Преэклампсия

Глаза как бусины двух бузин,
но вкус един.  Так, день за днем рутин
дрожим внутри тугих пружин.
Плюнь на изнанку руки слюной,
увидишь, как она, такая,
трясется от страха, как в смертный час.
Студень, холодок, холодец под слоем лавы,
мясо, кости, голени говяжьи – вкрап –
красный хрен демон.
Редьки не слаще молчанья кляп.
Старый хрен, тертый, ясный всем,
всем ясно, что под чем лежит.
Наслоение расхолаживания не драма,
что-то отдаляется, что-то близит.
Но над ним над все равно ад.
Хрен розовых вод, что пускает рот.
Ему что ад, что Бога ради,
скрипками стонет древесина гнилая,
в небыль кличет, туда
чистыми, а грязью сюда.
Играй, изволь, получишь к хрену еще рассол,
дорастешь до великих виол.
Я понимаю в медицине толк.
Там внутри эмбрион скрученный, еле влезает,
но не может дышать, ему плохо.
Маму не лечат в постоянном бессердечном факе.

Мне видна странная страна,
в Бога влюблена, но повреждена.
Мне видна, в долине серенад,
холодная юная весна.
Преэклампсия.

Все будет хорошо, когда одно окно
откроют, попроси, тем более откол
не просит к берегам,
не знает ледокол,
что треснул его шов,
он думает «горим»,
он думает «виол».

Свет его сцежен,
сцежен и сцежен давно.
Мигала с полвека
рождения моего
под длинную запись
бобин, граммофонными,
огромными пишут,
что внутри утроб голосит.
Вот одна до сих пор видна,
вращается как пленка и вселенная она.
Такого материала моя строка
не видела, не видели небеса.
Остановить ход в ад
не может слов пожар.
Простите, леденею.

Мне видна другая сторона.
Мама – сверхгигант, сердце громыхает,
и масштаб, в котором и не знают,
что...

Мы умираем,
так душит тьма там,
так душит тьма там,
глюк, глюк, глюк,
и в полумраке, как в краковяке
ра...ра...ра...нет бумаги.

Я тебя люблю.