Краткая история моего падения

   Гм... Поди по гороскопу выпало - сдохнуть под копытами бутафорских лошадей. Ещё бы ничего - мигнуть три раза и исчезнуть, так ведь нет: в мякиш моего унизительно распростёртого тела дети будут тыкать палкой, чтобы гоняться с ней за визжащими девицами; жирные тётеньки ладошкой, а то и двумя, на подобии шор будут загораживать свои перекошенные лица. И чёрт знает сколько ещё сомнительных собеседников, с которыми придётся разделить вкрадчивые минуты неловкого молчания: экипаж труповозки, примерщики ярлыков на пальцы, гримёры, трусящие своими кадилами богомолы, могильщики, слизняки и прочие мохнатые твари, галантно семенящие на своих шершавых лапках, откладывающие яйца в щели языка, растрескавшегося от сгнившей крови. В общем, как бы ни было заманчиво небытие, а быть мёртвым всё-таки оскорбительно для человеческого достоинства... Ну а тем более оплатить это ценой в тридцать рублей. Конечно, вы скажете, что взрослого, ментально во многом даже превосходящего окружающих человека никто не принуждал проматывать последние деньги на карусели, и уж тем более сваливаться с неё, напрочь позабыв все нормы предосторожности. На это я отвечу, что всегда презирал его, это бесчувственное чудовище - ублюдский закон всемирного тяготения. Если ты опрокидываешь самолёты, рушишь на головы ледяные глыбы, сбрасываешь всадников наземь - бесстрашно в наглую рожу твою смеюсь и повторяю, что нет почтения у меня к твоим заветам. Ну, а что до денег - хомяк нажуёт бумаги за шкаф и сдохнет.


    Тем временем, пока в голове дымил бич-пакет, мною же взрощенных могильных червей, тело моё продолжало своё стремительное падение, патлы взвились вверх, голова запрокинулась совершенно неестественным образом, и лёгкая дрожь невесомости промчалась по спине до взмытых в смазанный пейзаж ступней моих ног. Вечерним небом полыхали дома, тлели уголья в глазницах, обступившей карусель толпы. Старухи усиленно шамкали губами в молитве... или просто жевали семечки - теперь уже и не разберёшь. Какой-то урод даже, видимо, беседовал о неких знамениях с наковырянной им ушной серой. Казалось бы, в столь кульминационный момент моей жизни все на зло зафаршмаченные, шиворот-навыворот прожитые годы должны бы были подобно кнопкам в лифте срастаться в пузырящееся месиво, а вместо этого в глаза лезли все эти существа, как пиратским крюком размахивая скрюченным пальцем, давясь огрызками дешёвых смешинок, так что моё драматическое падение превращалось в банальный номер шапито. И даже закат в рельефе городских крыш затрепыхался рыжим застрявшим в зубах клоунским париком.


    Меня родили не для смеха. Мне ненавистны шутки, смех и балаган. Ведь юмор возможен лишь впротивовес серьёзному, а что может быть серьёзного, ну, хотя бы в оперном пении? Что может быть серьёзного в том чтобы трогать руки при встрече или фотографироваться на фоне эйфелевой башни? Один человек жил, поделывал что-то и умер в доме с мемориальной табличкой, гласящей, что в этом доме жил, поделывал что-то и умер один человек... Сплошная нелепица. Смех на палке... Сколько же всё-таки нежности таят в себе такие мероприятия как войны, геноциды или светопреставления, ведь именно благодаря им хоть немного, но возрастает значимость человеческой жизни. Какая-нибудь, к примеру, Джоконда тем только и ценна, что выполнена в единственном экземпляре, и если бы каждый деревенский сарай был забит джокондами, ими топили бы печки. Так что вылазейте из своих прокопчёных нор, жгите костры инквизиции! Развевайте революционные знамёна! Мир - всё равно что детская раскраска, если у тебя есть хотя бы кастет! Пусть на выполотой, удобренной кровью земле на четвереньках всходят аналои новых душ.


    Да... а такую душу как мою не втюхаешь и чёрту. Ведь люди для меня не более чем декорации. Жалобно скулящая с антресоли рухлядь. И когда я, лишая себя последних средств к существованию, сувал жматые чирики бомжам в протянутые ладони, я ведь тем самым взваливал на них вину за мою дальнейшую судьбу... Может, не совсем понятно, зато честно. Или, например, бидон доверху набитый рыбами, чуть слышно шевелящими губами: " Мама... мама...", я ведь опрокинул обратно в реку в первую очередь чтобы согреться, подвернувшись под горячую руку рыбака, чтобы бенгальские огни его глаз преобразили в праздничные флажки повисшие на ветках носки и целлофановые пакеты. Как прэлесно, когда тебя ненавидят! Какое наслаждение - гортанить: "Да у Вас ещё сопли на губах не обсохли!", внезапно размазав заныканный заранее джокер высморканных в кулачок соплей об ошалевшее грызло какого-нибудь дегенерата, и, запыхавшись после непродолжительной погони, подводить два пальца к губам, как будто затягиваюсь, и выпускать клубы морозного воздуха в глаза обескураженных созвездий! Иногда даже жить хочется. 


    Короче: в душе я пи**р. То есть, гомосексуалистов-то я всегда воспевал и желал им только процветания и благоденствия, ибо и риск однажды оказаться отлобызанным ими не идёт ни в какое сравнение с теми муками, что испытываешь, видя потенциальную невесту в объятиях потенциального мужеложца. Но сейчас не об этом. Я - узкоконтекстуальная личность. Белковая форма жизни. Листая потолки лестничных пролётов, среди пришпиленных по ним коллекционных чёрных бабочек едва ли различишь мои. И уже совсем сомнительно, что по какому-то небесному совпадению объектом моих грёз оказалась особь женского пола, детородного возраста, не страдающая никаким видимым увечьем. И к тому же обладающая взглядом, сопоставимым разве что с приоткрывающейся после почти бесконечной от холода ночи музыкальной шкатулкой рассвета, с танцующими изумрудными горлышками прорастающих из тины бутылок... Так что и в этом случае я не совершил ничего в ущерб своему эго. Предвосхищаю ваше недоумение, дескать, подлинно то, что мы непосредственно чувствуем, а не наши скудные домыслы об этом. Эта идея тоже промелькнула в моей голове, но сразу была опровергнута одной припомнившейся мне историей, которую я вам сейчас и изложу.


    Итак, когда я подобно лешему через бурелом, не отражаясь в проплешинах луж, пробирался по оттаивающим подворотням, мне в голову закралась догадка: а каким собственно отверстием издают все эти мелодии пархающие надо мною птахи? И, удостоверившись, что поблизости никого нет, я тоже решил добавить какую-нибудь звонкую ноту в эту какофонию, ну, в общем, вы поняли. Если хорошенько стиснуть веки, крапинки нот под ними рябят как на партитуре. Однако, момент был омрачён тем, что органы чувств недвусмысленно намекали, что я переусердствовал и продристался прямо в штаны. Я пустился себя уверять, что совершить оплошность подобного масштаба в столь почтенном возрасте я просто-напросто не мог, и, дабы удостовериться в этом, повторно выдал фа-бемоль второй октавы и был ошеломлён - так и есть - теперь я отчётливо чувствовал, как тёплая жижа струится по моей ляжке. Не буду в подробностях расписывать, как скованный этими веригами, неуклюже шагая, стараясь минимизировать амплитуду движений, я с опущенным пунцовым лицом проскакивал мимо встречных пешеходов. Не стану уточнять, через что мне пришлось пройти, чтобы достигнуть заветной кабинки в какой-то забегаловке - как там какой-то шантеклер, щуря выклеванные цыганями глазки, увещевал, что уборные предназначены исключительно для клиентов таким тоном, будто все окружающие счастливы от одной только мысли, что живут в одну эпоху со мной (ему ещё крупно повезло, что я драться не умею, иначе я ему всю рожу бы разбил); и как я таращился в меню, состоящее из иностранных слов, написанных русскими буквами, терзаемый душераздирающими видениями о том, как вот-вот закаплет из штанины. Опустим все эти перипетии и предстанем непосредственно перед сутью, а суть такова, что скрупулёзно, вдоль и поперёк исследовав штаны и нижнее бельё, я не обнаружил ни намёка на предполагаемое происшествие. Чувственный опыт потерпел очередное фиаско. Немного переведя дух, я натянул штаны и лёгкой уверенной походкой шагнул в мир, где за сервированным столиком меня ожидала какая-то соблазнительная субстанция, заказанная мною впопыхах. Я откинулся на спинку стула, запрокинув за неё одну руку и устремил сквозь окно победоносный прищур в скалящиеся рожи фонарей со сдвинутыми набекрень медицинскими колпаками. В смысле - колпаками снега такими высокими, что походили на медицинские, и что рождало ассоциации фонарей с санитарами... и, на самом деле, снег тогда, так-то изрядно подтаял и уже лишь отдалённо напоминал колпаки, не то что можно лицезреть по зиме... 


    Нет, я не Байрон, я - мудак, однако моё косноязычие весьма красноречиво: аргумент в защиту достоверности чувств разрушен. Любовь - всё равно что надетая на кран соска - вот она рычит и извивается готовая вырваться и растерзать тебя на части, а всего через мгновение оказывается, что стискиваешь в руках безжизненные ошмётки. Вот тебе чудится, что друг для друга вас кто-то создал - вы как ребро и прах, и внезапно оказываешься на необитаемом острове под лысой пальмой фонаря с дребезжащим в её кроне запутавшимся солнцем. В лохмотьях под шлепками грязи с колёс превращающихся в шкуру выгоревшего леопарда. И чёрные волны жухлой листвы проносят пешеходов, пустыми бельмами утопленников пялящихся на твой никчёмный сундук набитый золотистыми стафилококками и перламутровыми паппулами... Глаза как музыкальная шкатулка, говорил... северное сияние... тоси-боси, бараньи яйца... а потом, возишь рукавами в осколках бутылок, которые в итоге и не принимают, собираешь посыпавшиеся буковки вермишели обратно в дырявые карманы. 


    Слишком поздно я принял, что женщины за килограмм выходят не дороже куриных потрохов. Разумеется, наиболее милосердные и духовнооблагороженные из них, неподкупные на помпезные словеса, пронзительный взгляд или ещё какой-нибудь недоступный заурядному обывателю инструмент обольщения. Возможно, вам покажется, что этот легкомысленный пассаж несколько сквозит женоненавистничеством, конечно же, это не так - я презираю всех в равной степени. Теперь-то, отдавая себе отчёт, что мы не более чем посредники наших гениталий, я довольствовался бы и денежными горами, и судьба моя сложилась бы совсем иначе. Может, сейчас хрустальными бокалами ел бы торт на брудершафт с какой-нибудь чертовкой... где-нибудь в... Патагонии. Подальше от этих опостылевших рытвин, выбоин, канав и придорожной пыли. Подальше от этих ночей в заношенных рясах, стегающих плетью дождей вгрызшихся в мою шею бесов, лишь щекоча их. Забыл бы вязь родной речи, по крайней мере таких букв как "и" или "ш", и ставил бы вместо них повсюду "ять". Созерцал бы сейчас как пальцы солнечных лучей скользят по вымени истаивающих сталактитов, и как на выжженных под брызгами света снегах проступают первые подснежники. Да, да, не удивляйся, дорогой читатель, но весна в Патагонии начинается осенью, как бы парадоксально это не звучало. 


    Раз от себя убежать невозможно, нужно бежать быстрей. Словно курица без головы. Словно обезумевший студень из пакмэна... И всего лишь упряжки облезлых параллелепипедов солнечного света на полу достаточно, чтобы мчаться на ней мимо вереницы дней, теряющихся в диком сраче мыслей точно ступеньки во мху. Мимо натравленных Будущим безобразных одноглазых дверей, норовящих как можно больнее ушибить по голове своими острыми углами! Мимо молодости, скачущей на своей дибильной палке с лошадиной головой! Пусть отрастают седые патлы пропыленной паутины - цыпки - пока ещё только личинки очаровательных шпанских мух. Пусть морщины партитурой распахнутся на лбу - тишина для меня всё равно что дождь из сосательных лап для медведя. Пусть старческое безумие тараканьими лапками заколосится из ушей - манту уже не расползётся в форме сердца.



    Полноте! Полноте, господа! Покуражились и будет. Оно, в общем-то, и к лучшему - в данный момент, к примеру, я занят тем, что лёгким весенним сквозняком рею над пропастью, что непомерно омрачило бы существование питающих ко мне какие-либо чувства. Да и пропасть та слишком тесна для двоих, иначе бы я и не рассусоливал в такой момент о чём ни попадя. Мне никто не нужен. Даже чтобы разбить себе морду в кровь, я никогда не нуждался в содействии. Так что, если так можно выразиться, - я вытащил в жизни счастливый билет. 


    Облупившиеся от времени копыта нависли над моим челом, и всадники апокалипсиса, всё так же неистово погоняя муляжи, апокалиптически трясут своими ублюдочными физиономиями. Их потусторонние глаза словно пляшущие на крючках опарыши маняще мерцают неотвратимостью надвигающейся участи. И дым и сера выходят изо ртов их. Я, что называется, припустил маленько, но не выказал ни намёка на это, не стал унижаться типо: "Растопите ваши сучьи жестокие сердца" и т.п. Дыхание перехватило благоуханием зардевшейся в груди мести, и замерещилось, как я, экипированный к дуэли (во фраке, цилиндре и с моноклем), браво рассекаю по бескрайней туче гаражей, почти лечу. Крохотные девятиэтаги вдали содрогаются под моей поступью, а этот всемирный закон тяготения вальяжно покачивается, восседая в гамаке лучей заходящего солнца. Я такой подхожу: "Хочешь со всей силы ударю?" Он было защемился, законючил что-то, стараясь удержать на месте подмигивающий глаз своим огромным большим пальцем, а я коротко и хлёстко как настоящий поэт: "На, с**а!", и как жахну с вертухи. "Это, - говорю, - ещё не со всей силы, а хочешь со всей ударю?" И я многозначительно пустил пузырёк с языка чуть наискось. Кровище струится по его благонравной личине, пальцы бегают по дрожащим в неистовой полуулыбке губам словно по клавишам раскуроченного пианино. А ведь ждал, что пресмыкаться приползу, слёзы свои слизывать с его босоножек... ещё и все ноги, мразь, мне кровью запачкал. И я это съем? Нет уж, дудки! Курок взведён. Я хладнокровно поднимаю дуло. Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Дыщь! Падай, ты убит...


    Проржавевшие жестяные крыши выскальзывают из под моих ног, и меня вздымает на свет, сочащийся сквозь дыры звёзд. Там, развалившись в бесформенных пуфиках облаков, свора херувимов, лакающих фимиамы из фарфоровых чашек - приветливо раскланиваются мне, приподымая нимбы. А я-то думал, что облака не отличаются от коридоров богаделен по утру: точно так же осыпаются лепестками побелки... чей-то тягостный взгляд впивается в темя... каталки вокруг... а на каталках укрытые трупы... И тут, подобно тому как отдираемые на ОБЖ квадраты линолиума просвистывают над головами под дикие вопли: "Пиииииу!", меня вдруг осенило: как вы там в раю ещё от стыда не сгорели, делая вид, будто и не замечаете непрерывно доносящийся дребезг иллюзий! Я пораженчески опустил веки и стиснул зубы, и лишь непосредственно в тот звонкий момент, когда голова раскололась словно бутыль с недопитым посланьем, брошенная в колыхающуюся от слякоти рябь асфальта, я осознал с предельной ясностью: херувимы... тоже... п***ры...


    Это, собственно, и было то  единственное, что я преподнёс миру в минуту моего падения - раздробившийся эхом возглас безысходности: "ПИ****СЫ!" Пусть оно звучит и нелепо, но согласитесь, куда нелепее в этой ситуации звучало бы, к примеру: "Ах, какая досада!" Впрочем, ни это, ни что-либо более существенное душу боле не испепеляло. Два сиреневых цветочка моих обмороженных ладошек скрестились у меня на груди, из кармана неувековеченными поэмами снова посыпались буквы, в глазах всё померкло и слышен был только трагический скрежет тормозящей карусели, как если бы кто-то неумело пытался наиграть реквием на плохо настроенном мусоропроводе.