Скрипаль моего сердца

Ты возвращаешься, защитник Каракумов, гипнотизер в грохочущих ботфортах,
побочный новогодний клей, разлитый фейерверком по сквернословию небес,
астрономического карнавала влюбленных в небо –
так молчание бывало влюбленным
в тишину поразительных брызг снежных яблок
и сети стекающих слов неразборчивого дождя.
Палисандр отцвел апельсинами счастья.
Райский полдень покрыл наши лица прохладой и шахматной клеткой теней.
Вот завернутый в плащ атташе гасит черный окурок в гашетку.
Там намокнет оранжевым желтый крик разрезанного по диагонали посольства,
чтобы голубоглазые россыпи драгоценностей тайной России
обнажились, и жадные руки могли бы их вдосталь грабастать.

Это наш способ порвать прорезиненные нейронные связи
и услышать радиостанцию на параллельной волне из созвездия Хладнокровных.
Жандармы Испании, люди с факелами вместо голов,
мы вплетали им в косы пластид и тротил,
я и сам пел и пил пластилин, я скрипел, я коверкал им кафельный пол,
танцуя на нём в хоккейных коньках, скрежетал,
я глотал облака колоссальных колес, я, кто пил молоко их галактик.
Я был завербован под барабан зверобоем, я выл диким зверем,
глаза выжигал мне прожектор, казалось, что дверь открывает сквозняк,
но там был Скрипаль, он принес нам депрессию розы и росу в хрустале из печали.
Британские волосы раздвигают только восьмиугольной расческой.

Кошачий помпон Беатриче мне кажется тонкой подделкой –
ты мог бы явиться смычком, кузнечиком или трепетом
стакана в ночном купе у застегнувшей пуговицы кукурузы.
Потом все вдрызг – в железный лязг, всё в хлам и витающий пепел,
и никто не расшифрует записей школьника в тонкой тетради.
Чего же нам ждать от разгаданной русской загадки?
Народные массы ворчат и требуют от чиновников экспроприации ожирения.
Британская разведка полна раскрытых роз и разведенных женщин,
ми 6, фа 7, соль 8 –
в замочной скважине король играет ключевую роль
на скрипке изумлений и пристрастий для струнной девственности Ассоль.

За каждой электророзеткой чернеет электроразведка,
за всем, что имеет округлость и плотность,
расслабленность плавных потеков и неги расплава
ты видишь колеблемый водами ноль –
там млеет глина Англии, гнилая, как ангина
рыжеволосого британского матроса.
Туда, куда заводят перелески всех перелистанных страниц,
всех перехлёстнутых скандалов в любовной лодке, бьющейся о быт,
стремится деревянный дипломат, возможно, ферзь, возможно, бравый Пушкин.
Тогда в распахнутую залу вносит ясность прекрасный лось,
увенчанный гирляндой электроламп и звяканьем стекляшек.
Он весь лучист и лучезарен, словно орден за высшие заслуги государства.
Паршивец в головном уборе имеющим вид странного собора,
в змеиной коже и смешных лосинах, обернутый бинтами и рогожей,
он стал хранителем всех тайн Олимпиады, он грыз асфальт алмазными зубами,
как конь жующий яблоки – «Хрум-хрум».
Хмельные вишни кушал он в Киншасе,
в морской сезон на ветреной террасе на пузырящемся взволнованном столе
оставленные церемонным гостем в бокале из-под белого вина,
имея полный доступ к базе данных
разведчиков, чеканивших чечетку на чёрных сковородках Люцифера.

Гремел переливающийся лист из тонкой и волнообразной стали.
Как пить дать или дать поесть, имела к спискам доступ и Ми-6.
Нам, кроме жизни, нечего терять, а многим даже это надоело.
Мы как избушки на куриных ножках Буша скрипим дверными косяками
мы шаткие и ветхие конструкции, похожие на линии и плоскости,
нас продувают шквалистые ветры Оймякона, Земли Иосифа и углей Чегдомына.
С треском искр электросварки крестоносец пролезает через вересковые кусты.
Открой глаза - кусты пылают,  и с неба
льется невзрачный моросящий сырой Моисей.
Моё сердце как пицца разбито на восемь британского флага,
жизнь после тридцати – это подлость. Что, в общем, терпимо и можно.