Секрет сонета
(Из книги "Проблески")
Свидетельство о публикации №119110410037
В 1989 года Французский философ Ален Бадью предложил идею «века поэтов». Для Бадью этот век располагается между 1860 и 1960 годами, между Рембо и Целаном, при том, по словам философа, Гёльдерлин выступает как ангелоподобный его провозвестник. Поэты определившие век: Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам и Целан.
«Что касается меня (а я стою на том, что век поэтов завершен, и именно с этой точки зрения и оглашаю свой собственный список — список, следовательно, закрытый), я выделяю семь важнейших поэтов; не то чтобы они «лучшие», здесь не до распределения наград, просто они периодизировали, ритмизовали век поэтов. Это Гельдерлин, их пророк, забежавший вперед дозорный, затем, уже после Парижской коммуны, которая отметила начало представленной как направленность смысла утраты направления, Малларме, Рембо, Тракль, Пессоа, Мандельштам и Целан».
Они выступают в философской категории как «узел поэзии и философии». Бадью полагает, что философия, израненная швами, меняет преемственность.
«В ситуации, когда философия «пришита» либо к науке, либо к политике, появляются поэты или, скорее, поэтические произведения, которые встают на то место, где, как правило, обнаруживаются собственно философские стратегии мысли.
В поэзии века поэтов поэтическое высказывание есть мысль и ведет разыскание истины, более того, оно принуждено эту мысль мыслить».
Уместнее всего привести пример Мандельштама:
«Для Мандельштама — поэзия инициирует мысль как мысль века. Поэзия вопрошает, каковы условия мысли, которая была бы способна охватить потрясение 1917 года во всех его следствиях. Полемика направлена против всего того, что притязает быть смыслом этих следствий, против всякого утверждения смысла истории, каковой надлежало бы воспевать. Наоборот, мысль-поэзия требует от поэтического субъекта того, чтобы он исходил из глубины неведения, из невиновности того, кто, собственно говоря, потерялся в своем веке».
«Для Мандельштама мысль мысли поэзии есть не что иное, как разыскание некоего среза, смещения, нехватки, откуда и исходит анонимная и неуправляемая речь. Оттуда вместе с тем может быть высказан век — как раз потому, что он, этот век, провозглашает, что наделен полнотой, центром, самодостаточностью, направленностью. Поэзия находит убежище на обратной стороне того, что провозглашается веком, в немощи смысла, в несовременности этого смысла реальной современности. Вот что объясняет восклицание Мандельштама в стихотворении того же, 1924 года: «Нет, никогда, ничей я не был современник...» Мысль времени есть мысль слабого места, которое не подогнать к настоящему времени».
Согласно этим умозаключениям Бадью наделяет поэзию некоторыми функциями философии.
«Соперничество поэта и философа — старая история, как видно из особо суровой проверки, которой подверг поэзию и поэтов Платон. Взятый у него реванш, пророком которого стал Ницше, не мог не утвердиться под юрисдикцией стихотворения. Декарт, Лейбниц, Кант или Гегель могли быть математиками, историками, физиками; если они кем-то и не были, так это поэтами. Но после Ницше все претендуют именно на это, все поэтам завидуют, все оказываются несостоявшимися, или относительными, или откровенными поэтами, как видно на примере Хайдеггера, но также и Деррида или Лаку-Лабарта, и даже Жамбе или Лардро приветствуют неизбежно поэтическую склонность метафизических воспарений Востока».
На Ваш взгляд, целесообразно ли принимать к сведению, что поэзия присвоила себе обычные функции философии? Какого рода противоречия здесь могут быть, ведь, на мой взгляд, поэзия всегда справлялась от коннотаций посредством этих «удвоений», когда мыслила тем, что за границей мышления, но определено и названо быть не может.
Харитон Отрадный 07.11.2019 20:50 Заявить о нарушении
Владимир Микушевич 07.11.2019 22:08 Заявить о нарушении
Хайдеггер пишет:
"Это доверительная беседа мышления с поэзией, и именно потому, что им обоим свойственно исключительно-особое, хотя при этом и различное, взаимодействие с языком. Беседа (сговор) мышления с поэзией происходит для того, чтобы выявить существо языка, с тем, чтобы смертные вновь учились проживать в языке".
Бадью пишет:
«По Хайдеггеру, поэтическое речение словно бы отождествляет отстранение объекта и отстранение науки. Дерзая раскрыть самое лоно технического бедствия, поэма якобы показывает, излагает «современную науку» в категориях объективации мира и субъекта как уничтожительную волю, Хайдеггер «настраивает» антиномию матемы и поэмы так, чтобы она совпала с противопоставлением знания и истины или пары субъект/объект и Бытия. Однако же в поэзии века поэтов этот настрой не прочитывается. Подлинное отношение поэтов к математикам совершенно иного рода. Оно проявляется как туго закрученное отношение соперничества, разнородной общности в той же точке. «Алгебраическая» воля поэзии Малларме бросается в глаза, и когда он пишет: «вы, математики, испустили дух», то лишь для того, чтобы отметить: в том самом месте, где разыгрывается заговор случая и бесконечности, поэзия сменяет матему. Когда Рембо замечает — особенно глубокое суждение о буквенной сущности науки — «слабаки примутся размышлять о первой букве алфавита, и им скорее всего не отбрыкаться от безумия!», он одновременно и заносит страсть к матеме на сторону спасительного расстройства, ибо что такое по сути математика, как не решение размышлять о буквах? Лотреамон, достойный наследник Платона, Спинозы и Канта, полагает, что математики его спасли, и спасли как раз в той точке, где отменяется пара субъект/объект иди Человек/мир: «О суровые математические дисциплины, я вас не забыл, с тех пор как ваши ученые уроки, более сладостные, нежели мед, просочились в мое сердце, словно освежающая волна. Без вас в своей битве с человеком я оказался бы, возможно, побежден».
Поэзия и философия — две вершины, две «волшебные горы». Подчинить себе их обеих в одном естестве, возможно ли это? В любом случае, сначала нужен спуск (или падение) и только потом возможно новое восхождение, а это всегда фатально. Стоит всегда помнить, что восхождение на гору поэта Рене Домаля окончилось на полуслове, вторая вершина не покорилась.
Есть и буквальные взаимодействия. Атомарные, недоступные для понимания другими в полноте своей причудливой непроницаемости.
Гёльдерлин был безумен, а его сосед по комнате — Гегель, многими считается безумцем. Это единичный случай единства противоположностей. Лирика Гёльдерлина — философична. Философия Гегеля — поэтична. А жестокий фатум — плата за гениальность.
Теперь мы знаем, что одна из возможных точек соприкосновения философии и поэзии — безумие.
Позже я нашёл подтверждение своих мыслей у чилийского режиссёра Рауля Руиса:
«Я постоянно пытаюсь найти определение, что такое кино, и часто меняю свое мнение. Последнее мое определение такое: "кино – это все виды искусства, связанные поэзией". Поэзия – означает безумие.»
Харитон Отрадный 08.11.2019 15:27 Заявить о нарушении
"Досадно...
Когда новую мысль
не запакуешь в гёльдерновский стих
по примеру профессоров. (перевод мой, В.М.)
Так что он явно не принимал поэтическое философствование Хайдеггера всерьёз, да и то сказать, современная философия практически совпадает с лингвистикой, и логика-то математическая, так что сравнение её с поэзией вызывает улыбку. Немало недоразумений вызывает чтение Хайдеггера в переводах, даже в качественных переводах. Магия его речений восходит к древним германским заклинаниям, и в этом неотразимое очарование Хайдеггера и его настоящая философия. Что касается меня, то "ужасно я всякий стих люблю", как говорила невеста Смердякова, а Смердяков отвечал на это: "Стихи вздор-с". Я люблю русскую поэзию, и попробуйте истолковать "Утро туманное" или "Выхожу один я на дорогу", хотя здесь-то и кроется русская философия. Как видите, я себе противоречу, но иначе у меня не получается. И по-настоящему мои аргументы на эту тему Вы найдёте в моих стихах, если, конечно, сочтёте нужным прочитать их на этой странице. Есть у меня ещё и Креациология, и она взаимодействует с поэзией, но как это происходит, не мне судить
Владимир Микушевич 08.11.2019 21:01 Заявить о нарушении