из мастерской сонета

/заметки криптопатолога/

Если кто-то лает, кусает, бегает и пахнет, как собака, то это собака. Если оно не лает, не кусает, не бегает и не пахнет как сонет, то это не сонет, а условно рыжий человек Хармса, о котором и сказать-то нечего, кроме псевдосоображений в духе апофатического богословия. Здесь предлагается поговорить именно о современном сонете - неоклассическом, псевдобаррочном, коломенском, криптопафосном, кривокактусном... любом, но обязательно о современном, то есть, написанном в духе нашего времени, и обязательно о сонете. На сегодня из множества формальных признаков нашей сонетной собаки актуальны только два. Первый - четырнадцать строк - это запах собаки. Второй - специфический сонетный тип художественного конфликта, золотое сечение смыслов, меньший соотносится с большим, как больший с целым - так сонетная собака кусает. Есть возражения?

***
Вот пример из приведённых почтенным мастаком нашего сонетного ПТУ Алексеем Фоминым:

запретный город номер тридцать семь
чума чума на оба наших дома
когда душа займётся как солома
не отсидеться в лесополосе
себя жарой и болью изведу
голодный город затаился пялясь
приходит хам и ржёт и толстый палец
суёт в мою стыдобу и беду

кто смог плодом червивым в перегной
кто волком в лес и птицей за пределы
когда же всё покроет самый белый
предвечный снег сомкнувшись надо мной
тогда тогда я буду видеть сон
как плавится асфальт со всех сторон

Строк - сколько надо. Конфликт пропорционален. Это - сонет, причём построенный на чисто романтическом пафосе, хоть в прасоветскую хрестоматию годится, хоть в постсоветскую. Единственным основанием для признания этого сонета современным является то обстоятельство, что автор - наш живой современник, многая лета Яну Бруштейну. Собственно, текст подобных оснований не содержит и мало кого волнует. Воспользуемся пафосом Яна для криптопафосной компиляции.

К-26

закрытый город номер двадцать шесть
счастливый ты даёшь стране плутоний
пока саяно-шушенская гэс
готовит борщ в мозолистых ладонях

за вредность полагается огонь
но настоящий человек приличный
вкушает только чистый самогон
предпочитая свойское столичной

ну за отчизну будь здоров ростех
расти большая родина верблюдов

нет пусть ваш винни-пух и все все все
себя по настоящему полюбят
сейчас без оговорок и прелюдий
до смерти на осиновом кресте

***
Ещё один пример из того же списка - редчайший случай корректной подачи холодных тонов пафосной радуги, мастерская работа. Рискну составить Фиме криптопатетическую оппозицию :)

Внимай, небо, я буду говорить;
и слушай, земля, слова уст моих.
Польется как дождь учение мое,
как роса речь моя,
как мелкий дождь на зелень,
как ливень на траву

Вт. 32: 1

Дождь хлынул в ночь из глубины веков…
Как хлещет небо жгучими бичами!
Как одичали лодки на причале
И рвутся с ненавистных поводков!

Мне кажется, что Ливень был вначале.
И Бог был Ливнем. Для таких мирков,
Как наш, не стоит тратить светлых Слов,
Для них потребны тёмные печали.

Дождь входит в душу, будто древний Дант,
Предвестьем ада, Страшного Суда,
И душен мрак, и никуда не деться…

Но утро наступает, как всегда,
И дремлют лодок мирные стада,
И воздух чист, как поцелуй младенца.

ночь со 2 на 3 сентября 2009

ПАФОСНАЯ КАРТА ЖИГАНЦОВСКОГО СОНЕТА

Цитата из Второзакония в качестве эпиграфа - серьёзная заявка на победу бытия над бытом, пафосная претензия высшего порядка. Немного смущает некорректность библейских координат, но это легко поправимая мелочь. Однако - к тексту.

Дождь хлынул в ночь из глубины веков…
Как хлещет небо жгучими бичами!
Как одичали лодки на причале
И рвутся с ненавистных поводков!

Теза, определённо, героическая. Пленные лодки, воинственная верховная стихия, природа против культурных уз. Свистать всех наверх! Полундра! Сарынь, на кичку! Вот только напрасно автор тут дважды использовал как. Ахи были бы честнее, подчеркнули бы феминнось героизма.

Мне кажется, что Ливень был вначале.
И Бог был Ливнем. Для таких мирков,
Как наш, не стоит тратить светлых Слов,
Для них потребны тёмные печали.

Не важно, насколько осознанно автор отсылает своего читателя к истории с Данаей и проливным Громовержцем, важно, что минимально эрудированный любитель поэзии эту аллюзию не пропустит мимо внимания. Героине, под эпиграфом из еврейского закона, кажется нечто вполне эллинское и не радует. Ибо горько порядочной женщине сомневаться в Законе Господнем. Героика принимает отчётливый трагический оттенок.

Дождь входит в душу, будто древний Дант,
Предвестьем ада, Страшного Суда,
И душен мрак, и никуда не деться…

Старина Дант вошёл в печальную душу явно без вазелина - адская неприятность. Трагедия, однако.

Но утро наступает, как всегда,
И дремлют лодок мирные стада,
И воздух чист, как поцелуй младенца.

Ах, это был всего лишь дождик, после которого так легко дышится всяческой яжематери. Оказалось что весь героический трагизм был не пафосом, а парентирсом, прикрывающим единственно свежее, розовощёкое сентиментальное пафосное ядро.

В противостоянии бытия и быта безоговорочную победу, как обычно, одержал последний. Сантимент рулит.

А вот так теми же судами рулят иные пафосы:

Внимай, небо, я буду говорить;
и слушай, земля, слова уст моих.
Польется как дождь учение мое,
как роса речь моя,
как мелкий дождь на зелень,
как ливень на траву

Вт. 32: 1-2.

дождь хлестанул пока терпимо пей
крепка любовь в заветном околотке
взбешённые прогулочные лодки
на волю рвутся с якорных цепей

им кажется что ливень изначален
таков их окончательный завет
ни слова означающего свет
лишь бездны непроглядные печали

исполнятся до призрачных бортов
ночь обернётся мокрым полотенцем

за полчаса собраться оглядеться
накинуть голубиное пальто
помочь любимой агнии барто
отчалить люльку бледного младенца