Cxxvii

CXXVII.
Цвет черный был унылым и невзрачным,
Когда еще в нем не могли прочесть имен,
Но ныне  стал преемственным и ясным,
Где с красотой и грязь и всякий вздор.
С тех пор все норовят коснуться к силе,
Что в кладовых природа припасла;
Под лживою личиной все теперь красиво,
Вот только бесприютна и безлика красота.
И потому моей наперсницы суровой,
Черны как смоль бездонные глаза;
Их тайна навсегда останется безмолвной;
Ее творений не коснется клевета.
    Пусть в своих горестях полны они печали,
    Но от того они прекрасней только стали.




CXXVII.
In the old age black was not counted fair,
Or if it were, it bore not beauty's name;
But now is black beauty's successive heir,
And beauty slander'd with a bastard shame:
For since each hand hath put on nature's power,
Fairing the foul with art's false borrow'd face,
Sweet beauty hath no name, no holy bower,
But is profaned, if not lives in disgrace.
Therefore my mistress' brows are raven black,
Her eyes so suited, and they mourners seem
At such who, not born fair, no beauty lack,
Slandering creation with a false esteem:
Yet so they mourn, becoming of their woe,
That every tongue says beauty should look so.