Наброски к статье о Бродском не закончено

К Бродскому я пришла через Цветаеву. Цветаевой я бредила все свои школьные годы. Первым текстом Бродского, который серьёзно меня заинтересовал, было эссе Бродского "Об одном стихотворении" - о стихотворении, которое Марина Цветаева написала на смерть Райнера Мариа Рильке (этот период творчества, в Эмиграции, считается "поздней Цветаевой").

 "7 февраля 1927 года в Беллевю под  Парижем  Марина  Цветаева  закончила
"Новогоднее"  --  стихотворение, являющееся во многих отношениях итоговым не
только в ее творчестве, но и для русской поэзии в  целом.

[...]

"Новогоднее" -- прежде всего исповедь. При этом хотелось  бы  отметить,
что   Цветаева  --  поэт  чрезвычайно  искренний,  вообще,  возможно,  самый
искренний в истории русской поэзии. Она ни из чего не делает тайны, и  менее
всего  -- из своих эстетических и философских кредо, рассыпанных в ее стихах
и прозе с частотой личного местоимения  первого  лица  единственного  числа.

[...]

 Как это ни  парадоксально  и  ни  кощунственно,  но  в  мертвом  Рильке
Цветаева  обрела  то,  к  чему всякий поэт стремится: абсолютного слушателя.

[...]

 Абсолютны  чувства  --  т. е. любовь -- героини стихотворения к
абсолютному же их  объекту  --  душе. Абсолютными  оказываются  и  средства
выражения  этой любви: предельное самозабвение и предельная искренность.

[...]

Иными словами, поэт приглашает читателя следовать за своей душой уже при жизни, а Цветаева по  отношению  к Рильке  была  прежде  всего  читателем.  Мертвый  Рильке  поэтому для нее не слишком отличается от живого, и она следует за  ним  примерно  так  же,  как Данте  следовал  за  Вергилием,  с  тем большим основанием, что Рильке и сам предпринимал подобные путешествия в  своем  творчестве  ("Реквием  по  одной
подруге"). 

[...]

Но любовь
одного поэта к другому (даже если он и  противоположного  пола)  --  это  не
любовь  Джульетты  к Ромео: трагедия состоит не в немыслимости существования
без него, но именно в мыслимости такого существования. И как следствие  этой
мыслимости,    отношение    автора   к   себе,   живой,   --   безжалостней,
бескомпромиссней; поэтому, когда начинаешь говорить,  и  --  если  до  этого
вообще доходит дело -- когда заговариваешь о себе, говоришь как на исповеди,
ибо  не поп и не Бог, а он -- другой поэт -- слышит". (И.Бродский "Об одном стихотворении")

Бродский как никто понимал позднюю Цветаеву, а конкретно это его эссе "Об одном стихотворении" вообще перевело для меня цветаевское "Новогоднее" на человеческий язык; только прочитав эссе Бродского, я в принципе поняла, о чём в своём стихотворении пишет Цветаева. После более-менее "общего" вступления к своему эссе, цитаты из которого вступления я привела здесь, Бродский построчно, останавлваясь на каждом слове, разбирает цветаевское "Новогоднее", цитаты из этого разбора я приводить не буду. Важно, что, позднее взявшись за лирику Бродского, я воспринимала эту лирику через призму эссе Бродского "Об одном стихотворении". мне кажется, в ушедшей цветаевой Бродский обрёл того самого идеального слушателя, какого, по мнению Бродского, обретает Цветаева в ушедшем Рильке. Многие произведения Бродского кажутся мне после прочтения эссе "Об одном стихотворении" перекличкой с "поздней Цветаевой". "Иными словами, поэт приглашает читателя следовать за своей душой уже при жизни, а Цветаева по  отношению  к Рильке  была  прежде  всего  читателем.  Мертвый  Рильке  поэтому для нее не слишком отличается от живого, и она следует за  ним  примерно  так  же,  как Данте  следовал  за  Вергилием" (И.Бродский "Об одном стихотворении")

Мне читается между строк многих произведениях Бродского, что Бродский влюбился в исповедальную, искреннюю Цветаеву, в её "верхнюю ноту", в её поиск чувства абсолютной силы )любви, тоски, отчаяния)

 Нет деленья на чуждых.
     Есть граница стыда
     в виде разницы в чувствах
     при словце "никогда".

                И.Бродский "Строфы"

Вряд ли кто-либо из поэтов, кроме самого Бродского, мог дотянуться эмоционально, духовно до цветаевского "никогда", цветаевского ощущения негармоничности, трагедийности жизни, до её тоски по невозможности слиться с чистым Духом, стать самой абсолютно свободным "чистым Духом".

Господи
Благодарб Тебя
Ты рушишь над нами всё, что мы строим,
Чтобы мы увидели небо.

                Р.М.Рильке

В этом желании абсолютной свободы, трагедийного величия чистого Духа цветаевское восстание против мира, против Бога. Бродский вслед за поздней Цветаевой восстаёт против мира и Бога; в чём-то может быть Бродский идёт и дальше Цветаевой.


***
***

Многие произведения Бродского напевны, лиричны, "просвечены внутренним светом живого дыхания творчества".

Плывёт в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу жёлтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.

              И.Бродский "Рождественский романс"

Трагедия Бродского в том, что это напевное, лирическое, наполненное вдохновением состояние постоянно у него в жизни разбивалось, рвалось, уничтожалось. Александра Приймак пишет, что Эмиграция была для Бродского всё равно что смерть, после этой "первой смерти" - "второй смерти" Бродский уже не боялся. Но нечто похожее на смерть присутствовало при Бродском безотлучно и раньше Эмиграции, заставляло его писать сухо, жёстко, умственно-интеллектуально. Да и в лирических произведениях Бродского постоянно присутствует тема смерти, распада, уходящего прошлого, близости к поэту потустороннего - может быть, потустороннее к поэту ближе находится, чем реальная жизнь.

 Плывёт в тоске необъяснимой
пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
В ночной столице фотоснимок
печально сделал иностранец,
и выезжает на Ордынку
такси с больными седоками,
и мертвецы стоят в обнимку
с особняками.

[...]

как будто будет свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнётся вправо,
качнувшись влево.

                И.Бродский "Рождественский романс"

Всё в "Рождественском романсе" подчинено меланхолической звучащей в авторе музыке, отпевающей прошлое, не сбывшееся, небывалое "и мертвецы стоят в обнимку с особняками".

Плывет в тоске необьяснимой
певец печальный по столице,
стоит у лавки керосинной
печальный дворник круглолицый,
спешит по улице невзрачной
любовник старый и красивый.
Полночный поезд новобрачный
плывет в тоске необьяснимой.

                И.Бродский "Рождественский романс"

 "Поэзия Цветаевой прежде всего отличается от творчества ее современников
некоей априорной трагической нотой, скрытым -- в стихе -- рыданием". (И.Бродский "Об одном стихотворении".

Бродский и сам часто со своей меланхолической лирики переходит на рыдание.

  Слышишь ли, слышишь ли ты в роще детское пение,
     блестящие нити дождя переплетаются, звенящие голоса,
     возле узких вершин в новых сумерках на мгновение
     видишь сызнова, видишь сызнова угасающие небеса?

[...]

Где-то льется вода, вдоль осенних оград, вдоль деревьев неясных,
     в новых сумерках пенье, только плакать и петь, только листья сложить.
     Что-то выше нас. Что-то выше нас проплывает и гаснет,
     только плакать и петь, только плакать и петь, только жить.

                И.Бродский


  "В  голосе  Цветаевой  звучало  нечто  для  русского  уха  незнакомое  и
пугающее: неприемлемость мира.
     Это была не реакция революционера или прогрессиста, требующих перемен к
лучшему, и не консерватизм или снобизм аристократа, помнящего лучшие дни. На
уровне   содержания   речь  шла  о  трагичности  существования  вообще,  вне
зависимости от временного контекста". (И.Бродский "Об одном стихотворении")

"она продолжает,  давая  волю  цезуре  и  раскачивая  свой хорей, как маятник или
поникшую голову, из стороны в сторону" (И.Бродский "Об одном стихотворении")

Так же и Бродский, как поникшую голову, напевно раскачивает свою напевную строфу:

    Ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным
холмам,
вдоль берёзовых рощ, отбежавших во тьме к
треугольным домам,
вдоль оврагов пустых, по замёрзшей траве, по
песчаному дну,
освещённый луной и её замечая одну.

[...]

кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всём не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит
весна;
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно
маятник сна.

                И.Бродский

Напевный ритм этого стихотворения Бродского переходит, наконец, как в логическое своё продолжение, в шум вершин во тьме; и образ маятника снова возвращает нас к раскачивающейся безутешно голове... Бродский обращается к чему-то надмирному, к идеальному слушателю, может быть, к поздней Цветаевой:

Ну и скачет же он по замёрзшей траве, растворяясь впотьмах,
возникая вдали, освещённый луной на бескрайних холмах,
мимо чёрных кустов, вдоль оврагов пустых, воздух
бьёт по лицу,
говоря сам с собой, растворяется в чёрном лесу.
Вдоль оврагов пустых, мимо чёрных кустов, - не
отыщется след,
даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается
свет,
всё равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
Кто там скачет в холмах: я хочу это знать, я хочу
это знать.

                И.Бродский

Я не читала пока биографии Бродского, пока не добралась до очень многих его текстов, рассуждений, размышлений, умозаключений. Конечно, в поэзии Бродского перекличка не с одной только поздней Цветаевой, а и с массой других поэтов. Я об этом ничего пока не знаю, и только прочитываю в стихах Бродского диалог именно с поздней Цветаевой. Так, в "Большой элегии Джону Донну" Бродский назло любым требованиям стихотворной композиции, которую можно было бы назвать "классической", "формальной", "обладающей чувством меры", занимается бесконечным перечислением того, какие вещи уснули в доме и во дворе. 

"Тем не менее, назвать Цветаеву поэтом крайностей нельзя  хотя  бы  потому,   что   крайность   (дедуктивная,   эмоциональная, лингвистическая)  --  это  всего  лишь  место,  где  для  нее  стихотворение начинается. "Жизнь прожить -- не поле  перейти"  или  "Одиссей  возвратился, пространством  и  временем  полный"  у  Цветаевой  никогда  бы концовками не оказались: стихотворение начиналось  бы  с  этих  строк.  Цветаева  --  поэт крайностей  только  в  том  смысле, что "крайность" для нее не столько конец познанного мира, сколько начало непознаваемого". (И.Бродский "Об одном стихотворении")

Наученный, в том числе, и поздней Цветаевой, Бродский тоже во многих своих произведениях впадает в крайность. Перечисление уснувших в доме и во дворе существ и предметов в "Большой элегии Джону Донну" решает задачу создания атмосферы всеобщей бездвижности, картины застывшего мира. Поставив перед собой эту задачу, Бродский ради её решения впадает в крайность и отказывается совершенно от удобочитаемой "классической", "формальной" композиции текста.

 Джон Донн уснул, уснуло все вокруг.
     Уснули стены, пол, постель, картины,
     уснули стол, ковры, засовы, крюк,
     весь гардероб, буфет, свеча, гардины.
     Уснуло все. Бутыль, стакан, тазы,
     хлеб, хлебный нож, фарфор, хрусталь, посуда,
     ночник, белье, шкафы, стекло, часы,
     ступеньки лестниц, двери. Ночь повсюду.
     Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
     среди бумаг, в столе, в готовой речи,
     в ее словах, в дровах, в щипцах, в угле
     остывшего камина, в каждой вещи. [и так далее]

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

От читателя требуется известное духовное усилие, чтобы не бросить текст, на нескольких страницах перечисляющий, что и где уснуло, а, справившись с отсутствием удобочитаемой, "формальной" композиции текста, всё-таки погрузиться в то состояние полного оцепенения мира, которое текст этот описывает. Во многих своих текстах, тоже и в "Большой элегии Джону Донну" Бродский ставит перед собой задачу "из мозга в мозг" (ту же задачу ставила перед собой поздняя Цветаева) передать экзистенциальное ощущение бытия. Во многих своих произведениях Бродский не рассказывает о том и этом, для чего в основном пишущие люди всегда используют текст; Бродский "из мозга в мозг" передаёт ощущение, состояние. В этом смысле Бродский продолжатель философии Символизма, давшей себе установку уловить неуловимое, недосказанное, только ощущающееся-мнящееся.

Любовь, любовь, вселенская ересь двух!
Гудят провода, на них воробьи - как воры...

                Марина Цветаева

В этом двустрочии-стихотворении (всё стихотворение исчерпывается этим двустрочием) мы видим характерный для творчества поздней Цветаевой образ телеграфа, по которому мимо текстов, смыслов, бытовых подробностей от человека к человеку передаётся чувство.

 Строительница струн — приструню
И эту. Обожди
Расстраиваться! (В сем июне
Ты плачешь, ты — дожди!)

И если гром у нас — на крышах,
Дождь — в доме, ливень — сплошь —
Так это ты письмо мне пишешь,
Которого не шлешь.

                Марина Цветаева

Я привела две строфы из стихотворения, которое Марина Цветаева посвятила Борису Пастернаку. Цветаева и Пастернак обменивались по переписке своими стихотворными текстами, и эти их стихотворные тексты объединял поиск новой поэтической формы - такой, которая вместила бы в себя больше экзистенциальных ощущений мира, чем обычный "классический" стихотворный текст. Как пишет Бродский, "Поэзия - это высшая форма существования языка". Может быть, в том числе и потому высшая, что в некоем стандартного размера отрывке, "единице текста", поэзия способна вместить больше смыслов и состояний, чем любая другая языковая форма. Вернусь к процитированным мною цветаевским строфам: нет смысла писать на бумаге и слать по почте письмо. Состояния, ощущения, смыслы посылаются поэтами сквозь пространство "из мозга в мозг", и оказывается посланием от поэта к поэту, например, сплошной дождь. Эти поиски новой формы, нового поэтического языка Бродский принял по эстафете от Символистов, поздней Цветаевой, Пастернака, Рильке и развил их дальше.

В "Большой элегии Джону Донну" душа поэта среди всего оцепеневшего, спящего мира остаётся наедине с собой.

  Все крепко спят: святые, дьявол, Бог.
     Их слуги злые. Их друзья. Их дети.
     И только снег шуршит во тьме дорог.
     И больше звуков нет на целом свете.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

 Но чу! Ты слышишь -- там, в холодной тьме,
     там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе.
     Там кто-то предоставлен всей зиме.
     И плачет он. Там кто-то есть во мраке.
     Так тонок голос. Тонок, впрямь игла.
     А нити нет... И он так одиноко
     плывет в снегу. Повсюду холод, мгла...
     Сшивая ночь с рассветом... Так высоко!

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"
   
Этот высокий, рыдающий голос оказывается голосом души поэта (Джона Донна).

"Проплывают облака, проплывают облака и гаснут..." --
     это дети поют и поют, черные ветви шумят,
     голоса взлетают между листьев, между стволов неясных,
     в сумеречном воздухе их не обнять, не вернуть назад.

                И.Бродский

Душа поэта рыдает о неясном, неявном, непознаваемом, о том, чего не смогли вместить в свои стихи ни Символисты, ни поздняя Цветаева, ни Пастернак, ни Рильке. Что-то рыдающее, что-то мнящееся и тмящееся проходит мимо нас, мимо поэта, мимо Джона Донна.

-Есть заповедная страна Духа, есть душа поэта, сама в себе затворённая. Эта душа, эта страна Духа рыдает, не прощая того, что творят люди с ней и что творят люди на земле. У Тарковского в фильме "Сталкер" Зона - именно такая страна Духа. Схематическое классовое учение посчитало эту страну, это экзистенциальное бытие ненужной и вредной философией и запретило бывать в этом духовном пространстве. В фильме Тарковского Зону охраняют пограничники и окружают пулемётные расчёты - чтобы вот никто, значит, туда не лез. Сталкер тайно водит в Зону интересующихся. А там в Зоне - сказочно недвижное озеро, лес, гудение шмеля, воздух такой кристально чистый. Тишина.

Но это духовное пространство не прощает человеческого обращения с ним, не прощает пограничников и пулемётных расчётов вокруг Зоны. Передвигаться по Зоне можно только бросая вперёд себя камешек и прямым путём от места, где стоишь, до места, в которое упал камешек, переходя. То есть ставя себе совершенно конкретные, близкие цели и достигая их - иначе Зона заморочит, сведёт с ума в отместку за такое с собою обращение.

И климат там недвижен, в той стране.
     Откуда все, как сон больной в истоме.
     Господь оттуда -- только свет в окне
     туманной ночью в самом дальнем доме.
     Поля бывают. Их не пашет плуг.
     Года не пашет. И века не пашет.
     Одни леса стоят стеной вокруг,
     а только дождь в траве огромной пляшет.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Мистик, оказавшийся в этих духовных сферах, возможно, поймёт мир как Целое, а кроме того, поскольку он будет видеть Целое, и много частностей в этом Целом ему откроется. Частности эти, я думаю, откроются ему хаотично все подряд, не скомпанованные по логическим категориям так, как книги расставляют по полкам в библиотеках. Откроется ему, в том числе, то и это и о гражданской, социальной, политической обстановке в стране.

Тот первый дровосек, чей тощий конь
     вбежит туда, плутая в страхе чащей,
     на сосну взлезши, вдруг узрит огонь
     в своей долине, там, вдали лежащей.
 
                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Одинок этот мистик, сам себе предоставлен, предоставлен ощущению мира как Целого. Но, увидев огонь в своей долине, он, может быть, захочет туда вернуться и как-то этот огонь погасить или предупредить.

  Все, все вдали. А здесь неясный край.
     Спокойный взгляд скользит по дальним крышам.
     Здесь так светло. Не слышен псиный лай.
     И колокольный звон совсем не слышен.
     И он поймет, что все -- вдали. К лесам
     он лошадь повернет движеньем резким.
     И тотчас вожжи, сани, ночь, он сам
     и бедный конь -- все станет сном библейским.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Увидевший огонь в своей долине мистик резко повернёт назад и исчезнет, снова станет песчинкой в Целом, отзвуком собственного шага, своею тенью. А Целое останется навсегда, как вот в нижеприведённом мною стихотворении Ф.Г.Лорки море: бесстрастное, жестокое в этой бесстрастности, полное своей некоей иной жизни, дающее жизнь Целому, всей стране, всей культуре, не интересующееся ни политическими течениями, ни человеческим горем:

Баллада морской воды

Море смеётся
   у края лагуны.
   Пенные зубы,
   лазурные губы...

— Девушка с бронзовой грудью,
что ты глядишь с тоскою?

— Торгую водой, сеньор мой,
водой морскою.

— Юноша с тёмной кровью,
что в ней шумит не смолкая?

— Это вода, сеньор мой,
вода морская.

— Мать, отчего твои слёзы
льются солёной рекою?

— Плачу водой, сеньор мой,
водой морскою.

— Сердце, скажи мне, сердце, —
откуда горечь такая?

— Слишком горька, сеньор мой,
вода морская...

   А море смеётся
   у края лагуны.
   Пенные зубы,
   лазурные губы.

                Ф.Г.Лорка

"Ну, вот я плачу, плачу, нет пути. Вернуться суждено мне в эти камни". - говорит Джону Донну его душа. Она побывала там, где восприняла мир как Целое, где сама стала Целым - и вернулась, и снова стала одинока, бесприютна, одна из многих, среди "огня в своей долине", не зная, что было, что есть, что будет, что ей начать и куда ей деться.

 Подобье птиц, он спит в своем гнезде,
     свой чистый путь и жажду жизни лучшей
     раз навсегда доверив той звезде,
     которая сейчас закрыта тучей.
     Подобье птиц. Душа его чиста,
     а светский путь, хотя, должно быть, грешен,
     естественней вороньего гнезда
     над серою толпой пустых скворешен.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Проснётся Джон Донн; и всё проснётся: и неприкаянные скитания души во сне сменятся дневным, спокойным, бытовым сознанием.

 Ты видел все моря, весь дальний край.
     И Ад ты зрел -- в себе, а после -- в яви.
     Ты видел также явно светлый Рай
     в печальнейшей -- из всех страстей -- оправе.
     Ты видел: жизнь, она как остров твой.
     И с Океаном этим ты встречался:
     со всех сторон лишь тьма, лишь тьма и вой.
     Ты Бога облетел и вспять помчался.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Во сне душа Джона Донна облетела Бога и помчалась вспять, побывала в пространствах, откуда Господь - "только свет в окне ненастной ночью в самом дальнем доме". И вот вернулась душа; включилось, проснувшись, дневное сознание; и снова стало: Вифлеемская Звезда, скудное на духовность церковное учение, естественные бытовые человеческие грехи против этого учения.

 Уснуло все. Но ждут еще конца
     два-три стиха и скалят рот щербато,
     что светская любовь -- лишь долг певца,
     духовная любовь -- лишь плоть аббата.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Кроме церковного учения, у проснувшегося и стандартные "иль как в кафе удачно брошенная фраза" вольнодумные мысли: певцы (поэты) пишут о любви только в силу долга, моды, привычки; любовь же церковного учения - и не любовь вовсе, а аскетическое самоистязание.

Спи, спи, Джон Донн. Усни, себя не мучь.
     Кафтан дыряв, дыряв. Висит уныло.
     Того гляди и выглянет из туч
     Звезда, что столько лет твой мир хранила.

                И.Бродский "Большая элегия Джону Донну"

Выйдет из-за туч Вифлеемская Звезда, церковное учение, снисходительно относящееся и к штампованному "вольнодумству", и к стандартным естественным человеческим грехам. Всё снова будет так, как будто и не было прозрений ночью - как будто не рыдала душа - как будто не вырывалась она за пределы...

Человек, поэт предоставлен на свете сам себе.

  Воротишься на родину. Ну что ж.
     Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
     кому теперь в друзья ты попадешь?
     Воротишься, купи себе на ужин

     какого-нибудь сладкого вина,
     смотри в окно и думай понемногу:
     во всем твоя одна, твоя вина,
     и хорошо. Спасибо. Слава Богу.

[...]

  Как хорошо, на родину спеша,
     поймать себя в словах неоткровенных
     и вдруг понять, как медленно душа
     заботится о новых переменах.

                И.Бродский

*
Позднецветаевский фирменный стиль - рваный, рубленый ритм, вырывающийся вслед за бешеною эмоцией за пределы земного. Один из признаков фирменного стиля Бродского - лирическая напевность, меланхолия, охватывающая, подчиняющая себе все так не любимые Цветаевой земные подробности. Вроде бы, в подробностях, описываемых Бродским, ничего не может быть ни лирического, ни элегического, ни меланхолического. Но какая-то тоска - может быть, по иномировому - может быть, по призраку какого-то чувства - диктует стихам Бродского лиричность и меланхолию, вбирающие в себя такие странные для лирики вещи, как, например, "труба комбината":

Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в чёрных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть -
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твоё вдруг подброшено вверх саксофоном.

В ярко-красном кашне
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу
недопитый стакан лимонада,
и ревёт позади дорогая труба комбината.

Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна:
рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна. Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна.

                И.Бродский "От окраины к центру"

Периодически в лирике, в бытописании Бродского появляется образ "прекрасного рояля", "прекрасной музыки", появляются эпитеты "прекрасный", "поразительный", "удивительный".  Этот "прекрасный рояль", эта "прекрасная музыка" - знак; символ меланхолической напевности Бродского, находящейся в разладе с вещами, которые Бродский в своей лирике описывает.

  Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьёт прекрасный рояль, разливается свет

                И.Бродский

словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет

                И.Бродский "От окраины к центру"

Это - вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни,
и сиянье витрин, звон трамваев далёких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.

                И.Бродский "От окраины к центру"

-И снова рыдание, "возвышающийся крик":

Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
это наша земля всё не может обратно вернуться.

                И.Бродский "От окраины к центру"

Нет названья потерянному, неизречённому, тому, к чему не может вернуться земля:

То, куда мы спешим,
этот ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это всё неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

                И.Бродский "От окраины к центру"

 ***
***

Так же назло всем законам "формальной" композиции текста, как в случае с "Большой элегией Джону Донну", Бродский в четырёх с половиной строках описывает черноту коня "В тот вечер возле нашего огня увидели мы чёрного коня". Бродский в каждой строке этого текста находит всё новые эпитеты, всё новые сравнения. Иногда кажется, что Бродский своими текстами демонстрирует то ли себе, то ли русскому языку, то ли своему "идеальному читателю" виртуозность собственного владения поэтическим словом, сравнениями "Сад густ, как тесно набранное Ж. Летает стриж, как сросшиеся брови". Эта демонстрация собственной поэтической виртуозности пронизана горечью, понятием о том, что, несмотря на всю свою поэтическую виртуозность поэт не может вернуть себе своей страны; не может вернуть себе той бывшей может быть когда-то, а может быть и не бывшей никогда, так и не достигнутой полностью светлой лирической грусти, отсутствие которой он теперь оплакивает; невозможность достичь душе самой себя, внутреннего своего духовного наполнения.

   Он черен был, не чувствовал теней.
     Так черен, что не делался темней.
     Так черен, как полуночная мгла.
     Так черен, как внутри себя игла.
     Так черен, как деревья впереди,
     как место между ребрами в груди.
     Как ямка под землею, где зерно.
     Я думаю: внутри у нас черно.

     Но все-таки чернел он на глазах!
     Была всего лишь полночь на часах.
     Он к нам не приближался ни на шаг.
     В паху его царил бездонный мрак.
     Спина его была уж не видна.
     Не оставалось светлого пятна.
     Глаза его белели, как щелчок.
     Еще страшнее был его зрачок.

                И.Бродский

Бродский оплакивает тоже и своих предшественников по перу, хоть тот же Серебряный век, весь закончившийся Эмиграцией, безумием и вообще скорбью. За что они погибли, спрашивает Бродский. За что стояли, с каких убеждений, прозрений не пожелали сойти?

Слушай, дружина, враги и братие!
Всё, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое реченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.

                И.Бродский

*
От потерянности в мире, от существования один на одни с какою-то бездной, Океаном, от того саркастически-лирического впечатления, что "ревёт позади дорогая труба комбината" Бродский уходит в творимую им Легенду, иные миры, в которых лиричность не спорит с брошенностью человека-песчинки на произвол судьбы в безразличном космосе бытия, не спорит с кошмарными рвущими сознание индустриальными пейзажами. Так рождаются у Бродского стихи, посвящённые Риму, или, например, цикл "Из старых английских песен". Одно из стихотворений цикла - "Зимняя свадьба":

  Я вышла замуж в январе.
     Толпились гости во дворе,
     и долго колокол гудел
     в той церкви на горе.

     От алтаря, из-под венца,
     видна дорога в два конца.
     Я посылаю взгляд свой вдаль,
     и не вернуть гонца.

     Церковный колокол гудит.
     Жених мой на меня глядит.
     И столько свеч для нас двоих!
     И я считаю их.

Вся красота этого, казалось бы, бесхитростного простого стихотворения в том, что описывается совершенно цельный, "из одного куска", одною эмоцией, одним духовным состоянием пронизанный и направленный жизненный путь. Это единое на всю жизнь экзистенциально-духовное состояние как бы "обволакивает своей аурой, своей энергетикой" героиню стихотворения, и не даёт ей, как лирическому герою текста "От окраины к центру", потеряться в бездушном, безразличном по отношению к человеку космосе бытия. Бытие героини "Зимней свадьбы" - в её едином на всю жизнь духовном состоянии, это состояние для неё - весь мир, весь понятный, благожелательный к человеку космос. "От алтаря, из-под венца видна дорога в два конца" - проcт и прям был жизненный путь лирической героини к алтарю, теперь от алтаря она на него оглядывается; так же проста и пряма её дорога в другой конец: в будущее. "я посылаю взгляд свой вдаль, и не вернуть гонца" - нет предела этой дороги в два конца, она выходит из инобытия (в момент, когда героиня рождается) - и снова уйдёт в инобытие в момент, когда героиня умрёт. Героиня не окружена массой незначащих, как на свалке перемешанных друг с другом бытовых подробностей, которой окружён герой текста "От окраины к центру". Колокол, алтарь, дорога в два конца, долгий взгляд жениха, множество свеч - вот всё, что окружает героиню.

я пишу своё исследование по публикации текстов Бродского, очерёдность которых в этой публикации составил сам автор. Если бы я писала не по ней, я, наверное, разделила бы стихотворения поэта по темам и, например, цикл "Из старых английских песен" привела бы весь по порядку. Но в этой публикации вслед за "Зимней свадьбой" идёт текст без названия, который я могу обозначить по первой строке, как эито обычно делают в оглавлениях: "Всё чуждо в доме новому жильцу". Продолжу тему человека (лирического героя), ищущего себя в бытии. Героиня текста "Зимняя свадьба" нашла себя в прямом, простом, единым духовным состоянием направленном жизненом и духовном пути. Герой текста "всё чуждо в доме новому жильцу" пытается осмыслить бытие через историчяескую преемственность вещей, событий:

Да, сходства нет меж нынешним [нынешним жильцом, лирическим героем] и тем,
кто внёс сюда шкафы и стол и думал,
что больше не покинет этих стен,
но должен был уйти; ушёл и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.

                И.Бродский   

*
В тексте "Холмы" Бродский обыгрывает и развивает любимый поздней Цветаевой мотив сельской местности, девственной природы.

Когда обидой — опилась
Душа разгневанная,
Когда семижды зареклась
Сражаться с демонами —

Не с теми, ливнями огней
В бездну нисхлёстнутыми:
С земными низостями дней,
С людскими косностями —

Деревья! К вам иду! Спастись
От рёва рыночного!
Вашими вымахами ввысь
Как сердце выдышано!

              Марина Цветаева "Деревья"

Пасть и пастись, зарываясь носом
В траву -- да был совершенно здрав
Тот государь Навуходоносор --
Землю рыв, стебли ев, траву жрав --

Царь травоядный, четвероногий,
Злаколюбивый Жан-Жаков брат...
Зелень земли ударяла в ноги --
Бегом -- донес бы до самых врат
Неба...
        -- Все соки вобрав, все токи,
Вооруженная, как герой...
-- Зелень земли ударяла в щеки
И оборачивалась -- зарей!

                Марина Цветаева "Автобус" (В тексте "Автобус" Цветаева противопоставляет макаберную, пошлую, механистическую реальность переполненного автобуса - свободе первозданной природы).

Бродский о девственной природе пишет саркастически, возможно, это тоже его перекличка с поздней Цветаевой:

Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесённой губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат — не те там злаки,
и дорогой тоже всё гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.

                И.Бродский

Вместе они любили
сидеть на склоне холма.
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
сидели они вдвоем.

Руками обняв колени,
смотрели они в облака.
Внизу у кино калеки
ждали грузовика.
Мерцала на склоне банка
возле кустов кирпича.
Над розовым шпилем банка
ворона вилась, крича.

                И.Бродский "Холмы"

Также мне прочитывается в "Холмах" Бродского сарказм по поводу цветаевского стремления не только к девственной природе, но также и к тишине:

Окурки, спичка и вилка
прикрыты были песком.
Чернела вдали бутылка,
отброшенная носком.
Заслышав едва мычанье,
они спускались к кустам
и расходились в молчаньи —
как и сидели там.

                М.Бродский "Холмы"

Или, вот, излюбленное позднецветаевское противопоставление механистичности, мелких чувств людей среди этой механистической, мелочной реальности - девственной природе и тишине опять же:

Машины ехали в центре
к бане по трем мостам.
Колокол звякал в церкви:
электрик венчался там.
А здесь на холме было тихо,
ветер их освежал.
Кругом ни свистка, ни крика.
Только комар жжужал.

Трава была там примята,
где сидели они всегда.
Повсюду черные пятна —
оставила их еда.
Коровы всегда это место
вытирали своим языком.
Всем это было известно,
но они не знали о том.

                И.Бродский "Холмы"

Прочитывается мне в холмах также намеренное подражание позднецветаевскому обыкновению вдруг, для углубления эмоциональной атмосферы, останавливаться на частностях; и, тоже, позднецветевская любовь к покорению холмисто-гористой местности. В цветаевской переписке мы можем найти соображение о том, что море Цветаеву к себе не влечёт, при море она чувствует себя туристкой, не способной по-настоящему с этим морем слиться, "Море - как монарх или как алмаз", манит к себе и обманывает. Иное дело горы, холмы, их можно покорять любимым Цветаевой пешим шагом (у поздней Цветаевой есть даже произведение "Ода пешему ходу") - и в ответ на усилие покоряющего гористую местность эта гористая местность открывает себя человеку, даёт человеку себя прочувствовать.

Позже, отвесным полднем,
Под колокольцы коз,
С всхолмья да на восхолмье,
С глыбы да на утес —

По трехсаженным креслам:
—Тронам иных эпох! —
Макс! мне было — так лестно
Лезть за тобою — Бог

Знает куда! Да, виды
Видящим — путь скалист.
С глыбы на пирамиду,
С рыбы — на обелиск...

                Марина Цветаева

По разным склонам спускались,
случалось боком ступать.
Кусты перед ними смыкались
и расступались опять.

                И.Бродский "Холмы"

Есть в "Холмах" и мотив посмертной встречи душ, и мотив самой Смерти, и мотив отдельно от человека существующего, длящего телеграфически эмоцию пространства. Прежде, чем привести цитату из "Холмов" Бродского, остановимся на мотиве, теме, образе Смерти в "Холмах", сравним это с темой Смерти в поздней (да и в ранней) лирике Марины Цветаевой. Для Цветаевой Смерть - это праздник, освобождение чистого Духа от оков плоти, смерть никогда не страшна, она или прекрасна, или обыденна, просто переход из одного состояние в другое (лучшее).

 
В мыслях об ином, инаком,
И ненайденном, как клад,
Шаг за шагом, мак за маком
Обезглавила весь сад.

Так, когда-нибудь, в сухое
Лето, поля на краю,
Смерть рассеянной рукою
Снимет голову - мою.

                (поздняя Цветаева)

Ах, с откровенного отвеса —
Вниз — чтобы в прах и в смоль!
Земной любови недовесок
Слезой солить — доколь?

[...]

Да, ибо этот бой с любовью
Дик и жестокосерд.
Дабы с гранитного надбровья
Взмыв — выдышаться в смерть!

                ("Балкон" ранняя Цветаева)

Читатель, глубоко погружавшийся в состоянии лирики поздней Цветаевой, знает, что эти состояния страшны. Взять хоть это безумное, безбрежное цветаевское отчаянье, которое Цветаева в себе культивировала, полагая спастись таким образом - затворившись, утопившись в отчаянии - от мелких пошлых чувств обыкновенной человеческой жизни. Читатель, вслед за Цветаевой побывавший в этом её безбрежном отчаянии, знает, что оно куда страшнее нестрашной цветаевской смерти. А нормальный человек предполагает тоже, что и сама смерть страшнее того, что о ней пишет Цветаева. Смерть в "Холмах" Бродского страшна и одновременно описана всё тем же излюбленным цветаевским приёмом: с массой подробностей, открывающей читатедю не общее ощущение от какого-то явления (допустим, от смерти), не общее представление об этом явлении, а представление - допустим, о смерти - штучное, совершенно оригинальное, запатентованное цветаевское. Так, например, Цветаева описывает автобус в одноимённом произведении:

 Препонам наперерез
Автобус скакал как бес.
По улицам, уже сноски,
Как бес оголтелый несся
И трясся, как зал, на бис
Зовущий, -- и мы тряслись --
Как бесы. Видал крупу
Под краном? И врозь, и вкупе --
Горох, говорю, в супу
Кипящем! Как зерна в ступе,
Как вербный плясун -- в спирту,
Как зубы в ознобном рту!

                Марина Цветаева "Автобус"

Так вот, так же, как Цветаева описывает - положим, этот свой автобус (я процитировала только малую часть описания Цветаевой автобуса) - так и Бродский, со множеством создающих "общую атмосферу" подробностей описывает кошмар смерти:

 Один, кряхтя, спотыкаясь,
другой, сигаретой дымя —
в тот вечер они спускались
по разным склонам холма.
Спускались по разным склонам,
пространство росло меж них.
Но страшный, одновременно
воздух потряс их крик.

Внезапно кусты распахнулись,
кусты распахнулись вдруг.
Как будто они проснулись,
а сон их был полон мук.
Кусты распахнулись с воем,
как будто раскрылась земля.
Пред каждым возникли двое,
железом в руках шевеля.

Один топором был встречен,
и кровь потекла по часам,
другой от разрыва сердца
умер мгновенно сам.
Убийцы тащили их в рощу
(по рукам их струилась кровь)
и бросили в пруд заросший.
И там они встретились вновь.

                И.Бродский "Холмы"

Кто их оттуда поднимет,
достанет со дна пруда?
Смерть, как вода над ними,
в желудках у них вода.
Смерть уже в каждом слове,
в стебле, обвившем жердь.
Смерть в зализанной крови,
в каждой корове смерть.

                И.Бродский "Холмы"

Цветаева в своей поздней лирике прокляла мир лживых, пошлых, мелочных людских чувств, и её самовольный уход из жизни тоже был последним проклятием этому миру.

Дочь, ребенка расти внебрачного!
Сын, цыганкам себя страви!
Да не будет вам места злачного,
Телеса, на моей крови!

Тверже камня краеугольного,
Клятвой смертника на одре:
– Да не будет вам счастья дольнего,
Муравьи, на моей горе!

                Марина Цветаева "Поэма Горы"

Вой пламени, стекольный лязг...
У каждого – заместо глаз —
Два зарева! – Полет перин!
Горим! Горим! Горим!

Трещи, тысячелетний ларь!
Пылай, накопленная кладь!
Мой дом – над всеми государь,
Мне нечего желать.

                Марина Цветаева "На Красном Коне"

Бродский описывает в своих "Холмах", с любимыми Цветаевой подробностями, метафорами, нагнетанием эмоциональной обстановки, как бы выглядела Смерть во всём, если бы это проклятие Цветаевой сбылось:

 Смерть — это все машины,
это тюрьма и сад.
Смерть — это все мужчины,
галстуки их висят.
Смерть — это стекла в бане,
в церкви, в домах — подряд!
Смерть — это все, что с нами —
ибо они — не узрят.

                И.Бродский "Холмы"

Явственная перекличка "Холмов" Бродского с цветаевскими "Поэмой Горы" и "Поэмой Конца":

Холмы — это наша юность,
гоним ее, не узнав.
Холмы — это сотни улиц,
холмы — это сонм канав.
Холмы — это боль и гордость.
Холмы — это край земли.
Чем выше на них восходишь,
тем больше их видишь вдали.

                И.Бродский "Холмы"

Мне кажется, сборник, по которому я пишу эссе, скомпанован Бродским - имея в виду здесь поэтическую перекличку Бродского с поздней Цветаевой (а есть, конечно, в сборнике и масса других смыслов) - что сборник скомпанован по следуюзщему принципу:

Пером простым -- неправда, что мятежным!
     я пел про встречу в некоем саду
     с той, кто меня в сорок восьмом году
     с экрана обучала чувствам нежным.
     Предоставляю вашему суду:
     a) был ли он учеником прилежным,
     b) новую для русского среду,
     c) слабость к окончаниям падежным.

     В Непале есть столица Катманду.

     Случайное, являясь неизбежным,
     приносит пользу всякому труду.

     Ведя ту жизнь, которую веду,
     я благодарен бывшим белоснежным
     листам бумаги, свернутым в дуду.

                И.Бродский "20 Сонетов к Марии Стюарт"

На фоне описанной в "Холмах" Смерти, смерти во всём; на фоне трагической биографии Марии Стюарт, имеющейся в виду в "20 сонетах к Марии Стюарт", на фоне трагической цветаевской гибели, трагических гибелей и кромешных жизней массы предшествовавших Бродскому поэтов выводится некая мораль. То есть ради чего вот все они так кромешно жили и трагически погибали. В приведённом мною последнем сонете из "20ти Сонетов к Марии Стюарт" эта мораль предлагается - предлагается перечисленная через запятую выжимка из философии всех этих поэтов, ради которой философии авторы так жили и так умирали. Ради галантной любви...

 я пел про встречу в некоем саду
     с той, кто меня в сорок восьмом году
     с экрана обучала чувствам нежным.

                И.Бродский

Можно прожить и умереть ради галантной любви. Но кошмар "Холмов", увенчанный, после всего, куртуазною моралью классического сонета о галантной любви, выглядит от этой морали и вместе с этой моралью ещё кошмарней, чем был он до этого.

 "Уставшему, разбитому человеку спать нужно, и уж одиннадцать часов, а все спится и спится… Оригинально спится, я вам доложу! Сапоги мешают, пояс впился под ребра, ворот душит, и кошмар уселся лапками на груди.

Николка завалился головой навзничь, лицо побагровело, из горла свист… Свист!.. Снег и паутина какая-то… Ну, кругом паутина, черт, ее дери! Самое главное пробраться сквозь эту паутину, а то она, проклятая, нарастает, нарастает и подбирается к самому лицу. И чего доброго, окутает так, что и не выберешься! Так и задохнешься. За сетью паутины чистейший снег, сколько угодно, целые равнины. Вот на этот снег нужно выбраться, и поскорее, потому что чей-то голос как будто где-то ахнул: «Никол!» И тут, вообразите, поймалась в эту паутину какая-то бойкая птица и застучала… Ти-ки-тики, тики, тики. Фью. Фи-у! Тики! Тики. Фу ты, черт! Ее самое не видно, но свистит где-то близко, и еще кто-то плачется на свою судьбу, и опять голос: «Ник! Ник! Николка!!»

— Эх! — крякнул Николка, разодрал паутину и разом сел, всклокоченный, растерзанный, с бляхой на боку. Светлые волосы стали дыбом, словно кто-то Николку долго трепал.

— Кто? Кто? Кто? — в ужасе спросил Николка, ничего не понимая.

— Кто. Кто, кто, кто, кто, кто, так! так!.. Фи-ти! Фи-у! Фьюх! — ответила паутина, и скорбный голос сказал, полный внутренних слез:

— Да, с любовником!

 Николка в ужасе прижался к стене и уставился на видение. Видение было в коричневом френче, коричневых же штанах-галифе и сапогах с желтыми жокейскими отворотами. Глаза, мутные и скорбные, глядели из глубочайших орбит невероятно огромной головы, коротко остриженной. Несомненно, оно было молодо, видение-то, но кожа у него была на лице старческая, серенькая, и зубы глядели кривые и желтые. В руках у видения находилась большая клетка с накинутым на нее черным платком и распечатанное голубое письмо…

«Это я еще не проснулся», — сообразил Николка и сделал движение рукой, стараясь разодрать видение, как паутину, и пребольно ткнулся пальцами в прутья. В черной клетке тотчас, как взбесилась, закричала птица и засвистала, и затарахтела.

— Николка! — где-то далеко-далеко прокричал Еленин голос в тревоге.

«Господи Иисусе, — подумал Николка, — нет, я проснулся, но сразу же сошел с ума, и знаю отчего — от военного переутомления. Боже мой! И вижу уже чепуху… а пальцы? Боже! Алексей не вернулся… ах, да… он не вернулся… убили… ой, ой, ой!»

— С любовником на том самом диване, — сказало видение трагическим голосом, — на котором я читал ей стихи.

 Видение оборачивалось к двери, очевидно, к какому-то слушателю, но потом окончательно устремилось к Николке:

— Да-с, на этом самом диване… Они теперь сидят и целуются… после векселей на семьдесят пять тысяч, которые я подписал не задумываясь, как джентльмен. Ибо джентльменом был и им останусь всегда. Пусть целуются!

«О, ей, ей», — подумал Николка. Глаза его выкатились и спина похолодела.

— Впрочем, извиняюсь, — сказало видение, все более и более выходя из зыбкого, сонного тумана и превращаясь в настоящее живое тело, — вам, вероятно, не совсем ясно? Так не угодно ли, вот письмо, — оно вам все объяснит. Я не скрываю своего позора ни от кого, как джентльмен.

И с этими словами неизвестный вручил Николке голубое письмо. Совершенно ошалев, Николка взял его и стал читать, шевеля губами, крупный, разгонистый и взволнованный почерк. Без всякой даты, на нежном небесном листке было написано:

«Милая, милая Леночка! Я знаю ваше доброе сердце и направляю его прямо к вам, по-родственному. Телеграмму я, впрочем, послала, он все вам сам расскажет, бедный мальчик. Лариосика постиг ужасный удар, и я долго боялась, что он не переживет его. Милочка Рубцова, на которой, как вы знаете, он женился год тому назад, оказалась подколодной змеей! Приютите его, умоляю, и согрейте так, как вы умеете это делать. Я аккуратно буду переводить вам содержание. Житомир стал ему ненавистен, и я вполне это понимаю. Впрочем, не буду больше ничего писать, — я слишком взволнована, и сейчас идет санитарный поезд, он сам вам все расскажет. Целую вас крепко, крепко и Сережу!»

После этого стояла неразборчивая подпись.

— Я птицу захватил с собой, — сказал неизвестный, вздыхая, — птица — лучший друг человека. Многие, правда, считают ее лишней в доме, но я одно могу сказать — птица уж, во всяком случае, никому не делает зла.

Последняя фраза очень понравилась Николке. Не стараясь уже ничего понять, он застенчиво почесал непонятным письмом бровь и стал спускать ноги с кровати, думая: «Неприлично… спросить, как его фамилия?.. Удивительное происшествие…»" (М.Булгаков "Белая Гвардия")

*
 Предоставляю вашему суду:
     a) был ли он учеником прилежным,
     b) новую для русского среду,
     c) слабость к окончаниям падежным.

     В Непале есть столица Катманду.

                И.Бродский

"Был ли он учеником прилежным" - преемственность поэтической и философской традиции, ради которой (сарказм) тоже конечно стоило побывать в "Холмах".

"Новую для русского среду" - соображение о том,что любые обстоятельства жизни следует использовать для самообразование. Образованность - это вообще прекрасно! Вот знает например человек, что "в Непале есть столица Катманду"; пронёс это знание человек через "Холмы" и с этим знанием после "Холмов" остался полный достоинства.

"Слабость к окончаниям падежным" - а, что ж, может быть, человек там в "Холмах" находится из соображение, что высшее его человеческое предназначение - поэтическое творчество.

 Ведя ту жизнь, которую веду,
     я благодарен бывшим белоснежным
     листам бумаги, свернутым в дуду.

                И.Бродский

 В смысле сарказма на эту тему у Бродского есть отдельный - прекрасный, как всё у него - текст:

К стихам

   "Скучен вам, стихи мои, ящик..."
           Кантемир

     Не хотите спать в столе. Прытко
     возражаете: "Быв здраву,
     корчиться в земле суть пытка".
     Отпускаю вас. А что ж? Праву
     на свободу возражать -- грех. Мне же
     хватит и других -- здесь, мыслю,
     не стихов -- грехов. Все реже
     сочиняю вас. Да вот, кислу
     мину позабыл аж даве
     сделать на вопрос: "Как вирши?
     Прибавляете лучей к славе?"
     Прибавляю, говорю. Вы же
     оставляете меня. Что ж! Дай вам
     Бог того, что мне ждать поздно.
     Счастья, мыслю я. Даром,
     что я сам вас сотворил. Розно
     с вами мы пойдем: вы -- к людям,
     я -- туда, где все будем.

     До свидания, стихи. В час добрый.
     Не боюсь за вас; есть средство
     вам перенести путь долгий:
     милые стихи, в вас сердце
     я свое вложил. Коль в Лету
     канет, то скорбеть мне перву.
     Но из двух оправ -- я эту
     смело предпочел сему перлу.
     Вы и краше и добрей. Вы тверже
     тела моего. Вы проще
     горьких моих дум -- что тоже
     много вам придаст сил, мощи.
     Будут за все то вас, верю,
     более любить, чем ноне
     вашего творца. Все двери
     настежь будут вам всегда. Но не
     грустно эдак мне слыть нищу:
     я войду в одне, вы -- в тыщу.

                И.Бродский

*
 Случайное, являясь неизбежным,
     приносит пользу всякому труду.

                И.Бродский

Тоже полезная мысль на фоне "Холмов".

*
"Я был как все", говорит Бродский.

Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не своё. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!

Слушай, дружина, враги и братие!
Всё, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое реченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.

                И.Бродский

"Я был как все", говорит Бродский, и тут же по-позднецветаевски уточняет, что конкретно именно он, как штучная самобытная личность, понимает под тем, что такое "быть как все": "то есть жил похожею жизнью" - и, далее уточнения относительно того, что он жил тою жизнью светского обывателя, которую цветаева заклеймила как пошлость и смерть чистого Духа: "С цветами входил в прихожую. Пил. Валял дурака под кожею. Брал, что давали. Душа не зарилась на не своё". Не знаю, что такое "Обладал опорою, строил рычаг", а далее "и пространству в пору я звук извлекал, дуя в дудку полую": занимался поэзией, филологией, полагал в этих занятиях смысл своей жизни... ..."Что бы такое сказать под занавес?!" И говорится под занавес всё то же: не ради славы в пошлых литературных кругах занимался Бродский филологией, а ради самого занятия, ради Идеального читателя, Слушателя, полагал это своё занятие как жречество. "Сказано ж доктору: сам пусть лечится" - теперь, после ВСЕГО, пожалуй, и наши поэтически-философские учителя наши не понимают, как можно ради филологии оказаться в "Холмах". Но - пусть они, делавшие то же, пусть и не в столь гипертрофировано-утрированном варианте, лечатся сами...

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

                О.Э.Мандельштам

*
За "Холмами" в подборке Бродского следует текст "Ты поскачешь во мраке, по бескрайним холодным холмам". Этот текст уже не саркастический. В нём Бродский стремится поэтическим словом, нагнетанием состояния из строфы в строфу вырваться куда-то ЗА ПРЕДЕЛЫ, за границы того, что до него было создано предыдущими поэтами - или, может быть, гонится за этими поэтами по пятам и не может их догнать, не может осмыслить эти свои "Холмы" и остаться после них горящим духом романтическим певцом.

Вдоль оврагов пустых, мимо чёрных кустов, - не
отыщется след,
даже если ты смел и вокруг твоих ног завивается
свет,
всё равно ты его никогда ни за что не сумеешь догнать.
Кто там скачет в холмах: я хочу это знать, я хочу
это знать.

                И.Бродский

Кто там скачет, кто мчится под хладною мглой,
говорю,
одиноким лицом обернувшись к лесному царю, -
обращаюсь к природе от лица треугольных домов:
кто там скачет один, освещённый царицей холмов?
Но еловая готика русских равнин поглощает ответ,
из распахнутых окон бьёт прекрасный рояль,
разливается свет;
кто-то скачет в холмах, освещённый луной, возле
самых небес,
по застывшей траве, мимо чёрных кустов.
Приближается лес.

                И.Бродский

Образ Лесного Царя, забравшего в произведении Гёте к себе в царство мальчика, символизирует поэта, которого забрала к себе Поэзия, область Духа. Раскачивающийся ритм стихотворения заканчивается шумом качающихся деревьев, переходят в этот шум:

Ты, мой лес и вода! Кто объедет, а кто,
как сквозняк,
проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всём не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит
весна;
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно
маятник сна.

                И.Бродский

*
Следующий текст - "Два сонета". В нём Бродский обращается к античности, её простоте и лаконизму, в которые можно затвориться, как учёный затворяется у себя в кабинете - затвориться от мира, от "холмов", от ощущения (обращение к собственной юности):

ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу
недопитый стакан лимонада,
и ревёт позади дорогая труба комбината.

                И.Бродский "От окраины к центру"

Текст "Два сонета" построен на противопоставлении. Первый сонет - эта самая простота и лаконизм античности:

Великий Гектор стрелами убит.
Его душа плывет по темным водам,
шуршат кусты и гаснут облака,
вдали невнятно плачет Андромаха.

Теперь печальным вечером Аякс
бредет в ручье прозрачном по колено,
а жизнь бежит из глаз его раскрытых
за Гектором, а теплая вода
уже по грудь, но мрак переполняет
бездонный взгляд сквозь волны и кустарник,
потом вода опять ему по пояс,
тяжелый меч, подхваченный потоком,
плывет вперед
и увлекает за собой Аякса.

                И.Бродский

Второй сонет - суета, неприкаянность многолюдия, ободранных парадных, индустриального пейзажа, всё это мы уже видели в тексте "От окраины к центру":

Мы снова проживаем у залива,
и проплывают облака над нами,
и современный тарахтит Везувий,
и оседает пыль по переулкам,
и стекла переулков дребезжат.
Когда–нибудь и нас засыплет пепел.

Так я хотел бы в этот бедный час
приехать на окраину в трамвае,
войти в твой дом,
и если через сотни лет
придет отряд раскапывать наш город,
то я хотел бы, чтоб меня нашли
оставшимся на век в твоих объятьях,
засыпанного новою золой.

                И.Бродский

Но в конце второго сонета Бродский снова возвращается к эпическим, мощным чувствам, может быть к античности; К Жизни, Любви, Смерти в полный рост.

Может быть, можно осмыслить "Холмы" через античность; может быть, Бродский пытается это сделать. Это представление о Смерти-Освобождении, чистом Духе, переходе в лучший, свободный от плоти мир - в этом что-то античное, героическое.

И настежь, и настежь
Руки – две.
И навзничь! – Топчи, конный!
Чтоб дух мой, из ребер взыграв – к Тебе,
Не смертной женой – Рожденной!

                М.Цветаева "На Красном Коне"

 а теплая вода
уже по грудь, но мрак переполняет
бездонный взгляд сквозь волны и кустарник,
потом вода опять ему по пояс,
тяжелый меч, подхваченный потоком,
плывет вперед
и увлекает за собой Аякса.

                И.Бродский "Два сонета"

*
Если продолжать параллели с поздней Цветаевой, то следующий текст Бродского, "Исаак и Авраам", раскрывает нам тот же сюжет, какой мы видим в цветаевском "Крысолове", какой мы видим в "Лесном Царе" Гёте. Исаака, верящего ему, его отец Авраам уводит на заклание. В цветаевском "Крысолове" флейтист уводит и топит сначала доверившихся ему крыс, потом доверившихся ему детей. Лесной царь Гёте, заворожив душу мальчика лесною сказкой, мистикой, забирает эту душу себе, а в плотском смысле мальчик умирает. Наверное, этот сюжет случается со многими поэтами и мистиками, доверившимися романтизму, пошедшими вслед за романтизмом.

 По холмам - круглым и смуглым,
Под лучом - сильным и пыльным,
Сапожком - робким и кротким -
За плащом - рдяным и рваным.

По пескам - жадным и ржавым,
Под лучом - жгучим и пьющим,
Сапожком - робким и кротким -
За плащом - следом и следом.

По волнам - лютым и вздутым,
Под лучом - гневным и древним,
Сапожком - робким и кротким -
За плащом - лгущим и лгущим.

                ранняя Цветаева

...И вот уже сама поверившая Флейтисту, романтизму Цветаева - пошедшая вслед за романтизмом и сгинувшая в неизвестных мистически пространствах и состояниях - вот уже сама цветаева этот флейтист, вот уже сама она своим творчеством уводит в никуда, в Смерть, в страшную бесплотную свободу Духа; за ней идут; например, в частности, и Бродский тоже идёт за ней, мистически служащей Бесплотной Свободе, как Исаак идёт вслед за служащим единому Богу своим отцом Авраамом. 

По поводу этих жертв Священному (Священной Позии, Священной идее освобождения Чистого Духа, соображению о том, что можно устроить себе в жизни такое мироощущение, которое мы видим в "Холмах" - из тех побудительных мотивов, что надо ходить пешком по девственной природе, молчать и отдавать себя Романтическому Вдохновению... Цветаева где-то пишет, недословно, что "Я всё бы сделала для человека, который согласился бы, что я - ровесница этих древних скал", который воспринял бы её романтическое понимание свободы Чистого Духа серьёзно) - так по поводу этих жертв Священному у Бродского есть текст "К переговорам в Кабуле":

К переговорам в Кабуле

   Жестоковыйные горные племена!
     Всё меню -- баранина и конина.
     Бороды и ковры, гортанные имена,
     глаза, отродясь не видавшие ни моря, ни пианино.
     Знаменитые профилями, кольцами из рыжья,
     сросшейся переносицей и выстрелом из ружья
     за неимением адреса, не говоря -- конверта,
     защищенные только спиной от ветра,
     живущие в кишлаках, прячущихся в горах,
     прячущихся в облаках, точно в чалму -- Аллах,

     видно, пора и вам, абрекам и хазбулатам,
     как следует разложиться, проститься с родным халатом,
     выйти из сакли, приобрести валюту,
     чтоб жизнь в разреженном воздухе с близостью к абсолюту
     разбавить изрядной порцией бледнолицых
     в тоже многоэтажных, полных огня столицах,
     где можно сесть в мерседес и на ровном месте
     забыть мгновенно о кровной мести
     и где прозрачная вещь, с бедра
     сползающая, и есть чадра.

     И вообще, ибрагимы, горы -- от Арарата
     до Эвереста -- есть пища фотоаппарата,
     и для снежного пика, включая синий
     воздух, лучшее место -- в витринах авиалиний.
     Деталь не должна впадать в зависимость от пейзажа!
     Все идет псу под хвост, и пейзаж -- туда же,
     где всюду лифчики и законность.
     Там лучше, чем там, где владыка -- конус
     и погладить нечего, кроме шейки
     приклада, грубой ладонью, шейхи.

     Орел парит в эмпиреях, разглядывая с укором
     змеиную подпись под договором
     между вами -- козлами, воспитанными в Исламе,
     и прикинутыми в сплошной габардин послами,
     ухмыляющимися в объектив ехидно.
     И больше нет ничего нет ничего не видно
     ничего ничего не видно кроме
     того что нет ничего благодаря трахоме
     или же глазу что вырвал заклятый враг
     и ничего не видно мрак

                И.Бродский

В тексте "Исаак и Авраам" Исаак - целый духовный мир, уникальная личность - и весь этот мир, эту личность разноплановую Авраам полагает принести в жертву Священному. Исаак совершенно оригинально воспринимает, понимает, творчески пропускает через себя все подробности окружающей его реальности. Аврааму приходится постоянно торопить Исаака, чтобы Исаак шёл быстрее. Это, во-первых, оттого, что Исаак постоянно отвлекается на подробности мира вокруг; это, во-вторых, оттого, что Исаак подспудно чувствует нечто страшное - а именно, что его ведут на заклание. Исаак, может быть, тоже и из-за этого смутного чувства - что ведут его на заклание - так подробно воспринимает и запоминает мир. Описание мира глазами Исаака, глазами автора страшно подробно, детализировано; подробности мира уводят Исаака и автора в сложные метафоры, сравнения, размышления.

 "Идем, Исак. Чего ты встал? Идем".
     "Сейчас иду". -- Ответ средь веток мокрых
     ныряет под ночным густым дождем,
     как быстрый плот -- туда, где гаснет окрик.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Оставленность Авраама и Исаака в полном одиночестве среди пустыни не рождает в нас того ощущения "человек - бессмысленная песчинка в космосе", каковое ощущение в нас рождает текст "От окраины к центру". Пустыня, громадный мир вокруг Исаака и Авраама - метафора их духовности, их уникальных личностей.

  Кругом песок. Холмы песка. Поля.
     Холмы песка. Нельзя их счесть, измерить.
     Верней -- моря. Внизу, на дне, земля.
     Но в это трудно верить, трудно верить.

[...]

Нет, здесь валы темны, светлы, черны.
     Здесь море справа, слева, сзади, всюду.
     И путники сии -- челны, челны,
     вода глотает след, вздымает судно.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Опипсание подробного и метафорически насыщенного воспринятия мира Исааком прерывается лирическим отступлением - воспоминаниями самого автора. Мы видим явственную параллель между восприятием мира автором и восприятием мира Исааком. По сути, автор - тот же Исаак, идущий на заклание вслед за зовущим его за собой романтизмом, Поэзией, цветаевским Крысоловом.

Еще я помню: есть одна гора.
     Там есть тропа, цветущих вишен арка
     висит над ней, и пар плывет с утра:
     там озеро в ее подножьи, largo
     волна шуршит и слышен шум травы.
     Тропа пуста, там нет следов часами.
     На ней всегда лежит лишь тень листвы,
     а осенью -- ложатся листья сами.
     Крадется пар, вдали блестит мысок,
     беленый ствол грызут лесные мыши,
     и ветви, что всегда глядят в песок,
     склоняются к нему все ближе, ниже.
     Как будто жаждут знать, что стало тут,
     в песке тропы с тенями их родными,
     глядят в упор, и как-то вниз растут,
     сливаясь на тропе навечно с ними.
     Пчела жужжит, блестит озерный круг,
     плывет луна меж тонких веток ночи,
     тень листьев двух, как цифра 8, вдруг
     в безумный счет свергает быстро рощу.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Апофеоз подробного, метафорически насыщенного восприятия мира автором и Исааком - это описание куста, и тут снова отсылка от Исаака к автору: в кусте - в его очертаниях, а тоже в самом слове "куст" видятся отдельные буквы. Это, конечно, тоже и преимущественно автор видит эти буквы, а не Исаак, ведь именно автор, а не Исаак, всю жизнь работает с филологией, с текстами.   

 Но больше он [куст] всего не с телом схож,
     а схож с душой, с ее путями всеми.
     Движенье в них, в них точно та же дрожь.
     Смыкаются они, а что в их сени?

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

"Эй, Исаак. Чего ты встал? Идем же".
     Кто? Куст. Что? Куст. В нем больше нет корней.
     В нем сами буквы больше слова, шире.
     "К" с веткой схоже, "У" -- еще сильней.
     Лишь "С" и "Т в другом каком-то мире.
     У ветки "К" отростков только два,
     а ветка "У" -- всего с одним суставом.
     Но вот урок: пришла пора слова
     учить по форме букв, в ущерб составам.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Автор останавливается вниманием на всех самых мелких деталях, запоминает их напоследок вместе с Исааком, нагнетает эмоциональную атмосферу текста: ясно, должна быть у этого, чем дальше, тем более детализированного мировосприятия, мироощущения драматическая развязка.

 "Эй, Исаак!" -- "Сейчас, иду. Иду".
     (Внутри него горячий пар скопился.
     Он на ходу поднес кувшин ко рту,
     но поскользнулся, -- тот упал, разбился).

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

 Шуршит трава. Теперь идти пустяк.
     Они себе вот здесь ночлег устроят.
     "Эй, Исаак. Ты вновь отстал. Я жду".
     Он так напряг глаза, что воздух сетчат
     почудился ему -- и вот: "Иду.
     Мне показалось, куст здесь что-то шепчет".

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

И вот как бы репетиция драматической развязки, некое резкое действие после всех метафор и лирических отступлений, бросок Авраамом наземь вязанки:

 Песок и тьма. Кусты простерлись ниц.
     Все тяжелей влезать им с каждым разом.
     Бредут, склонясь. Совсем не видно лиц.
     ...И Авраам вязанку бросил наземь.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Авраам, в отличие от Исаака, всё делает споро, делово; Исаак - метафорическое мировосприятие, особый личностный мир, Авраам - действие:

 Вернулся Исаак, неся траву.
     На пальцы Авраам накинул тряпку:
     "Подай сюда. Сейчас ее порву".
     И быстро стал крошить в огонь охапку.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

С подачи отца Исаак напивается пьяным и видит бред, и видит во сне, в бреду продолжение своих метафор букв, составляющих слово КУСТ, видит метафоры подспудного своего ощущения того, что его привели сюда на заклание.

 Он видит дальше: там, где смутно, мглисто
     тот хворост, что он сам сюда принес,
     срастается с живою веткой быстро.
     И ветви все длинней, длинней, длинней,
     к его лицу листва все ближе, ближе.
     Земля блестит, и пышный куст над ней
     возносится пред ним во тьму все выше.
     Что ж "С и "Т" -- а КУст пронзает хмарь.
     Что ж "С и "Т" -- все ветви рвутся в танец.
     Но вот он понял: "Т" -- алтарь, алтарь,
     А "С" лежит на нем, как в путах агнец.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Божий Ангел останавливает руку Авраама, занёсшую над Исааком жертвенный нож, - останавливает со словами, что Авраам испытан, он был готов принести в жертву сына, Бог до конца уверился в верности и послушании Авраама. Теперь Бог распространит потомство Авраама, сделает его столь же многочисленным как песок; теперь будет изобилие; теперь произойдёт от Авраама народ. И, точно - видим мы уже спустя время после описанных событий - наступает изобилие:

Стоят шатры, и тьма овец везде.
     Их тучи здесь, -- нельзя их счесть. К тому же
     они столпились здесь, как тучи те,
     что отразились тут же рядом в луже.
     Дымят костры, летают сотни птиц.
     Грызутся псы, костей в котлах им вдоволь.
     Стекает пот с горячих красных лиц.
     Со всех сторон несется громкий говор.
     На склонах овцы. Рядом тени туч.
     Они ползут навстречу: солнце встало.
     Свергаются ручьи с блестящих круч.
     Верблюды там в тени лежат устало.
     Шумят костры, летают тыщи мух.
     В толпе овец оса жужжит невнятно.
     Стучит топор. С горы глядит пастух:
     шатры лежат в долине, словно пятна.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Исаак не проснулся, он спал пьяным сном там на жертвеннике, он не знает, что отец хотел отдать его на заклание и уже заносил над ним нож. Дневное сознание Исаака не знает об этом; но подспудное чувство чего-то надвигающегося, страшного, какой-то развязки - остаётся с Исааком навсегда; навсегда он теперь будет останавливаться, замирать по дороге куда угодно, впитывать сознанием малейшие подробности мира.

Образ куста отсылает нам к моисеевой неопалимой купине (а лично меня - ещё и к позднецветаевскому тексту "Куст"). Образ куста - метафора народа, где ветви - отдельные колена, отдельные люди. Исаак предназначался на заклание именно для того, чтобы от Авраама произошёл многочисленный как песок в пустыне народ. Не зря Исааку, пьяным положенному Авраамом на жертвенник, снится:

 Спит Исаак и видит сон такой:
     Безмолвный куст пред ним ветвями машет.
     Он сам коснуться хочет их рукой,
     но каждый лист пред ним смятенно пляшет.

[...]

 Он видит дальше: там, где смутно, мглисто
     тот хворост, что он сам сюда принес,
     срастается с живою веткой быстро.
     И ветви все длинней, длинней, длинней,
     к его лицу листва все ближе, ближе.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

"тот хворост, что он сам сюда принёс, срастается с живою веткой быстро": жертва Исаака принимается в народ, в общую работу по созданию этого народа.

Вокруг всего Серебряного Века, не могу к сожалению вспомнить цитат, которые проиллюстрировали бы эту мою мысль: постоянно в Серебряном Веке и вокруг него витает мысль о Народе, о том, чем Народ отличается от толпы; о том, как из бывшей толпы формируется осознавший себя Народ. Серебряный Век, воспринимаемый мною на основе и через призму Символизма, ощущал себя некою обособленной от остального населения общностью, Народом Поэтов, Творцов, Мистиков. Также постоянно где-то здесь рядом обретается мысль, что Россия - не в полной мере Народ, а чтобы ей стать в полной мере Народом, ей надо себя осознать. Многие эмигранты и диссиденты восприняли Октябрь как торжество толпы над Народом, идеи толпы над идеей Народа.

Ночь на дворе. Барская лжа:
После меня хоть потоп.
Что же потом? Хрип горожан
И толкотня в гардероб.

Бал-маскарад. Век-волкодав.
Так затверди ж назубок:
Шапку в рукав, шапкой в рукав —
И да хранит тебя Бог.

                О.Э.Мандельштам

"Век-волкодав": век толпы, давящей одинокую достигающую высот Духа личность-волка, не дающеий таким личностям объединиться в Народ.

У Бродского есть ещё текст о Народе, посвящение Анне Ахматовой на рождение сына:

Сретенье

 Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.


А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он — твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем».- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:

«В Лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

                И.Бродский

Есть и цветаевские стихи, тоже посвящённые ею Ахматовой на рождение сына:

Имя ребенка — Лев,
Матери — Анна.
В имени его — гнев,
В материнском — тишь.
Волосом он рыж
— Голова тюльпана! —
Что ж, осанна
Маленькому царю.

Дай ему Бог — вздох
И улыбку матери,
Взгляд — искателя
Жемчугов.
Бог, внимательней
За ним присматривай:
Царский сын — гадательней
Остальных сынов.

Рыжий львеныш
С глазами зелеными,
Страшное наследье тебе нести!
Северный Океан и Южный
И нить жемчужных
Черных четок — в твоей горсти!

                М.Цветаева

*
Вллегория жертвы Народу борется в вид'ении Исаака с аллегорией его многогного духовного мира, который хочет жить, который не хочет приносить себя в жертву.

Аллегория духовного мира Исаака:

 Пред ним все ветви, все пути души
     смыкаются, друг друга бьют, толпятся.
     В глубоком сне, во тьме, в сплошной тиши,
     сгибаются, мелькают, ввысь стремятся.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

В бредовом видении аллегория духовного мира Исаака сменяется аллегорией жертвы Народу:

 Он видит дальше: там, где смутно, мглисто
     тот хворост, что он сам сюда принес,
     срастается с живою веткой быстро.
     И ветви все длинней, длинней, длинней,
     к его лицу листва все ближе, ближе.
     Земля блестит, и пышный куст над ней
     возносится пред ним во тьму все выше.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Описание изобилия Народа, которое принесла жертва Исаака, снова сменяется аллегорией конфликта жертвы Народу и многогранного духовного мира Исаака, который жертвовать себя не хочет, принесение которого в жертву - страшная трагедия.

Этот край недвижим. Представляя объем валовой
     чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
     вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.

                И.Бродский "Конец прекрасной эпохи"

Пожертвовав духовными категориями ради валового объёма чугуна и свинца, принесли жертву Молоху.

  Никто не знает трещин, как доска
     (любых пород -- из самых прочных, лучших, --
     пускай она толста, длинна, узка),
     когда разлад начнется между сучьев.
   
                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Разлад между сучьев - разлад в духовном мире Исаака. "Любых пород, из самых прочных, лучших" - человек любой степени веры в Народ, любой готовности во благо Народу умереть - всё-таки где-то в самой сердцевине своего Я, своей духовности умирать и приносить себя в жертву не хочет.

 В сухой доске обычно трещин тьма.
     Но это все пустяк, что есть снаружи.
     Зато внутри -- смола сошла с ума,
     внутри нее дела гораздо хуже.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Духовное наполнение покинуло принесённое в жертву Народу Я; а перед принесением человека в жертву человека - любого, "любых пород, из самых прочных, лучших" - покидает готовность и страсть жертвовать собою ради Высшей Цели:

Смола засохла, стала паром вся,
     ушла наружу. В то же время место,
     оставленное ей, ползет кося, --
     куда, -- лишь одному ему известно.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Тень этой жертвы на изобильно теперь живущем Народе, разлад в этой его изобильной жизни, постоянное напоминание о произошедшей трагедии

На лесах, полях, жилье,
точно метка – на белье,
эта тень везде – хоть плачь
оттого, что просто зряч.

                И.Бродский "Неоконченный отрывок"

Разлад в мелочах, в быте - отзвук, тень жертвы Исаака Народу:

 Вонзаешь нож (надрез едва ль глубок)
     и чувствуешь, что он уж в чей-то власти.
     Доска его упорно тянет вбок
     и колется внезапно на две части.
     А если ей удастся той же тьмой
     и сучья скрыть, то бедный нож невольно,
     до этих пор всегда такой прямой,
     вдруг быстро начинает резать волны.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Все трещины внутри сродни кусту,
     сплетаются, толкутся, тонут в спорах,
     одна из них всегда твердит: "расту",
     и прах смолы пылится в темных порах.

                И.Бродский "Исаак и Авраам" :

Снова куст и как аллегория Народа, и как аллегория духовного мира, многогранной личности Исаака. Народ, каким бы изобильным и осознавшим себя как Народ он ни был, бесконечно спорит внутри себя; и бесконечно спорит внутри себя духовный мир Исаака. Твердит "расту" Я Исаака, твердит, что несоразмерная эта жертва - принесение личностной многогранности в жертву плотскому изобилию. Твердит "расту" осознание Исааком себя как часть Народа, твердит "расту" готовность Исаака на жертву (не только ведь ради плотского изобилия - а ради того, чтобы общая духовность свободного, осознавшего себя Народа сформировалась).

   Но нож всегда (внутри, под ней, над нею)
     останется слугою двух господ:
     ладони и доски' -- и кто сильнее...

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Кто сильнее: нож, готовность на жертву, готовность к волевому акту, действию, аллегорию которого представляет собою в тексте Авраам - или доска, Исаак, уникальное, многогранное Я.

 Все трещины внутри сродни кусту,
     сплетаются, толкутся, тонут в спорах,
     одна из них всегда твердит: "расту",
     и прах смолы пылится в темных порах.
     Снаружи он как будто снегом скрыт.
     Одна иль две -- чернеют, словно окна.
     Однако, "вход" в сей дом со "стенкой" слит.
     Поземка намела сучки, волокна.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Этот образ некоего "снега", "белой краски", скрывшей под собою всё бытовое, детализированное многообразие мира (в тексте "Исаак и Аврамм" - многообразие разнопланового, детализированного духовного мира Исаака) - этот образ встречается в ещё, по крайней мере, одном тексте Бродского:

  Он, видите ли, был довольно странным
     и непохожим на других. Да все,
     все люди друг на друга непохожи.
     Но он был непохож на всех других.
     Да, это в нем меня и привлекало.
     Когда мы были вместе, все вокруг
     существовать переставало. То есть,
     все продолжало двигаться, вертеться --
     мир жил; и он его не заслонял.
     Нет! я вам говорю не о любви!
     Мир жил. Но на поверхности вещей
     -- как движущихся, так и неподвижных --
     вдруг возникало что-то вроде пленки,
     вернее -- пыли, придававшей им
     какое-то бессмысленное сходство.
     Так, знаете, в больницах красят белым
     и потолки, и стены, и кровати.
     Ну, вот представьте комнату мою,
     засыпанную снегом. Правда, странно?
     А вместе с тем, не кажется ли вам,
     что мебель только выиграла б от
     такой метаморфозы? Нет? А жалко.
     Я думала тогда, что это сходство
     и есть действительная внешность мира.
     Я дорожила этим ощущеньем.

                И.Бродский "Посвящается Ялте"

Я думаю, этот образ смазанного, покрытого белою краской бытового многообразия мира отсылает нас опять к романтизму; к идее Чистого Духа, высвобождающегося из окружающего его мира, из собственной плоти как из тюрьмы (образ больницы  "Так, знаете, в больницах красят белым и потолки, и стены, и кровати".)

"По-русски Исаак теряет звук" (И.Бродский "Исаак и Авраам") После принесения - почти-принесения - жертвы, бывший Аврам, говорит Ветхий Завет, стал именоваться Авраамом; бывший Исак - Исааком. Это изменение имени стало знаком богоизбранности. - Так что же, для чего всё-таки была жертва? Для чего кошмар текста Бродского "Холмы"? Может быть, тоже вариант, для новой буквы в звучании имени?

  По-русски Исаак теряет звук.
     Зато приобретает массу качеств,
     которые за "букву вместо двух"
     оплачивают втрое, в буквах прячась.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Бродский в своём творчестве развернулся и пошёл прочь от романтизма; или же он пошёл дальше романтизма по вектору, данному романтизмом. Бродский отказался от свободы только чистого Духа, спасения только чистого Духа; Бродский отказался считать плоть и ежедневность тюрьмой, подчистую вымазанной в унифицирующий все предметы, явления, события белый цвет. Но Бродский хотел тоже и свободы Духа, а не только подробностей ежедневности. Отказавшись от шаблона романтизма, от исключительно только чистого Духа, Бродский-Исаак "потерял звук" в имени и снова стал Исаком. Бродский-Исак потерял богоизбранность, потерял возможность сравнительно (очень уж сравнительно) не-страшной смерти, не-страшной жертвы. в романтизме вся смерть, вся жертва "вымазана белой краской", и единственное действительно страшное - самый момент боли и смерти. Для Бродского, повернувшегося лицом к ежедневности, к плоти, умирание так же подробно, как все другие его жизненные впечатления:

 По-русски Исаак теряет звук.
     Зато приобретает массу качеств,
     которые за "букву вместо двух"
     оплачивают втрое, в буквах прячась.

                И.Бродский "Исаак и Авраам"

Бытие, личностное становление обернувшегося лицом к ежедневности Бродского приобрело массу этих новых качеств, массу подробностей, "которые за "букву вместо двух" оплачивают втрое, в буквах прячась".