, я услышал, как провизорша, красивая и молодая, вызывает милицию, чтобы та убрала смутьяна. Неужели ей не дано понять, что Васька положил свою молодую жизнь за неё, что она не сгорела в гетто только потому, что Васька не пожалел своих ног, а те, кто был с ним, своих голов? Потом Васька исчез… В те годы добрая Родина-мать собрала своих сыновей – героев-инвалидов, отдавших своё здоровье во имя Победы и отправила их в резервации на дальние острова, чтобы не нарушали красоты столиц. Все они тихо умерли там.

  А по сытому и злачному городу Мюнхену ходят толпы сытых довольных жителей, среди них – умытые, обихоженные и довольные инвалиды. Кто-то из них тогда, в сорок первом, бросил роковую гранату под Васькины ноги. Всего у них много, но жизнь напряжена, как натянутая струна. На лицах мужчин
одержимость: они поставили перед собой задачу (какую, я не знаю) и неуклонно выполняют её. Сильный народ. Работают как звери. Точно, аккуратно, со знанием дела, с сознанием долга. Считают плохую работу ниже своего достоинства. Не выносят беспорядка, халтуры. Нередко видишь усталых, посеревших людей, продолжающих трудиться поздно вечером… Но жадны и расчётливы беспредельно. На улицах много певцов, музыкантов. Чувствуется, что многие из них профессионалы, не нашедшие работу. Поют и музицируют прекрасно. Прохожие слушают, восхищаются… и ничего не бросают в шапку, лежащую перед музыкантом.

  Поздно ночью, когда ветер гнал мокрый снег по опустевшей, но сияющей огнями улице, я услышал звуки флейты. То была бетховенская «Элиза» – мелодия, сотканная из нежности. В дверном проёме сидел музыкант в тёмных очках, сгорбленный, посиневший от холода, а рядом что-то шевелилось. Я увидел закутанную в ватное одеяло маленькую собачку. Голова её преданно лежала на колене хозяина, а во взгляде чёрных глаз была почти человеческая тоска, страдание и безнадёжная усталость. Дальше, под аркой городских ворот,
разместилась компания чудовищно грязных бородатых парней. Их спутницы пили вино из больших бутылок, сидя прямо на тротуаре. Все они что-то орали, а собаки их, столь же грязные, огрызались на подстриженных, причесанных, чопорных пуделей и болонок, прогуливаемых благопристойными гражданами.
Кто они, эти парни? Не знаю. За углом ко мне подошла очаровательная девочка лет пятнадцати, прилично одетая и чистенькая.
– Пойдемте со мной, я покажу вам тысячу и одну ночь!
– Помилуй, девочка, я гожусь тебе в деды!
– Тем более вам будет интересно! Пойдёмте, папаша! (Vati)

  У ночного кафе бродят виляющие толстыми задами наркопеды.
Из ярко освещённых, переливающихся всеми цветами радуги дверей несётся оглушительная, ритмичная музыка. Это зал игровых автоматов. Захожу. Тут и морской бой, и охота на диких зверей, и автогонки, и просто рулетка. Всё гремит и сверкает. В углу натыкаюсь на муляж – голую бабу, сделанную со
сверхъестественной точностью, – как живая! С улыбкой она приглашает жестом войти в дверь. А там, оказывается, секс-шоп. Похабель во всех видах: картинки, диапозитивы, журналы, киноленты. Тут по сходной цене вы можете купить резиновую надувную девочку, которая всё умеет и всё может и которая снабжена переключателем на 120 и 220 вольт… Опустив марку в щель автомата, вы получаете пять минут цветной, озвученной порнографии – суперсекс, вдвоём, втроём, вшестером, сверху, снизу, через голову и даже на мотоцикле. У меня шевелятся остатки волос на голове, сердце бьётся, становится худо и отвратительно… и я с уважением вспоминаю нашу советскую власть, которая за такое сажает в тюрьму, без разговоров и надолго!

  Вылезаю на улицу, глотаю свежий воздух. На противоположной стороне – большая старинная церковь, совсем рядом, надо только сделать несколько шагов. Как это символично! Все в нашей жизни переплетается – возвышенное и низменное, добро и зло, чистое и грязное! За медную ручку в виде маленького
крылатого ангела тяну к себе тяжелую дверь. Тишина и прохлада собора обволакивают меня. Здесь царит полумрак, людей мало, они сидят на скамейках, погруженное в свои мысли. Где-то в бесконечной темной дали, над алтарём, горит ярко освещённое Распятие. Оно завораживает, снимает с души смутное беспокойство, приведшее меня сюда, в обитель Бога.
Справа от входа, в небольшой капелле жарко полыхают огни в сотнях небольших плошек: немцы ставят их вместо свечей, опустив монету в копилку. Чуть выше, в нише стены статуя Богоматери. Успокоение нисходит на меня. Церковь эта не наша, но Бог-то у нас один… Беру плошку, зажигаю, и мой маленький робкий огонёк тоже теплится рядом с другими, огонёк надежды, просветления, очищения. Поднимаю глаза и вижу светлый лик Богородицы…
Помоги нам, заблудшим, Дева Пречистая! Очисти нас от зла, успокой измученные души наши…».

 Продолжение в следующей публикации.