Разум к совести

Поэтическая речь - это речь обремененная по крайней мере ритмом и рифмами. Это речь не простая, а усложненная. Речь с препятствиями. Наличие этих препятствий вынуждает пишущего стихи мыслителя приостанавливаться, повторять фразу на другой лад, отыскивать для нее созвучие или приспосабливать к рифме. Мысль теряет волшебные сапоги-скороходы, а потеряв темп, сбрасывает и ту страсть, выражением которой, по сути, являлась. Поэзия выводит поэта из эмоционального заноса: начав стихотворение беспокойным, он заканчивает его уже успокоившись. Именно поэтому никогда нельзя отождествлять поэта с лирическим героем его стихов. Возможно, в самый первый момент межу поэтом и лирическим героем не было разницы, но к концу творческого акта они превращаются в разных людей. Поэт оказывается другим человеком, нежели тот, которого он описал будто бы как самого себя. С известным допущением одежду на человеке можно принять за самого человека. Но как только одежда снята, разница становится очевидна. Поэт подобно змее, вылезающей из старой кожи, вылезает из собственной личности, сбрасывая ее в стихотворение и оставляя ее там. Когда поэт читает свои стихи, в сущности, он читает их уже от другого лица, нежели то, от которого они были написаны.

Простите за долгое вступление. Мне кажется было бы полезным для каждого литератора понимать, насколько важно сознавать свое отчуждение от написанных им строк. Итак, признаем за данность, что лирический герой Дмитрия Садового – не Дмитрий Садовой. Пусть это не вполне придуманный образ, пусть это прошлая личность, которой Дмитрий был, но в любом случае – это некий NN, кем Дмитрий уже никогда стопроцентно не будет.

NN бьется над загадкой своей личности: почему именно эти мысли приходят в голову именно ему? Собственное сознание представляется ему застенками, следовательно, он преступник, заключенный в сознание как в тюрьму. Но в чем состоит преступление NN? Гипотезы, блеснувшие в его уме, он пытается развернуть в полноценные теории, но развертка не дается. Запутанность своих мыслей он воспринимает как путы, которыми связан. Итак, NN не только в тюрьме, он еще и лишен передвижений в пределах камеры тем, что связан.

NN чувствует, что разобрать неразбериху узлов, которые не дают ему желанной свободы, едва ли сможет – работа огромна, и надеется, что только к концу жизни, которая, предполагается, будет долгой, душевная смута уляжется.
Нам понятно, что в NN идут неприятные ему процессы, и в них можно выделить по крайней мере два вектора: смута, то есть, разгул, распутство, буйство, беззаконное кривляние, вихляющийся твист, и – в противовес маниакальности этой смуты – идет процесс депрессивного сдерживания, ассоциированный с застенками и путами. Рискну предположить, что начало этим конфликтующим процессам было положено в детстве. Дисциплинарное принуждение и непослушание – согласитесь, это вполне логичные основания для того, что NN называет «застенками» - то есть, принуждением к покорности, и «смутой» - то есть, волей к безответственной анархии. Кстати, NN подтверждает нам это предположение, сравнивая совесть со стражей – еще один образ внутренней воли к закрепощению и запрету.

Далее мы слышим в исповеди NN голос надежды. NN уповает, что со временем, которого у него будет предостаточно, потому что он надеется дожить до возраста увядания, душевная смута стихнет. Идеалом внутреннего мироустройства NN видит систематизацию и порядок. В таком внутреннем пространстве уже не будет необходимости в стражниках совести, поскольку самоконтроль заменит собой и вытеснит совестный контроль, который ощущается NN как нечто внешнее, привнесенное, несовместимое с тканями его живой материи, и потому вызывающее у него иммунную реакцию отторжения.

Кто же сделает за NN необходимую разборку, уборку и выборку? NN считает, что такая работа сделается стихийно, сама собой, просто надо подождать, и время разнесёт «охапки сомнения, снимет с меня тяжесть бремени». Причем сделает это безвозмездно, буквально подарив (!) NN, непротиворечивую систему мнений. Пока этой системы нет, ее отсутствие пугает NN. На этот страх NN отвечает надеждой, которая оберегает заваливающуюся психическую конструкцию от самоуничтожения и временно облегчает существование.

Эти стихи написаны в жанре, который я называю «суицидальными записками». В сущности, это не литература, а рифмованный исповедальный материал, который вполне был бы уместен на сеансе психотерапевта, но едва ли необходим в библиотеке художественной культуры.

Илья Хабаров   23.11.2019 02:45   •   Заявить о нарушении