Cxxxii

CXXXII.
Меня щадила ты и я любил твои глаза,
И зная что не мог терпеть твое высокомерье,
Полна любви была их пожирающая мгла,
В своем сочувствии ко всем моим стремленьям.
И ни звездою ранней возвещающей восход,
Ни той что освещает путь вечерний;
И здравый запад и седеющий восток,
И вполовину не украсят всей вселенной,
Как две зеницы что являют грустный лик;
О пусть с душой твоей развеют все сомненья
И в горестях запомнят кем она для них, 
Чтобы любовь твою узнали все творенья.
   Я поклянусь тогда что светел черный цвет,
   А кто не может видеть это просто слеп.




CXXXII.
Thine eyes I love, and they, as pitying me,
Knowing thy heart torments me with disdain,
Have put on black and loving mourners be,
Looking with pretty ruth upon my pain.
And truly not the morning sun of heaven
Better becomes the grey cheeks of the east,
Nor that full star that ushers in the even
Doth half that glory to the sober west,
As those two mourning eyes become thy face:
O, let it then as well beseem thy heart
To mourn for me, since mourning doth thee grace,
And suit thy pity like in every part.
Then will I swear beauty herself is black
And all they foul that thy complexion lack.