У полусумасшедшего поэта...

У полусумасшедшего поэта
Горел во мгле вечерней огонек.
Хоть общего с ним не было предмета,
Я постучал, силен и одинок.
Всего мне не хватало в это лето.
Без денег я томился, внешне блек,
И от своих друзей я был далек,
А у поэта — чай и сигарета.

Указывало множество примет —
Неденежная личность — тот поэт,
Хоть жизнь теперь как никогда легка —

Чтоб сносно жить, быть надо подлецом,
Дверь отворил мне человек с лицом
Не молодого и не старика.

Не молодого и не старика,
Его глаза чернели, словно люки
И запах прели шёл от пиджака.
Он пригласил по правилам науки,
Я поклонился тоже, и пока
Шли внутрь мы, он, простирая руки,
Указывал на средства против скуки —
На две бутылки из-под коньяка.

Он объявил, что в них тот эликсир,
Который вмиг преображает мир
И возвращает радость, и за это,

Поднявши брови и наморщив лоб,
Он выразил одно желанье, чтоб
Я обучался таинству сонета.

Я обучался таинству сонета
За колченогим кухонным столом.
Одна из двух моя была котлета,
Одна бутылка мне грозила дном.
Когда воображенье подогрето,
Могу потолковать о том, о сем
Я с человеком, тронутым умом...
Ведь не случайно метит эта мета —

Какие мысли вызывают крах,
Ведущий в плен смирительных рубах?
Как пол не отличить от потолка?

...И я жевал одну из двух котлет,
И слушал о сонете всякий бред,
Пятная словом девственность листка.

Пятная словом девственность листка,
Всем видом я показывал старанье
И не считал себя за дурака,
Я выполнял хозяина желанье.
Его душа была так высока,
Соединяла счастье и страданье...
Но помешало мне образованье
В моей попытке взмыть под облака.

И хоть велик и сладок был искус,
Но тысячью закоренелых уз
Держала у стола меня планета.

А он парил и легок был в словах,
Его не тяготил неясный страх
За чаркой неразбавленного света.



За чаркой неразбавленного света
Забыл я постепенно кто есть кто:
Себя представив мастером портрета,
Я клялся и божился на все сто,
Что мой талант, как резкая комета,
Еще прочертит черное Ничто —
Запечатлю поэта я в пальто,
Хоть расстреляй меня из пистолета.

Мы вместе рыли развалюху-шкаф,
И. плащ демисезонный отыскав,
Поэт оделся и подпер бока...

Я приступил к творению тотчас,
Да жаль, что все двоил мой глаз,
Шалел я, не служила мне рука.

Шалел я, не служила мне рука,
Поэту надоело быть моделью,
За шахматы мы сели, но доска
Казалась мне пейзажной акварелью.
Зачем я лгал? Неужто ложь близка
Настолько, что сопутствует веселью
И кружит безобидной каруселью,
И лишь потом противна и горька?

Нам ложь необходимый хлороформ
Для отсечения моральных норм,
Ложь — анестезиолог, смерть — карга.

...Я, осудив свою привычку врать,
Решил сонет поэту намарать,
И выходила вычурной строка.

И выходила вычурной строка,
Ломало форму правды содержанье,
Уставив сатанинские рога,
Бык истины крушил сонета зданье.
Трещал каркас под яростью быка,
Слова впивались щепками в сознанье,
И разрушеньем стало созиданье.
Я не умел, но делал на века.

Поэт на это сумрачно смотрел,
Почти отвлекшись от питейных дел,
Не выдавил ни стона, ни совета.

Потом он встал, шатаясь, и ушел.
И каждый шаг его был так тяжел,
Как па авангардистского балета.

Как па авангардистского балета —
Полупонятное на первый взгляд,
Растительное чувство в сердце где-то
Мне подсказало, что хозяин свят.
Да мыслима ли правда без кастета? —
Кого поставил в обреченный ряд,
Кого огрел, пока все боги спят —
Несчастного беспечного клеврета!

Ведь он давно искусству посвящен,
Призванием своим заворожен,
И я туда же — гадким сапогом!

И я раскаянием был убит,
Я на себя ужасно был сердит,
Ни с чем подобным раньше не знаком.

Ни с чем подобным раньше не знаком,
Я слезы лил над собственным стаканом,
И пол менялся местом с потолком —
Вращался мир духовным ураганом.
И в горле снова появился ком,
Когда я вспоминал, каким обманом
Я отблагодарил в угаре пьяном
Того, чей был гостеприимен дом.

Я ожидал с надеждою шагов,
Я о прощеньи был просить готов,
И все сидел, сидел я за столом.

Ни есть, ни пить уж не хотелось мне,
И ночь стояла черная в окне,
Боролся я с неотвратимым сном.

Боролся я с неотвратимым сном,
Но сон завладевал мной незаметно.
И оказался в мире я ином,
Где прошлое припоминалось бледно.
Припоминались странно и тайком
События, прошедшие бесследно,
Любовь, которую забыл я беспросветно,
В оконном мраке тлела угольком...

И мнилось мне, что всепоэтный Бог
Ко мне сошел, меня предостерег,
И святотатства грех с меня Он смыл.

Так совершилась праведная месть —
Я приобрел свободу слова здесь
И утерял последний здравый смысл.

 И утерял последний здравый смысл,
 И приобрел поэтову духовность...
 Кому обязан поворотом дышл,
 Кому отдал я над собой верховность?!
Вот он, вернулся, серый шышл-мышл.
Я, яркий, ждал, изображая скромность
И эдакую даже отрешенность —
Мол, мало ли тут ходит разных грызл!

По-моему, он что-то угадал.
Себе налил и мне, и мне подал.
Вот этим он себя и проявил!

Учитель! Это он-то? Душит смех!
Бог просвещает, искушает — грех...
Учитель нажимал, что было сил.

Учитель нажимал, что было сил:
И наливал, и выпивал проворно.
Писать сонеты больше не просил,
Он, как и я, помалкивал упорно.
Но Бог меня недаром просвятил —
Я, активистам-ангелам подобно,
Стал все кругом запоминать подробно,
И, чтоб взлететь, имел я пару крил.

Судьба такая верующих всех —
Они обязаны иметь успех
У Господа, что их приворожил.

Мой собутыльник даже и не знал,
Как глубоко его я… уважал,
Но поровну я эликсир с ним пил.

Но поровну я эликсир с ним пил,
Хотя мне это было и не нужно:
Я в небесах тор-ржественно парил,
Он подо мной внизу — парил натужно.
Я к имени добавил суффикс — ил,
Ничуть не изменясь при том наружно,
Со мною говорили равнодушно —
Как с равным — Михаил и Гавриил.

Там, в небесах, отличная страна.
Там портит воздух только Сатана —
Бедняга оппозиционно-кисл.

Но я братался с теми, кто в чести.
И, коль умел считать до десяти,
Суть постигал гармонии и числ.

Суть постигал гармонии и числ,
 И был не раз отмечен благодатью,
За что и говорил я слово «чиз!»,
 Подтягиваясь приданною статью.
Я никого насильно не тащил,
 Когда я шел, сопровождаем ратью,
Держа бразды — стремя народ к понятью,
 Но и лицо улыбками не тщил-с.

Союз сонетов или там венок
Организую, дайте только срок,
Меня устроит «медленная Лета».

Мне табурет послужит как престол,
А плахой мне пусть будет липкий стол
У полусумасшедшего поэта.

У полусумасшедшего поэта,
Не молодого и не старика,
Я обучался таинству сонета,
Пятная словом девственность листка.
За чаркой неразбавленного света
Шалел я, не служила мне рука,
И выходила вычурной строка,
Как па авангардистского балета.

Ни с чем подобным раньше не знаком,
Боролся я с неотвратимым сном
И утерял последний здравый смысл.

Учитель нажимал, что было сил,
Но поровну я эликсир с ним пил,
Суть постигал гармонии и числ.

20—23 июля 1991