Книга вырванных страниц, стр 10. Ненужная музыка..

Дорога была скользкой: нудный осенний дождь не прекращался уже несколько часов. До деревни, куда она, наконец, решила съездить, чтобы забрать мамины тёплые вещи, оставалось ещё километров сто, но по такой погоде за час вряд ли удастся доехать. А тут ещё гастрит дал о себе знать нарастающей болью – надо было всё-таки сходить к врачу, а не надеяться на таблетки...

Дождь постепенно переходил в туман, дорога сузилась. Хорошо ещё, что встречных не было. Она внимательно вглядывалась в знаки. Боль усиливалась. Музыка в приёмнике стала раздражать. Хотелось пить, но никаких придорожных кафе и заправок не встречалось. Последний раз она проезжала здесь весной, когда забирала маму к себе в город – вроде  были по пути заправки…

Прошло ещё минут двадцать, когда она остановилась, поняв, наконец, в чём дело: она заблудилась.  Впереди, справа от дороги, которая уже стала грунтовой, стоял деревянный колодец, и всё сразу стало ясно: этот колодец находился на окраине старого дачного посёлка, в стороне от основной трассы, и посёлок поэтому тоже назывался Колодец. Когда-то в детстве она часто бывала здесь с родителями в гостях.

Боль стала нестерпимой. Она решила найти знакомый дом, чтобы выпить таблетку – в термосе был заваренный мамой чай.

Она медленно ехала по улице: окна многих домов оказались разбиты, калитки были открыты настежь, и она поняла, что посёлок заброшен. Стало жутковато, но она решила найти тот дом из детства, тем более что развернуться на узкой улочке было всё равно невозможно…

…Дом не помнил своих жильцов.  Его почти вековая жизнь закончилась – в самом настоящем смысле – лет двадцать назад. А может быть, тридцать: когда уехавшие осенью дачники больше уже никогда не вернулись – ни ближайшей весной, ни следующей, ни вообще никакой весной…

Посёлок пустел с каждым годом, и брошенные дома с заколоченными ставнями по очереди становились прибежищем бродяг или добычей желающих поживиться чужим скарбом. И этот дом с мансардой, самый красивый, пожалуй,  во всём дачном посёлке, тоже не избежал участи быть разграбленным: чужие руки унесли всё, что могло хоть как-то пригодиться в других домах, а чужие взгляды, чужие голоса и чужие шаги уничтожили то, что невозможно было унести в руках.

Последние годы ни во двор, ни в дом вообще никто не заходил, и поэтому, когда к калитке подъехал автомобиль, дом, кажется, вздрогнул, выйдя из забытья размеренного и неизбежного угасания…

Ничего этого она, конечно, не знала и, подъехав к знакомому дому, хотела только одного: найти хоть какой-нибудь кров, чтобы сесть за стол и выпить чаю и лекарство. Она вышла из машины, огляделась и поняла, что надеяться на стол бесполезно. А поскольку боль стала совсем нестерпимой, она взяла из багажника сумку с термосом и села обратно на сиденье.

Таблетка была горькой, а чай очень горячим – всё это вместе встряхнуло её и отвлекло от досады, отчаяния и боли. Она попыталась взять себя в руки – насколько это было возможно, когда оказываешься один в заброшенной безлюдной деревне, в тумане, с острой гастритной болью. Как только таблетка начала действовать, а чай облегчил её нервозное состояние, она ненадолго задремала и пришла в себя, когда туман уже почти рассеялся. Можно было уезжать – обратную дорогу она теперь могла найти с лёгкостью, но что-то удерживало её около дома: ей стало любопытно и захотелось заглянуть внутрь. И даже не было страшно.

Калитку невозможно было сдвинуть с места – пришлось протиснуться. От влажной жёсткой пожухлой травы джинсы сразу же намокли. Тропинка к дому была едва видна – по редким колышкам, оставшимся от частокола вокруг цветников. Она помнила эти клумбы: на них росли сказочные цветы лилово-розового цвета, очень высокие, выше неё – так, что в них можно было бродить, как в сказочном лесу. И название у них было тоже сказочное – дельфиниум.  Никогда и нигде она больше не встречала таких цветов и никогда не вспомнила бы о них, если бы сейчас не оказалась здесь, около этой заброшенной, некогда богатой дачи.

Крыльцо сохранилось, но ступени просели, резных перил не было, а дверь была открыта настежь. Она вошла…

…Дом понял, что зашедший чужак неопасен: и потому, что это была прилично одетая женщина, и потому, что брать вокруг уже было просто нечего. Он отвык от людей и разглядывал гостью с интересом. Та сначала попыталась подняться на второй этаж, но, видимо, побоялась: лестница была слишком шаткой. Потом она долго бродила по комнатам, в некоторых местах стояла, остановилась около полуразрушенной северной стены, потрогала плющ, потом пошла в дальнюю, самую большую комнату – «залу», как её называли хозяева. В этой комнате дом хранил одну-единственную вещь, которая уцелела в многочисленных набегах мародёров – старинное пианино. Оно осталось стоять на своём месте – том самом, на которое его поставили, когда привезли в дом впервые. Его не унесли, по-видимому, по совокупности двух причин: инструмент было абсолютно неподъёмным и совершенно бесполезным в деревенском хозяйстве.

Только старые стены с остатками лиловых обоев знали, сколько насмешек и глумления испытало пианино за все эти годы! И лишь когда вылазки чужаков в дом, наконец, прекратились, пианино и вместе с ним весь дом обрели покой.

…Первое, что она увидела, перешагнув через порог, была лестница, ведущая в мансарду на втором этаже, но подняться наверх было невозможно, потому что лестница оказалась разрушенной в нескольких местах, и она пошла направо.

Она хорошо помнила, как было здесь тогда, много лет назад, и поэтому вид совершенно пустых, разграбленных комнат был гнетущим – так, словно это было что-то, живое, некогда тёплое и полное радости, а сейчас обобранное и осквернённое чужаками. Она не знала, что случилось с хозяевами дома, но помнила, как с некоторых пор они с семьёй перестали здесь гостить, а родители стали упоминать фамилию своих знакомых только шёпотом.

Она медленно шла из комнаты в комнату: часть стены с одной из сторон дома обвалилась, и садовая буйная поросль безудержно ринулась внутрь, отвоёвывая неожиданно ставшее доступным пространство. За много лет цветы выродились и исчезли – поэтому в дом пробирались только сорняки и плющ, который не страдал от недостатка солнца и обвил, цепляясь за подоконники, почти половину стен. Это было жуткое и странное зрелище. Она подумала о том, что это тот случай, когда природа не радует, а удручает.

Воспоминания волнами накатывали на неё, вызывая комок в горле. Она забыла о боли и об усталости, она забыла о своей поездке. Она шагнула к провалу в стене. Оказывается, она помнила. Она помнила всё! Она помнила даже узор на обивке дивана в этой комнате и бой часов, и с какой стороны была отбита ручка у сахарницы, которую не выбросили из-за этого, но, напротив, очень любили хозяева. Она вспомнила, как по вечерам, после чаепития, все шли в самую большую комнату – «залу», как её смешно называли хозяева, – музицировать. Это тоже было какое-то смешное слово. Старинное. Но оно казалось ей тогда вполне оправданным, потому что в той комнате стояло старое-престарое пианино, кажется, немецкое. Хозяева очень дорожили инструментом: пианино передавалось по наследству несколькими поколениями...

Она повернулась и уверенно пошла по направлению к большой комнате. Дверь туда чудом уцелела, но не открывалась, и её пришлось с усилием приподнять. Она шагнула в комнату и замерла. Она замерла и уже не смогла сдержать слёз…

Пианино было засыпано пылью, листьями, обломками веток, птичьими перьями и помётом. Передней панели и верхней крышки не было – так, что эта предельная обнажённость делала пианино совершенно одушевлённым. Оно выглядело живым существом, беспомощным, не сумевшим защититься и поэтому растерзанным. Плющ прокрался и сюда, обвил внутренние детали, названия которых она не знала, но понимала, что они связаны с клавишами – плющ обездвижил механизм полностью. Она попыталась нажать на одну из клавиш – она не поддалась: клавиатура из слоновой кости закостенела. В глубине инструмента виднелось пустое птичье гнездо. Около окна она услышала шорох: в разбитое окно с любопытством заглядывала сорока…

Она стояла и не могла пошевелиться.  Музыка! Здесь когда-то звучала такая музыка! Она всё вспомнила: и притихших гостей, и приглушённый свет лампы около пианино – чтобы было видно ноты, и вязаную салфетку на крышке, и красивое название… Как там было? Что-то связанное с летом…  Вот! Август! Первое слово в названии было Август, а второе она не помнила.

Она задохнулась от отчаяния. На её глазах живое губило и поглощало живое: пианино было для неё таким же живым, как трава и птицы, и как убийственный плющ. Это было нечто прекрасное, рождающее прекрасную музыку, но оно оказалось никому не нужно и погибло – как то, что не может существовать без рук человека и без человеческого тепла. Оно не может жить, если рядом нет этого тепла. И вдохновения. И любви. Есть такое материальное, которое одновременно и не материально вовсе, поскольку не утилитарно, не обиходно, не обыденно и поэтому не нужно в бытовой повседневной жизни, и может погибнуть от этой ненужности.

Она вдруг остро почувствовала боль пианино. Словно она сама стала этим пианино, растерзанным и угасающим - так же, как угасают от ненужности тонкие чувства и эмоции, будучи подавлены завоёвывающими мир приземлёнными страстями и примитивными отношениями, где музыка может легко стать деревяшкой, непригодной в хозяйстве, а переживания или совесть – ненужными рефлексиями в погоне за успехом…

Звонок телефона в сумке вывел её из размышлений. Очередной банк предлагал очередной кредит.

Она пошла назад, под ногами хрустели стёкла и сухие листья, скрипели ступени крыльца. Она опять прошла мимо былой клумбы, которая полностью заросла буйными сорняками, кустами и порослью вишни. Почему-то всё прекрасное так часто оказывается самым тонким и хрупким и требует заботы и ухода. Оно требует тепла, думала она. А будучи невостребованным, прекрасное перестаёт быть прекрасным и поглощается чем-то другим, чего в данный момент больше и что оказывается более жизнеспособным – и неважно, насколько оно бывает прекрасно. И прекрасно ли оно вообще. Потому что красота субъективна и относительна.

Она подошла к калитке.

«Пусть уходит, -  подумал дом. – И пусть всё будет, как есть».

Уже у машины она оглянулась. Что-то изменилось в облике дома. Или вокруг. Или в ней…

«Надо спешить, ещё столько ехать, - подумала она. – Но всё уже не будет так, как есть. На следующей неделе пойду к врачу. И надо не забыть купить маме её любимое печенье. Сто лет не покупала. Вернусь домой, и будем пить чай».