Объяснение в любви, далее

             Видеоряд                Аудиоряд
   Журнал «Современник»                Ат (читает А-р Як. Ч-й)
50-х годов 19 века, когда                В России цензурное ведомство
в нем работал Чернышевский.             возникло раньше литературы;
                всегда чувствовалось его роковое
                старшинство: так и подмывало по
                нему щелкнуть. Деятельность
                Чернышевского в «Современнике»
                превратилась в сладострастное
                издевательство над цензурой, представляющей
                собой и впрямь одно из замечательнейших
                отечественных учреждений наших. И вот, в то
                время когда власти опасались, например, что «под
             музыкальными знаками могут быть скрыты злонамеренные
     сочинения», а посему поручали специальным лицам за хороший
     оклад заняться расшифровыванием нот, Чернышевский в своем
журнале, под прикрытием кропотливого шутовства, делал бешеную
рекламу Фейербаху. Когда в статьях о Гарибальди или Кавуре (страшно представить себе, сколько саженей мелкой печати этот
неутомимый человек перевел из «Таймса»), в комментариях к итальянским событиям он с долбящим упорством ставил в скобках чуть ли не после каждой второй фразы: Италия, в Италии, я говорю
об Италии, – развращенный уже читатель знал, что речь о России и
крестьянском вопросе.

                Видеоряд                Аудиоряд
 Санкт-Петербург, лето 1862-го.                Ат (читает А-р Як. Ч-ий)
Закрыт журнал «Современник»,                Чернышевский жил тогда
                близ Владимирской церкви,
                в доме, четвертом по Большой
                Московской. 7 июля у него сидели
                два приятеля: доктор Боков
                (впоследствии изгнаннику посылавший
                врачебные советы) и Антонович (член
                «Земли и Воли», не подозревавший,
                несмотря на близкую с Чернышевским
                дружбу, что и тот к обществу причастен).
    7 июля 1862г. в зале (квартира Чернышевского) сидят и беседуют
с Николаем Гавриловичем Боков, Антонович и полковник Ракеев,
приехавший Чернышевского арестовать.

Ракеев
           Уважаемый Николай Гаврилович, я бы хотел поговорить с
вами наедине.
Чернышевский
                А, тогда пойдем в кабинет.
   Чернышевский первым бросается в кабинет и тотчас же прытко возвращается оттуда, судорожно двигая языком, и запивая что-то холодным чаем. Глядя поверх очков, он пропускает гостя вперед. В зале, где уже нет Бокова и Антоновича, садятся за письменный стол, причем полковник сидит сбоку, заложив ногу на ногу.
Ракеев
          А знаете-с? Ведь и я попаду в историю! Да-с, попаду! Ведь я-с
препровождал... Назначен был шефом нашим препроводить тело Пушкина. Один я, можно сказать, и хоронил его.
Чернышевский
                Что вы говорите. Очень печально. У меня, вот, полтора года назад умер от скарлатины мой сын Виктор. Ему было всего три года. Мы все, а жена особенно, переживали.
Ракеев (оглядываясь)
           А где сейчас ваша жена?
Чернышевский
                Право, не знаю. Была в Павловске, но собиралась на днях в Саратов.
Ракеев (покашливая)
                Да, в Павловске, конечно, – чудесно. Общество, главное, отличнейшее.
   В залу возвращаются Боков и Антонович.
Боков (в дверях, Антоновичу)
                Не может быть... я не думаю...
   Антонович застывает на месте, сосредоточенно о чем-то размышляя. Боков подходит к Чернышевскому и прощается с ним.
Чернышевский (Антоновичу)
                А вы разве тоже уходите и не подождете меня?
Антонович (смутясь)
                Мне, к сожалению, пора...
Чернышевский (шутливым тоном)
                Ну что ж, тогда до свидания.
   И, высоко подняв руку, с размаху опустил ее в руку Антоновича.


                Видеоряд                Аудиоряд
   Алексеевский равелин             Ат (читает Ал-р Як. Черн-й)
Петропавловской крепости.                Перед нами знаменитое письмо
В одиночной камере за                Чернышевского к жене от 5 декабря
зеленым столиком сидит           62-го года... Весь пыл, вся мощь воли
в байковом халате, в                и мысли, отпущенные ему, все то, что
картузе Чернышевский             должно было грянуть в час народного
и гусиным пером что-то           восстания, грянуть и хоть на краткое
быстро пишет. На столике       время зажать в себе верховную власть
лежит большая стопка           ... рвануть узду и, может быть, обагрить
исписанной бумаги.         кровью губу России – все это теперь нашло
                болезненный исход в его переписке. Можно
                прямо сказать, что это и было венцом и целью
                всей его глухо, издавна нараставшей жизненной
                диалектики – эти железным бешенством прохваченные
                послания к комиссии, разбиравшей его дело, которое он
                вкладывал в письма к жене, эта торжествующая ярость
       аргументов... «Люди будут вспоминать нас с благодарностью», -
       писал он Ольге Сократовне, – и оказался прав: именно этот звук
      и отозвался, разлившись по всему оставшемуся простору века,
     заставляя искренним и благородным умилением биться сердца
                миллионов интеллигентных провинциалов.
                А еще спустя несколько дней он начал писать
                «Что делать? – и уже 15 января послал первую
                порцию Пыпину; через неделю послал вторую,
                и Пыпин передал обе Некрасову для «Современника»,
                который с февраля был опять разрешен.
           Ат (читает Федор)
                3 февраля Некрасов, проездом на извозчике от гостиницы
                Демута к себе домой, на угол Литейной и Бассейной,
            потерял сверток, в котором находились две прошнурованные
           по углам рукописи с заглавием «Что делать?».<...> Подъезжая
    к дому, положил сверток рядом с собой, чтобы достать кошелек, –
    а тут как раз сани сворачивали... скрежетание относа... и «Что
    делать?» незаметно скатилось: вот это и была попытка тайной
    силы – в данном случае центробежной – конфисковать книгу,
    счастливая судьба которой должна была так гибельно отразиться   на судьбе ее автора. Но попытка не удалась: на снегу, у Мариинской больницы, розовый сверток поднял бедный чиновник, обремененный большой семьей. Придя восвояси, он надел очки, осмотрел находку... увидел, что это начало какого-то сочинения, и, не вздрогнув, не опалив вялых пальцев, отложил. «Уничтожь!» - напрасно молил безнадежный голос. В «Ведомостях Санкт-Петербургской городской полиции» напечатано было объявление о пропаже. Чиновник отнес сверток по означенному адресу, за что и получил обещанное: пятьдесят рублей серебром.
  Увы! писать «Что делать?» в крепости было не столь поразительно,
сколь безрассудно – хотя бы потому, что оно было присоединено к делу. Вообще история появления этого романа исключительно любопытна. Цензура разрешила печатание его в «Современнике», рассчитывая на то, что вещь, представляющая собой «нечто в высшей степени антихудожественное», наверное уронит авторитет Чернышевского, что его просто высмеют за нее. И действительно, чего стоят, например, «легкие» сцены в романе: «Верочка была должна выпить полстакана за свою свадьбу, полстакана за свою мастерскую, полстакана за саму Жюли, – (бывшую парижскую проститутку, а ныне подругу жизни одного из героев!). – Подняли они с Жюли шум, крик, гам... Принялись бороться, упали обе на диван... и уже не захотели встать, а только продолжали кричать, хохотать, и обе заснули». Много и прелестных безграмотностей, – вот образец: когда медик, заболевший воспалением легких, призвал коллегу, то: «Долго они щупали бока одному из себя».
   Ат (читает Ал-р Яковл. Черн-й)
   Но никто не смеялся. Даже русские писатели не смеялись. Даже Герцен, находя, что «гнусно написано», тотчас оговаривался: «с другой стороны, много хорошего, здорового». <...> Вместо ожидаемых насмешек вокруг «Что делать?» сразу создалась атмосфера всеобщего благочестивого поклонения. Его читали, как читают богослужебные книги, – и ни одна вещь Тургенева или Толстого не произвела такого могучего впечатления.
   Ат (читает Федор)
        Гениальный русский читатель понял то доброе, что тщетно хотел выразить бездарный беллетрист.

                Видеоряд                Аудиоряд
19 мая 1864 года, 8 часов утра,                Ат (читает А-р Як. Ч-ий)
Санкт-Петербург, Мытнинская                Покамест чиновник читал
площадь, дождь, жандармские                приговор, Чернышевский
мундиры, помост, черный столб                нахохленно озирался,
с цепями, публика...                перебирал бородку, поправлял
Гражданская казнь                очки... Близко стоявшие видели
Чернышевского.                на его груди продолговатую
                дощечку с надписью белой краской:
                «государственный преступник». По
                окончании чтения палачи опустили его
                на колени; старший наотмашь скинул
                фуражку с его длинных, назад зачесанных,
                светло-русых волос. Суженное книзу лицо
                с большим, лоснящимся лбом было теперь
                опущено, и с треском над ним преломили
                подпиленную шпагу. Затем взяли его руки в
                черные цепи, прикрепленные к столбу: так он
                должен был простоять четверть часа. <...> Шел
                дождь; старший палач посматривал на серебряные
                часы. Вдруг из толпы чистой публики полетели
                букеты. Жандармы, прыгая, пытались перехватить
                их на лету. Взрывались в воздухе розы; мгновениями
                можно было наблюдать редкую комбинацию: городовой
              в венке. Стриженые дамы в черных бурнусах метали сирень.
             Между тем Чернышевского поспешно высвободили из цепей
            и повезли прочь. Студенты бежали подле кареты, с криками:
           «Прощай, Чернышевский! До свиданья!»
        Ат (читает Федор)
            Как не предпочесть казнь смертную, содрогания висельника в
       своем ужасном коконе, тем похоронам, которые спустя двадцать
      пять бессмысленных лет выпали на долю Чернышевского. Лапа
      забвения стала медленно забирать его живой образ, как только он
      был увезен в Сибирь.

                Видеоряд                Аудиоряд
Сибирь, Нерчинский горный                Ат (читает А-р Як. Ч-ий)
округ, Кадая (15 верст от Китая,                Работать ему приходилось
7000 – от Петербурга);                мало, жил он в «конторе»:
Александровский завод,                просторной комнате,
тюрьма; Вилюйск...                разделенной перегородкой;
                в большой части шли по всей стене
                низкие нары, вроде помоста; мучился
                от ревматизма. Невыносимо страдая 
                от сквозняков, он никогда не снимал
                ни халатика на меху, ни барашковой шапки.
                2 декабря 1870-го года его перевезли в другое
                место, в место, оказавшееся гораздо хуже каторги, – в
                Вилюйск. <...> Там Чернышевского поместили в лучшем
                доме, а лучшим домом в Вилюйске оказался острог. Дверь
                его сырой камеры была обита черной клеенкой; два окна,
               и так упиравшихся в частокол, были забраны решетками. За
                отсутствием каких-либо других ссыльных, он очутился в
                совершенном одиночестве. Отчаяние, бессилье, сознание
               обмана, чувство несправедливости, подобное пропасти,
            уродливые недостатки полярного быта – все это едва не свело
           его с ума.
        Ат (читает Федор)
             Удовольствие, которое в юности он испытывал от стройного
       распределения петербургских вод, получило теперь позднее эхо:
        от нечего делать он выкапывал каналы – и чуть не затопил одну
        из излюбленных вилюйцами дорог. Жажду просветительства он
       утолял тем, что учил якутов манерам, но по-прежнему туземец
      снимал шапку за двадцать шагов и в таком положении кротко
      замирал.