Поэт и четверо коней

               Памяти Зигмунта Румеля
I
               Zawodzila na lirach dole slepa — los…
               Rumel

Я помню славный город Кременец,
Окрестных гор синеющие склоны
И надо всем старинный замок Боны,
Былых побед ветшающий венец.

Тот город, наполняя тесный дол,
Струится вдаль извилистой протокой,
И на предлинной улице Широкой
Стоят доныне церковь и костел.

Спокон веков там сходятся миры
Пучком лучей к блестящему очелью:
Над польскости заветной колыбелью
Восточный крест Почаевской горы.

Там Дивный Свет нагнал на турок жуть,
Бунчук паши топтал скакун казацкий,
Там был рожден мечтательный Словацкий
И начал Румель свой недолгий путь.

Еще ребенком он слыхал не раз,
Как тянет думу лирник в свите серой,
Лицом похож на древнего Гомера:
И вдохновен, и слеп, и седовлас.

Внимая чутко песням о былом, —
О временах недавних, но кровавых, —
Поэт предслышал в стонущих октавах
Своей судьбы чудовищный излом...

Одной из двух любимых матерей
Он почитал измлада Украину,
Хотя порой отвергнутому сыну
Она была дороже и милей.

Он воспевал, над распрями паря,
Ее степей безбрежные просторы,
Густых садов венчальные уборы;
Его пленяла лира Кобзаря.

Перебирая звонкие лады,
Он со скамьи воскресшего лицея
Склонял соседей к миру, но рацея
Не погасила тлеющей вражды.

В угоду папе, сейму, королю
Из века в век затягивался узел.
И не одни виновны те, кто сузил
На птичьей шее мертвую петлю…


II
                Болить серце, як згадаєш:
                Старих слов’ян діти
                Впились кров’ю…
                Шевченко

Уж близился для Польши час утрат,
И вот, полна величием суровым,
Взошла звезда над непокорным Львовом
И застил свет Варшаве коловрат.

Всеобщий враг, расчетливо жесток,
Недолго ждал за Наревом и Саном:
Набрался сил и всем оружным станом,
Как мутный вал, ударил на восток.

И летний бой поспешно отгремел,
Для зимнего же время не приспело.
Селяне вновь неслышно и несмело
Тянули нить своих житейских дел.

Но между битв медведя и орла,
Чужому горю неизменно рады,
Из черных нор на свет явились гады,
И снова кровь ручьями потекла.

Скрывая непростительный испуг,
Правительство в изгнании признало,
Что нужен мир во что бы то ни стало.
И с тем поэт отправился за Буг.

Он облачился в выцветший мундир,
До мелочей приверженный порядку,
Взял у жолнера в долг конфедератку
И предложил повстанцам честный мир.

Был до конца настойчив и упрям…
И за три дня три круга адской боли
Прошел стезей блаженного Боболи,
А после был привязан к лошадям.

Тяжелый бич привычно засвистал,
И прянул конь, кося безумным глазом —
Один, другой… И был растерзан разом
Поэт, что пел единство двух начал!

Умчались вдаль четыре те коня
Видением святого Иоанна,
И на земле, от свежей крови пьяной,
Неудержимо вспыхнула резня.

Ожесточились темные сердца,
И где она прошла волной кровавой,
Все, кто крестился слева и направо,
Не избежали страшного конца.


III

Теперь лишь мак, алея, зацветет,
Где пал поэт, открыв горячей кровью
На полпути назад к средневековью
Безвинным жертвам бесконечный счет.

И если б мог из гроба встать Тарас,
То не топтал бы в злобе этих маков,
А повторял бы строки «Гайдамаков»,
Не поднимая дружных с кистью глаз.

Но нем курган на круче за Днепром,
И непроглядно небо над Руиной.
Струятся реки крови неповинной,
И не смолкает рукотворный гром.