Светлая печаль

  Светлая печаль
         
    Чтобы по-настоящему научиться постигать глубину жизни, перед ней надо испытывать состояние мистического ужаса. И чтобы по-настоящему научиться переживать трагедию, надобно в себе носить бездну.
    Да, мир заледенел и покрылся толстой коркой сознания, но под этими холодными льдами все же таится и дышит мрачная пучина иррационального, куда человек может кинуть свой взгляд - и не увидеть там ничего, куда он может прокричать - но не услышать эха: там таится бездонная, всепоглощающая глубина, которая граничит с ничто.
 
    Трагедия — это момент неправды жизни (при взгляде разумного человека), примиряющий силы в море бушующих страстей. Природа же спокойно принимает жертвы, утешаясь тем, что неисчерпаема она в своем становлении; Природа на жизнь смотрит глазами вечности… Достаточно вспомнить, сколько гениев гибло во цвете лет, сколько людей уносят несчастные случаи, катастрофы, войны...
    Но почему к трагедии так сильно льнут сердца? Да потому что трагедия возвышает и очищает души; души рождаются в трагедии! Да, нет на земле более беспредельного чувства, более бездонного, чем страдание!.. И что стоит мир в мгновенья этого возвышенного переживания! — мир превращается в ничто; только в трагедии приоткрывается вся глубина жизни… Катарсис – словно озон, после тяжкого, гнетущего мрака туч и разрешающего ливня, катарсис – наивысшее очищение!
 
 Трагедию как искусство явили нам древние греки, «большие дети человечества»; только они были способны на это! Кстати сказать, трагедия переводится как «козлиная песнь». И не случайно одно из самых превосходных сочинений Ницше так и называется «Рождение трагедии из духа музыки». Да, по-настоящему возвышенная красота трагична; ее трагичность – как тень возвышенного, тихое дуновение смерти, уже в преддверии, как напоминание на будущее; ибо возвышенное стоит над посредственностью, обыденностью и несоизмеримо с ней, отсюда и проистекает наивысший трагизм…
 
 Чем более развито существо, тем оно острее ощущает страдание. Камень не страдает, растение уже что-то чувствует, животное страдает менее, чем человек; но человек, как венец творения, страдает больше всех. Но безграничную глубину страданий способны постичь лишь немногие глубокие натуры, которые больны ощущением трагедии жизни!
 
    На земле есть юные созданья, которые все чувствуют глубоко и проникновенно, принимая все близко к своему трепетному сердцу, и даже чужое горе переживают как свое собственное. О, эти тонкие трогательные натуры с незамутненной чистотой русской души, эти женщины (и не только женщины), которые умеют красиво и с достоинством страдать! Они готовы отдать всю свою жизнь за мучительно-блаженные мгновенья любви и оставить для себя только несносное бремя тяжких переживаний. Но в этих переживаниях  душа их преображается, становится чище и восходит до неведомых горных высот. Как трогательна их чистая, детская непосредственность и наивность! Они искренне верят, что мир столь же чист и не витиеват, как они сами. Они искренне верят, что высокие чувства решают все... и знать не хотят и допустить не могут, что тот, кому они доверяются безгранично, может предать, обмануть и тем сломить нежный цветок. И я спрашиваю: как можно обмануть надежды подобного существа, как можно предать его любовь? Легче умереть, чем причинить ему боль! И я готов был мстить тем, кто посмел бы осквернить си чистые источники жизни! Ведь на земле нет ничего более святого, чем их детские сердца!
 
    Осенней хладною порой,
    Будя собой ночной покой,
    В прозрачной полутьме,
    Являться стала дива мне.
 
    О, как томительно грустна!
    Она смотрела на меня:
    Глаза ее сияли ясно, —
    Так глубоко и так прекрасно! 
               
   …Она сидела в белоснежном воздушном облачении за фортепиано перед распахнутым настежь окном. Свежий осенний ветерок колыхал ее платье. Она была печальна, как сама Осень, и нежно, с упоением, перебирала клавиши,  послушно подчиняющиеся ее изящным длинным пальцам (О, эта слабость ее белых рук! Как она покоряла меня тогда; ради нее я готов был забыть обо всем на свете!) Грустная музыка протяжно изливала глубокие страдания, и девушка тонула, скрываясь в облаке печали, тонула в глубине своих чувств. Гармония звуков, выражающих горесть, и томный вид тающей от горя девушки зачаровывали меня. Я не мог оторвать от нее взгляда, и был поражен увиденным: я видел высоту и чистоту глубоких страданий юной богини, изливающей свое возвышенное состояние в мире звуков. На моих глазах навернулись слезы, — так сильно тронула меня ее печаль. Девушка сейчас была где-то там далеко, на вершине непреступных гор, где воздух свеж и чист, а ее душа омывалась слезами чистого лесного родника. Она была подобна Орфею, сидящему средь леса и горестно оплакивающему потерю своей возлюбленной Эвридики. И все звери и птицы, тронутые ее музыкой, казалось, оплакивали вместе с ней ее горестную судьбу. «О, сжальтесь боги над горем этой девушки!» — тихо молил я, зачарованно, со слезами на глазах, глядя на прелестное милое создание, умирающее от тяжких переживаний. Душа моя рвалась на части, видя ее муки, но я ничего не мог поделать, я был абсолютно бессилен, и это сводило меня с ума. А она все продолжала и продолжала отрешенно играть, находясь где-то далеко-далеко, в неведомых мне далях... Да, я видел в ее глазах слезы, туманом застилавшие ее взор. И что можно было прочесть тогда в этих туманных глазах! Как они были выразительны, как восхитительны! Я тонул в них... Мне казалось, что вот-вот сейчас она разразится громким плачем и исторгнет из своей страдающей души страшный вопль боли, но она продолжала томно вздыхать, находя в себе силы держать себя в руках. От этого ее страдания становились все сильнее и сильнее и делались уже настолько нестерпимыми, что разум покидал ее, гонимый болью невысказанных чувств...
 
    Я предложил ей выйти на улицу, пройтись прогуляться и хоть немного развеять свои чувства. Она спокойно кивнула в  знак согласия... и мы вышли на мраморную террасу.
 
    Гений Осени уже вдохнул в Природу свою печаль. Было прохладно. Деревья принарядились золотом. Ярко светило Солнце, заливая все кругом ослепительным блеском. Над нами было высокое голубое небо, чистое и безбрежное, как океан. И в синеве небес огнем пылали осенние клены. Я поднимал полные слез глаза ввысь, и голова моя начинала кружиться... я тонул в этой бездонной голубой бездне и восклицал: «О живописность! Осенних буйство красок! О чудо Осени! Как упоительна твоя прохлада! Но как трагична нынче твоя краса!..»
 
    Она шла медленно, шурша желтой листвой под ногами, — словно одинокий лебедь плыла по темной водной глади, — и не поднимала темных глаз, которые уж не имели больше слез, чтоб излить печаль. Она шла тихо, и все думала, думала и молчала. Казалось, сама Природа прильнула к ней, как заботливая мать к своему умирающему дитя: так безутешно шумела листва на деревьях и так заунывно баюкал осенний ветерок (так тихо плачет скрипка во дни печали!) Мне хотелось хоть как-то отвлечь ее, но она меня не слушала, она была полностью погружена в свою печаль. Я видел, как  страдания сушат ее, я чувствовал, как покидают ее жизненные силы... Она таяла у меня на глазах, превращаясь в легкий призрак, который готов был унестись под небеса только от одного дуновения ветерка. Она умирала, страдая подобно бедняжке Эхо, которая превратилась в один звук от своей неразделенной любви к прекрасному Нарциссу. Заглянув в ее глаза, я на мгновенье ясно осознал всю глубину ее страданий и ужаснулся увиденному. Тогда я понял, что ничто в мире уж не спасет ее, огонек души ее погас, трагедия жизни свершилась, Гений смерти тоскливо слетел и прятался где-то там меж ветвей...
    Вдруг на мгновенье она подняла головку к высокому небу, глубоко, всей грудью, вдохнула свежий воздух, и ее нервно-чувственное лицо просияло, его озарила нежная улыбка. И сквозь глаза, полные слез, она так искренне, так нежно посмотрела на меня! О, сколько я бы отдал тогда, чтобы это наслаждение жизнью никогда не покидало ее! Но мрачная печаль снова овладела ею, и она уже более не поднимала своих прекрасных глаз. Это был ее последний упоительный восторг жизнью...
    
    Глядя в ее глаза, в памяти моей всплыло прекрасное виденье: когда она была в последний раз весела и беззаботна. Это было на летнем балу в парке перед чудесным беломраморным дворцом. Она кружилась самозабвенно в танце, как танцующая звезда, непостижимая и таинственная. На ней было светло-голубое, шелковое платье. И как она была хороша в нем! Как загадочно привлекательна! Как обворожительна! Она нравилась себе, безумно нравилась, она была влюблена в себя, в свое очарованье. И она нравилась всем окружающим, и все любили ее. В упоении ночи она кружилась и кружилась... Она была царицей этой ночи. Тихие струйки фонтанов били в унисон божественной музыки. Запах ароматных роз пьянил. Она трепетно склонялась перед каждым прекрасным цветком и нежно целовала его. В глазах ее стояла грусть, но в одно мгновенье ее лицо озарялось нежной улыбкой, и она, как бабочка, уже опять порхала в легком кружащем танце. О незабвенное виденье!..
 
    Ее похоронили в русской глубинке, на небольшой горушке, прямо перед  озером, заросшим по берегам непроходимым лесом. На этой горушке, в низине которой находится родник со святой водой, в грустной задумчивости возвышается небольшая белокаменная церквь. Стены ее обветшали от времени, молчаливо храня память былых веков, но внутри все убрано удивительно аккуратно. Жизнь еще теплится там, поддерживаемая доброй силой христианской Руси. Рядом с этим местом остался заброшенный дом, в котором некогда сияла душа моей любимицы.
 
    Бывало, в детстве, она каждый день бегала к этой церкви и возносила к небу свою чистую, полную жизни, молитву. А иногда в грустной задумчивости  просиживала там часами, вглядываясь вдаль, где смыкалось небо с землей, любуясь  здешними красотами. Она росла на девственном лоне Природы, а потому была проста и естественна как сама Мать. Весело резвилась, играла, собирала полевые цветы и была столь милым ребенком, что все вокруг не могли  нарадоваться ею. И от этой всеобщей любви к ней ее скоропостижная смерть становилась столь трагичной, что рождала необъяснимое чувство неправды жизни, - в ее смерти была повинна сила Рока, которой чужды добро и зло, которая неумолима и безжалостна в своем проявлении.
 
    Ее похоронили прямо перед церковью рядом с покоящимся ныне старым настоятелем здешних мест. Заросшие могилки их находятся рядом возле белых стен храма, мирно возвышаясь над чистым озером. Старый и мудрый христианин, посвятивший всю свою жизнь служению христианству, и молодая девушка лежат рядом. Что-то чистое и глубокое роднит их девственные души, и потому они покоятся вместе у стен этой маленькой церкви, хранящей немое молчание могильных плит.
 
    Здесь Природа украшает себя разными нарядами, но эту красоту никто не видит, а потому Природа тоскует по человеку, который любовался бы ею. И как только в этом уединенном уголке появляется случайный путник, Природа, уподобляясь прекрасной девице, с любовью и быстрой изменчивостью раскрывает перед ним все свои прелести. Летом здесь зелено, вокруг церкви растет низенькая травка,  рассекает мошкара. Воздух тепел и напоен ароматами благоухающих луговых трав. Солнце и дождь весело сменяют друг друга. А Осенью воцаряется печаль. Любимая дочь Деметры Персефона нисходит в царство мрачного Аида, нагоняя на свою мать тяжкую тоску о разлуке и об уходящих летних днях. Ярко горящая красными и золотыми красками листва сохнет и облетает с дерев, являя уныло торчащие голые ветви. Одиноко чернеют деревья, принарядившиеся серебряной фатой дождя. Природу подергивает поволока ненастья и грусти. Дни становятся короче, а небо серым и мрачным, дождь все холодней и суровей, а радостных солнечных дней все меньше. Но за златокудрой Осенью приходит красавица Зима, заботливо покрывая Природу своим белым пушистым ковром и убаюкивая ее протяжными завываниями вьюг. Дни становятся совсем короткими, а звездные ночи темными и длинными. В эту зимнюю пору белый храм особенно тоскует в одиночестве. Вокруг него мечутся  холодные метели — и ни единой души! Но приходит звенящая Весна, солнышко пригревает теплее, кругом разливаются трели лесных птиц, весенний, солнечный свет играет в цветных витражах; здесь становится так уютно и тепло!.. Храм оживает, радостно струится он, колеблясь в потоках теплого воздуха, в ожидании посетителей, а вместе с ним пробуждаются и оживают две близкие души...
 
    Я стоял в грустной задумчивости перед этими двумя могилками. Прямо передо мной покоилась тайна русской православной души. «Но почему тайна? Почему нечто потаено? Или мне это кажется, из-за привычки за всем искать скрытый смысл? Безусловно, смысл есть, но насколько он глубок? Не уходит ли он в вечность во взаимном переплетении со смыслом всего бытия?.. Может ли он быть определен конечной фразой?.. Или он иррационален, а потому не постижим разумом?..» - так размышлял я, как вдруг тишина, и вся окружающая Природа в одно мгновенье слились в моем сознании в единое, — и невозможно описать то проникновенное состояние, которое охватило меня, когда душе приоткрылась какая-то невыразимая глубина жизни и смерти, света и тьмы, мгновенья и вечности. Я тонул, отрешенный, в этой бездонной глубине и был не в силах остановиться. Земля обваливалась у меня под ногами, как лавина, увлекая меня за собой в неведомую бездну, — неизвестная сила подхватила меня и тащила за собой вниз... насилу я очнулся.
 
    Напоследок я спустился с горушки и зашел в дом, в котором находилась комната девушки. Это был маленький прелестный уголок, который уж опустел навсегда. Для меня это была священная келья юной богини, где некогда теплилась ее детская душа. Это была светло-голубая комната, в которой нежные небесные тона давали отдохновение душе. Все здесь было просто, непритязательно: на стене висел ее портрет — творенье мук, запечатлевший навеки ее томно-печальный образ, который привносил в эту комнату нежную грусть; в углу стояло большое трюмо, перед которым прелестница вертелась, игриво любуясь собой. Небольшой лакированный столик белого цвета на изогнутых маленьких ножках стоял подле окна, через которое сейчас доносился тихий шум дождя. Серые тучи заволокли небо; на дворе была ненастная осенняя погода. Деревья стояли голые, с их веток уж облетела листва… Унылая и грустная пора, когда душа может успокоиться и отдохнуть от ярких солнечных красок... Я открыл окно, звдул ветер, распахивая ставни и поднимая белоснежные занавеси, и вместе со свежим дуновением ветерка, как мне показалось в то мгновенье, в светелку впорхнула юная душа. И я ясно увидел, как озарилась комната ликующим очарованием молодости, восторгом любви, я слышал, как воздух наполняется звонким женским смехом. Но мгновенное виденье растаяло как дым, и я снова стоял в комнате, хранившей строгое молчание. И за этим молчанием уже таились минуты горестной печали и невыразимой тоски. Сколько томительных и бессонных ночей она провела здесь, заливая свою подушку слезами! Нет, нет, это уже никогда не возвратится, никогда больше ее душа не осветит сей благостный уголок!  Здесь будет вечно царить грусть. Тяжесть упоительных воспоминаний навсегда оставили здесь свой неизгладимый отпечаток. Мне стало так горестно, что я, закрыв окно, поспешил удалиться прочь...