Кольридж переводы

Самюэль Тейлор Кольридж (1772-1834), английский поэт–романтик.

        The Visionary Hope

Sad lot, to have no Hope! Though lowly kneeling
He fain would frame a prayer within his breast,
Would fain entreat for some sweet breath of healing,
That his sick body might have ease and rest;
He strove in vain! the dull sighs from his chest   
Against his will the stifling load revealing.
Though Nature forced; though like some captive guest,
Some royal prisoner at his conqueror's feast,
An alien's restless mood but half concealing,
The sterness on his gentle brow confessed,
Sickness within and miserable filling:
Though obscure pangs made curses of his dreams,
And dreaded sleep, each night repelled in vain,
Each night was scattered by his own loud screams:
Yet never could his heart command, though fain,
One deep full wish to be no more in pain.

That Hope, which was his inward bliss and boast,
Which waned and died, yet ever near him stood,
Though changed in nature, wander where he would -
For Love's Despair is but Hope's pining Ghost!
For this one hope he makes his hourly moan,
He wishes and can wish for this alone!
Piersed, as with light from Heaven, before its gleams
(So the love's stricken visionary deems)
Disease would vanish, like a summer shower,
Whose dews fling sunshine from the noon-tide bower!
Or let it stay! yet this one Hope should give
Such strength he would bless his pains and live.
             S.T.Coleridge    

           Тщетные надежды

Печальный удел - жить без надежды. На коленях
В душе готов молитвы он читать,
Готов просить глоток дать исцеленья,
Чтобы могло больное тело отдыхать.
Нет, все напрасно! Вздохи будут раскрывать
Его непрекращающиеся мучения.
Так пленник на пиру врагов,
Втайне переживая унижения,
Пытается скрыть на лице то выражение,
Которое бывает у поверженных бойцов.
Страдалец понимает вдруг:
Отчаяние внутри его, а не вокруг.
Тяжелые сны упорно стали приходить,
Слышен по ночам истошных криков звук.
Ничто не может в сердце подавить
Одно желание - жить без мук.

Исчезла мечта, которой он гордился.
Правда, она где-то рядом с ним, как прежде.
Отчаянию любви и призрачной надежде
Еще есть место, но их характер изменился.
Теперь ежечасный вздох и стон
В призрачную надежду превращает он.
Пронзенная лучом при ярком освещении,
(Как видится визионеру в воображении),
Болезнь пройдет, как краткий ливень летом,
Капли росою заблестят под ярким светом.
Нет, пусть остается боль! Она способна силы укрепить,
И он, благословив ее, продолжит жить.
*****************************************************
 
стр. 151
Баллада о смуглой леди

Под той березой с серебристой корой,
Ветви которой в венок сплело,
Ручей падал вниз со скалы,
Зеленым мхом там все заросло.

На мягком мху смуглая леди сидела,
Она пребывала в тихой печали,
Слезы горючие обильно лились,
Слезы лились и не переставали.

Три раза леди шлет своего пажа
К замку, что над горой возвышался,
Чтобы найти рыцаря, у кого
Грифон на гербе красовался.

Солнце склоняется уже к горизонту,
Она продолжает в волненьи ходить,
Вся в нетерпении, вся в ожидании.
О, где же? Где же он может быть?

Чу! Слышит у ручья шорох
И видит, как вздрогнули кусты.
О, это он, мой любимый рыцарь.
Лорд Фолкленд, так это ты?

Она обняла его крепко за шею.
Тысячи вздохов из груди рвутся сами.
Ее поцелуи жгут его щеки,
Она их заливает слезами.

"Мои друзья ругают меня,
К тебе бежать приказали.
О, дай мне убежище на своей груди,
О, мои утоли ты печали!"

"Мой Генри, я многое тебе отдала,
Свое сердце, свой душевный покой.
Тому, что дала я, нету числа,
Все получено было тобой".

Рыцарь ответил деве так,
К груди ее руку прижимая:
"Девять замков имели мои предки,
Каждый замок - крепость большая.

Самый красивый замок отдам я любимой,
Самый красивый из девяти.
Вот скоро звезды вверху замигают,
Лишь немного пока подожди.

Жди, когда заката большая рука
Сможет на западе полоску закрыть.
Среди тьмы ночной вдвоем мы помчимся,
Только звезды нам будут светить".

"Тьма, тьма? Нет, тьма нам ни к чему.
Мигающие звезды... О, нет!
О Боже, это должно свершится в полдень,
Когда дан был тобою обет.

И в полдень, в полдень, мой любимый,
Меня вести к алтарю будешь ты.
Мальчики и девочки в белых одеждах
Впереди бросать будут цветы.

А впереди их пойдут менестрели
Прямо к свадебной нашей беседке
За ними в белоснежных одеждах
С цветами будут идти детки.

За ними мы величаво пойдем,
Я с черной косой, в косе - перлы,
В кругу немного смущенных подруг
И молодых английских эрлов.

        Кольридж
            
               Swan Song

Swans sing before they die – ‘twere no bad thing
Should certain persons die before they sing.
       Samuel Taylor Coleridge

   Лебединая песнь

Известно, что лебеди поют, почуяв смерть,
Кое-кому все ж лучше умереть, не начав петь.
        Сэмюэль Тейлор Кольридж
,   
  Inscription for a Fountain on a Hearth (p,187)

The Sycamore, oft musical with bees, -
Such tents the Patriarchs loved! O long unharmed
May all its aged  boughs o’ver canopy
The small round basin, which this jutting stone
Keeps pure from falling leaves! Long may the Spring.
Quietly as a sleeping infant’s breath,
Send up cold waters to the traveller
With soft and even pulse! Nor ever seize
Yon tiny cone of sand its soundless dance   
Which at the bottom, like a Fairy’s Page,
As merry and no taller, dances still,
Nor wrinkles the smooth surface of the Fount.
Here Twilight is and Coolness: here is moss,
A soft seat, and deep and ample shade.
Thou may’st toil far and find no second tree.
Drink, Pilgrim, here. Here rest! and if thy heart
Be innocent, here too  shalt thou refresh      
Thy spirit, listening to some gentle sound,
Or passing gale or hum of murmuring bees!

                Coleridge

Надпись для фонтана на вересковой пустоши

Клен, вокруг которого пенье пчел звучит,
Давно давал  приют старцам, убеленным сединами.
Густая крона здесь укрывает небольшой бассейн,
А выступ каменный над ним
От падающих листьев защищает.
Источник тихий, как дыхание во сне младенца,
Путнику  глоток воды прохладной обещает.
Мягкими, не резкими толчками
Маленький конус песка на дне не прекращает
Веселый тихий танец без подскоков,
Не нарушая гладь поверхности воды,
Как будто он паж волшебной феи.
Здесь полумрак, густая тень,
Прохлада, мох, где можно посидеть.
Не стоит, путник, отправляться дальше,
Жажду утоли здесь и отдохни.
И если у тебя легко на сердце,
Здесь также можешь усладить свой слух,
Внимая легкий ветерок, гуденье пчел.
                Кольридж
*******************************************************
       
               Sonnet
       To the Autumnal Moon

Mild Splendour of the various-vested Night!
    Mother of wildly-working visions! hail!
I watch thy gliding, while with watery light
    Thy weak eye glimmers through a fleecy veil. 
And when thou lovest thy pale orb to shroud
    Behind the gather’d blackness lost on high;
And when thou dartest from the wind-rent cloud
    Thy placid lightning o’er the awaken’d sky.

Ah such is Hope! as changeful and as fair!
    Now dimly peering on the wistful sight;
Now hid behind the dragon-wing’d despair;
    But soon emerging in her radiant might
She o’er the sorrow-clouded breast of Care
    Sails, like a meteor kindling in its flight.
                Coleridge

                Сонет
             К осенней Луне

Приветствую тебя, Луна, твою ночную даль,
Откуда ты даешь начало необузданным  видениям.
Твой блеклый глаз через вуаль
Я наблюдаю с наслаждением.
Свой лик ты темнотою укрываешь,
Но любишь из-за туч украдкою взглянуть.
Ты небо своим светом украшаешь,
Показывая рассвету светлый путь.

Такова и надежда, то зла, то благосклонна,
То замаячит, чуть освещая путь,
То спрячется за отчаянием с крыльями дракона,
То может, как метеор, блеснуть,
И словно прямо с небосклона
Струю благосклонную плеснуть.
             Кольридж

        To the Nightingale

Sister of love-lorn Poets, Philomel!
How many Bards in city garrets pent,
While at their window they with downward eye
Mark the faint lamp-beam on the kennell’d mud
And listen to the drowsy cry of Watchmen
(Those hoarse unfeather’d Nightingales of Time!),
How many wretched Bards address thy name,
And hers, the full-orb’d Queen that shines above.
But I do hear thee, and the high bough mark,
Within whose mild moon mellow’d foliage hid
Thou warblest sad thy pity-pleading strains.
O! I have listen’d, till my working soul,
Waked by those strains to thousand phantasies,      
Absorb’d hath ceas’d  to listen! Therefore oft,
I hymn thy name: and with a proud delight
Oft will I tell thee, Minstrel of the Moon!               
‘Most musical, most melancholy’ Bird!
That all thy soft diversities of tone,
Tho’ sweeter than the delicious airs   
That vibrate from a white-arm’s Lady’s harp,
What time the languishment of lonely love
Melts in her eye, and heaves her breast of snow,
Are not so sweet as is the voice of her,
My Sara – best beloved of human kind!
When breathing the pure soul of tenderness,
She thrills me with the Husband’s promis’d name!
                Coleridge
 
                Соловью
О соловей, спутник влюбленных всех поэтов!
Сколько певцов, томящихся в мансардах,
Видят лишь слабый луч лампы в своей коморке
И слышат сонный крик ночного стража,
Хриплого соловья без оперения.
Сколько печальных бардов называют твое имя
И имя небесной королевы, сияющей нам сверху!
Но я слушаю того, кто прячется в ветвях высоких,
Среди листвы, луною слабо освещенной,
И трели издает печальные.
О, я слушаю их, пока моя душа, 
Не погрузится в тысячи мечтаний,
Навеянных твоими грустными мотивами.
Тебя я часто славлю, о, менестрель Луны-
Самое музыкальное и меланхоличное создание.
И все твои рулады и тона
Гораздо приятнее звуков лиры,
Когда играет леди с белоснежными руками,
Когда в одиночестве томление любви   
Тает в ее глазах, вздымает ее грудь.
Но голос твой всё же не так сладок, соловей,
Как голос  моей Сары, лучшей из людей.
Из чистой души ее исходит нежность,
А слово обещанное «супруг» меня приводит в трепет.   
                Кольридж

The Devil’s Thoughts
                I
From his brimstone bed at break of day
A walking the Devil is gone,
To visit his snug little farm the earth,
And see how his stock goes on.
                II
Over the hill and over the dale,
And he went over the plane,
And backward and forward he switched his long tail
As a gentleman switches his cane.   
                III
And how then was the Devil drest?
Oh! he was in his Sunday’s best:
His jacket was read and his breeches were blue,
And there was a hole where the tail came through.
                IV
He saw a Lawyer killing a Viper
On a dunghill hard by his own stable;
And the Devil smiled, for it put him in mind
Of Cain and his brother Abel.
                V
He saw an Apothecary on a white horse
Ride on his vocations,
Anf the Devil thought of his old Friend
Death in the Revelation.   
                VI
He saw a cottage with double coach-house,
A cottage of gentility;
And t5he Devil did grin, for his daring sin
Is pride that apes humility.   
               VII
He peep’d into a rich bookseller’s shop,
Quoth he!  we are both of one college!
For I sate myself, like a cormorant, once
Hard by the tree of knowledge.
                VIII
Down the river did glide, with wind and tide,
A pig with vast celerity;
And the Devil look’d wise as he saw how the while,
It cut its own throat. ‘There!’ quoth he with a smile,
‘Goes “England commercial prosperity.”   
                IX
As he went through Cold-Bath Fields he saw
A solit6ary cell;
And the Devil was pleased, for it gave him a hint
For improving his prisons in Hell.
                X
He saw a Turnkey in a trice
Fetter a troublesome blade;
‘Nimbly’, quoth he, ‘do the fingers move
If a man be but used to his trade.
                XI
He saw the same Turnkey unfetter a man,
With but little expedition,
Which put him in mind of the long debate
On the Slave-trade abolition.   
                XII
He was an old acquaintance
As he passed by a Methodist meeting ; -
She hold a consecrated key,
And the devil nods for a greeting. 
                XIII
She turned up her nose, and said,
‘Avaunt! my name’s Religion,’
And she looked to Mr –
And leered like a love-sick pigeon.
               XIV
He saw a certain minister
(A minister to his mind)
Go up into a certain House,
With a majority behind.
               XV
The devil quothed Genesis
Like a very learned clerk,
How ‘Noah and his creeping things
Went up into the Ark.’
                XVI
He took from the poor,
And he gave to the rich,
And he shook hands with a Scotchman,
For he was not afraid of the –
                XVII
General ------- burning face
He saw with consternation,
And back to hell his way he take,
For the Devil thought by a slight mistake
It was general conflagration.

          Samuel Coleridge

       Мысли дьявола
                I
Встав с ложа  из самородной серы,
Дьявол  решил побыть на солнце,
Увидеть землю – свою ферму
И как живут его питомцы.
            II
По весям он и городам
Ходил  солидно и степенно,
Махал туда-сюда хвостом
Точь-в-точь, как тростью, джентльмены.
             III
Вы  спросите, как дьявол был одет.
На нем был праздничный жилет,
Сюртук из синего холста
С дырою сзади для хвоста.
              IV
С улыбкою смотрел он, как у дома
Гадюку убивал юрист-хозяин
И вспомнился ему библейский Авель
И брат его единокровный Каин. 
                V
На бледной лошади скакал
Аптекарь, сей помощник смерти.
Подумал дьявол: вот кого,
Бесспорно, уважают черти.
               VI
Нечистый усмехнулся, видя ряд
Карет роскошных герцогини.            
Любил  особенно он грех  -
Грех необузданной гордыни.
               VII
Богатый книжный магазин
Привлек его внимание.
Он вспомнил, что он, как и баклан,
Сидел  у дерева познания.(1)
              VIII
Вниз по реке свинья плыла,
Увлекшись рыбной ловлей.
Но захлебнулась та свинья.
Дьявол сказал: «Считаю я,
Так будет и с британскою торговлей».(2)
               IX
Затем зашел и осмотрел
Дьявол Колдбатскую тюрьму.
Мысль усовершенствовать свой ад
Она навеяла ему. (3)
                X
Дьявол сказал, увидев ключ,
Замкнувший вмиг оковы:
«Пальцы тюремщиков такое
Делают всегда толково».
                XI
Тот ключ совсем не торопился
Во время снятия оков.
Дьявол сравнил это с дебатами
Об освобождении рабов. (4)
               XII
Он видел много методистов,
Сгрудившихся толпою.
Своей знакомой среди них
Кивнул он головою.
             XIII
Она воскликнула: «Вперед!
Готова я к благим поступкам!»
Глазами поедала сэра М.
И ворковала, уподобясь голубкам.
              XIV
Увидел  бес того министра,
Кто был причиной многих бед,
Когда тот со свитой заходил
В большой дубовый кабинет.
               XV
Дьявол из «Книги Бытия»,
Как это б сделал  человек,
Привел цитату о тварях Ноя,
Битком набившихся в ковчег.   
               XVI
Дьявол отнял добро у бедных
И богачам его раздал,
Пожал  шотландцу крепко руку.
Что это сукин сын, он знал.
               XVII
Вдруг он увидел генерала N.
Какой воинствующий жар!
Нечистый невольно ужаснулся
И в преисподнюю вернулся,
Приняв ошибочно его за мировой пожар.(5)

      Самюэл Кольридж

Это одно из немногих сатирических произведений Кольриджа с аллюзиями на поэму Мильтона «Потерянный рай» и Библию.
(1)Мильтон сравнивал дьявола с бакланом, сидевшем на древе познания. 
(2 ) Здесь содержится намек на какого-то деятеля, который покончил жизнь самоубийством.
(3)В этой строфе содержится намек на какое-то конкретное лицо. Вместо имени стоит прочерк. Образ свиньи, перерезающей себе горло, да еще в реке, не совсем удачный.
(4)В конце 18 – начале 19 века велись долгие бесплодные дискуссии об отмене рабства и работорговли.
(5)В заключительной строфе говорится о некоем воинственном генерале. В черновиках приводится несколько фамилий, но в печатной редакции стоит прочерк.

            Genevieve
Maid of my Love, sweet Genevieve!
In Beauty’s Love you glide along:
Your eye is like the Star of Eve,
And sweet your voice, as Seraph’s song
Yet not your heavenly beauty gives
The heart with Passion soft to glow;      
Within your soul a voice there lives!
It bids you hear the tale of Woe.
When sinking low the sufferer wan
Beholds no hand outstretch’d to save,
Fair, as the bosom of the Swan
That rises graceful o’ver the wave,
I’ve seen your breast with pity heave,
And therefore love I you, sweet еGenevieve!
                Coleridge
         
           Женевьева
О Женевьева, люблю тебя всегда,
Твоя красота, верь, мною чтима,
Твой глаз – вечерняя звезда,
А голос  твой, как песня херувима.
Но не одна краса меня пленяет,
Хотя и радует она мой глаз:
Я рад, что глас в душе твоей склоняет
Слушать мой горестный рассказ.
Я, как пловец, который тонет
В волнах бушующей реки,
Жду с нетерпением и стоном
Ко мне протянутой руки.
Ты сострадательная дева,
За то люблю тебя я, Женевьева.
              Кольридж   
                Sonnet
               To the River Otter

Deer native Brook! wild Streamlet of the West!
    How many various-fated years have past,
    What happy and what mournful hours, since last
I skimm’d the smooth thin stone along thy breast,
Numbering its light leaps!  yet so deep imprest
Sink the sweet scenes of childhood, that mine eyes
    I never shut amid the sunny ray,
But straight with all their tints thy waters rise,
    Thy crossing plank, thy marge with willow grey, 
And bedded sand that vein’d with various dyes
Gleam’d through thy bright transparence!
                On my way,
Visions of Childhood! oft have ye beguil’d
Lone manhood’s cares, yet waking fondest sighs:
Ah! that once more I were a careless Child!    

                Ручью Оттер
             Сонет
Милый ручей, я шлю тебе привет!
Сколько часов прошло, печальных и счастливых,
Радостных, веселых и унылых,
Сколь много памятных мне лет
С тех пор, как наблюдал я рикошет
Камушков, брошенных на гладь,
Как видел берег, весь заросший ивой,
И из жердей настеленную гать,
И дно с палитрой пестрой и красивой,
Твои на солнце переливы.
В моем воображении  всплывает
Картинок детства красочный альбом,
Который вздох глубокий вызывает:
«Ах, если бы я снова стал  дитем!»
              Кольридж

Ode to Tranquility

Tranquility! thou better name
Than all the family of Fame!
Thou ne’er will leave my riper age
To low intrigue, or factious rage;
For oh! dear child of thoughtful Truth,
For thee I gave my early youth,
And left the bark, and blest the steadfast shore,
Ere yet the tempest rose and scared me with its roar.   

Who late and lingering seeks thy shrine,
On him but seldom, Power divine,
Thy spirit rests! Satiety
And Sloth, poor counterfeits of thee, 
Mock the tired wordling, Idle Hope
And dire Remembrance interlope,
To vex the feverish slumbers of the mind;
The bubble floats before, the spectre stalks behind. 

But me thy gentle hand will lead
At morning through the accustomed meed;
 And in the sultry summer’s heat
Will build me up a mossy seat;
And when the gust of Autumn crowds,
And breaks the busy moonlight clouds,
Thou best the thought canst raise, the heart attune,
Light as the busy clouds, calm as the gliding moon.

The feeling heart, the searching soul,
To thee I dedicate the whole!
And while within myself I trace
The greatness of some future race,
Aloof with hermit-eye I scan
The present works of present man –
A wild and dream-like trade of blood and guile,
Too foolish for a tear, too wicked for a smile!   
                Coleridge

        Ода спокойствию

Спокойствие! Мне ни к чему вид величавый,
Ты лучше, чем любой вид славы.
Надеюсь, что ты в зрелые года
Меня не оставишь и тогда.
Я тебе свою юность посвятил.
Ты – истина, за то тебя любил.
Я в бурю, не опасаясь смерти,
Покинул чёлн и достиг тверди.

Кто уйдет поздно в твою сень,
Кого пресыщение и лень
Уже захватили в свой полон,
Тот от святых вершин отгорожен.
В таком случае надежда
Переплетётся с тем, что было прежде,
Будет держать ум в непробиваемой блокаде.
Пузыри – впереди и крадется призрак сзади.

Меня твоя твердая рука ведет
Утром на луг, где всё цветет,
А в полдень и попозже в летний зной
К прохладе леса и постели моховой.
Когда же небо в облаках,
Осенний ветер наводит страх,
Несешь ты мысли голове, сердцу покой,
Умиротворенность под скользящею луной.   

Чувствительное сердце, поиски души
Тебе посвящаю я в тиши.
Когда я чувствую в душе своей
Величие будущих людей,
Но взором отшельника обозреваю
Дела современников, о которых знаю –
Обман, коварство, подлость, преступления,
Не стоят ни слезы и ни улыбки без сомнения.
                Кольридж

Constancy to an Ideal Object

Since all that beat about in Nature’s range,
Or veer or vanish, why should’st thou remain
The only constant in a world of change,
O yearning Thought! That liv’st but in the brain?
Call to the Hours, that in the distant play,
The faery people of the future day –
Fond Thought! not one of all of that shining swarm
Will breathe on thee with life-kindling breath,
Till when, like strangers shelt’ring from a storm,
Hope and Despair meet in in the porch of Death!
Yet still you haunt’st me; and though well I see4,
She is not thou, and only thou art she,
 Still, still as though some dear embodied Good,
Some living Love before my eyes there stood
With answering look a ready ear to lend,
I mourn to thee and say _’Ah! Loveliest friend!            
That this the meed of all my toils might be,
To have a home, an English home, and thee! 
Vain repetition! Home and Thou are one.
The peacefull’st cot, the moon shall shine upon,
Lulled by the thrush and waked by the lark,
Without thee were but a becalm’d bark,
Whose Helmsman on an ocean waste and wide
Sits mute and pale his mouldering helm beside.

And art thou nothing? Such thou art, as when
The woodman winding westward up the glen
At wintry dawn, where o’er the sheep-track’s maze   
The3 viewless snow-mist weaves a glist’ning haze,
Sees full before him, gliding without tread,
An image with a glory tound his head;
The enamoured rustic worships its fair hues,
Not knows he makes the shadow, he persues!   
                Coleridge

Постоянство мысленному объекту

Поскольку в кругу природы неустанно
Всё изменяется или исчезает,
То мысль не должна быть постоянна,
Даже когда в голове умнейшей возникает.
Тоскующая мысль, обратись к грядущим дням,
Которые резвятся безмятежно где-то там,
Где не один день свое животворное дыхание
Будет нести к тебе в блестящей круговерти,
Пока, как путник в шторм, Надежда и Отчаяние
Не встретятся вместе на пороге смерти.
Меня посещаешь ты и цель твоя ясна,
Хотя я вижу, что она не ты, а лишь ты она. 
Как в чем-то хорошем воплощенный вид,
Живущая любовь передо мной стоит,
Ответный взгляд, вся обратившись в слух,
И я тоскуя говорю: «Ах, милый друг!
Дом прочный в Англии и ты -
Это предел моей мечты."
Напрасный повтор! Уютный дом и ты,
Луна мне светит с высоты,
С дроздами засыпаю, встаю под птичий звон.
А без тебя плыл в море бы одинокий чёлн,
На нем кормчий бледный, молчаливый,
Сидел бы перед морской бездной несчастливый.

Ты есть ничто?  Скорее, ты такова,
Каким я представляю ушедшего рубить дрова
Лесника, кто сквозь туман зимой,
Подсвеченный утренней зарей,
Видит отчетливо перед собой 
Призрак с сияющим нимбом над головой.
Он, очарованный, молится виденью,
Не подозревая, что гоняется за тенью.
                Кольридж
**********************************************************

The Pains of Sleep

Ere on my bed my limbs I lay,
It hath not been my use to pray
With moving lips or bended knees;
But silently, by slow degrees,
My spirit I to Love compose,
In humble trust mine eye-lids close,
With reverential resignation,
No wish conceived, no thought exprest,
Only a sense of supplication;
A sense o’er all my soul imprest
That I am weak, yet not unblest,
Since in me, round me, every where
Eternal Strength and Wisdom are.   

But yester-night I prayed aloud
In anguish and in agony,
Up-starting from the fiendish crowd
Of shapes and thoughts that tortured me:
A lurid light, a trampling throng,
Sense of intolerable wrong,
And whom I scorned, those only strong!
Thirst of revenge, the powerless will
Still baffled, and yet burning still!
Desire with loathing strangely mixed
On wild or hateful objects fixed.
Fantastic passions! maddening brawl!
And shame and terror over all!
Deeds to be hid which were not hid,
Which all confused I could not know
Whether I suffered, or I did:
For all seemed guilt, remorse or woe,
My own or others still the same
Life-stifling fear, soul-stifling shame.            

So two nights passed: the night’s dismay
Saddened and stunned the coming day.
Sleep, the wide blessing, seemed to me
Distemper’s worst calamity.
The third night, when my own loud scream
Had waked me from the fiendish dream,
O’ercome with sufferings strange and wild,
I wept as I had been a child;
And having thus by tears subdued
My anguish to a milder mood,
Such punishments, I said, were due
To natures deepliest stained with sin, -
For aye entempesting anew
The unfathomable hell within,
The horror of their deeds to view,
To know and loathe, yet wish and do!
Such griefs with such men well agree,
But wherefore, wherefore fall on me?
To be beloved is all I need,
And whom I love, I love indeed.   

         Coleridge         

       Муки сна
Когда иду ко сну ложиться,
Я не желаю вслух молиться,
Стоять перед иконой на коленях.
Общая цель моих стремлений –
С надеждой веки прикрывать,
Хвалу любви в уме слагать
И чувствовать в душе почтение.
Я мыслью и желанием не отягощен
И проявляю лишь одно смирение.
Образ в душе запечатлен,
Что слаб я, но благословлен,
Поскольку во мне, да и везде вокруг
Мудрость и сила, замкнутые в круг.

Но вчера на ночь я молился
В ужасном страхе и агонии,
Чтоб рой теней скорее удалился,
Не мучил бы меня в бессонии:
Свинцовый свет и толпа тех,
Кто слал непереносимый грех,
Кого я презирал, сильней был всех!
Утихла жажда мести у меня слегка,
Но не совсем она ушла пока.
В душе происходило странное смешение
Диких вещей и отвращения.
Причудливые страсти! Бешеный скандал!
Позор и ужас там над всем витал!
Поступки, что скрывал и не скрывал,
Смешались так, что не понять,
Страдал ли я от них или совершал,
Скорбь или вина, или раскаянья печать, 
И всё равно – моя вина или других,
Боль в теле и щемящий стыд от них.
 
И так две ночи. Утром – в потрясении,
Днем – в ужасающем смятении,
Сон, бывший благословением,
Стал для меня одним мучением.
На третий день со страшным криком
Проснулся я в смятеньи диком.
Когда, наконец, пришел в себя,
Плакал навзрыд я, как дитя.
Такое наказание, такой страх
От вечера до утренней зари
У тех, кто глубоко погряз в грехах,
У кого бездонный ад внутри –
Питать к своим злодействам отвращение,
Но вновь и вновь их делать тем не менее.
Тревожат кой-кого подобные печали.
Но почему на меня они напали?
Я лишь любимым быть желаю,
Кого люблю, того и обожаю.      

              Кольридж    
      
                Pain
Once could the Morn's first beams, the beautiful breeze,
All Nature Charm, and gay was every hour -
But ah! not Music’s self, nor fragrant bower
Can glad the trembling sense of wan Disease.
Now that the frequent pangs my frame assail,
Now my sleepless eyes are sunk and dim,
And seas of Pain seem waiving through each limb –
Ah what can all Life’s gilded scenes avail?
I view the crowd, whom Youth and Health inspire,
Hear the loud laugh, and catch the sportive lay,
Then sigh and think  - I too could laugh and play
And gaily spot in on the Muse’s lyre,
Ere Tyrant pain had chas’d away delight,
Ere the wild pulse throbb’d anguish thro’ the night!   
               Coleridge 
               
                Боль
Утренние лучи ночной мрак одолели
И веет с моря свежая прохлада.
Как жаль, ни музыка, ни ароматы сада
Не могут погасить приливы резкой боли.
Когда море болезни заливает тело,
Когда бессонные глаза мутны,
Тогда природные красоты не видны
И очарование жизни улетело.
Я вижу молодых, не знающих беды,
Я слышу смех и их мелодии опять.
Вздыхаю с горечью: и я бы мог, подобно им, играть,
Настроив свою лиру на веселые лады.
Но боль, этот тиран, отнял все наслаждения
И ночи превратил в ужасные мучения.
                Кольридж
**********************************************************

            The Exchange   

We pledged our hearts, my love and I, -
    I am in my arms the maiden clasping;
I could not tell the reason why,
    But, oh! I trembled like an aspen.

Her father’s love she bade me gain;
    I went and shook like any reed!
I stove to act the man in vain!
    We had exchanged our hearts indeed.

             Coleridge          
               
               Обмен
Обмен сердец у нас случился.
Наверно, в этом кроется причина:
Когда я в девушку влюбился,
Дрожал, как на ветру осина.

Дрожал, как тонкая тростина,
Когда ее руки просил.
Хотел  вести себя бы, как мужчина,
Но сердце робкое в обмен я получил.

           Кольридж 

      The Sigh
When Youth his fairy reign began
Ere Sorrow had proclaim’d me man;
While Peace the present hour beguil’d
And all the lovely Prospect smil’d;
Then Mary! ‘mid my lightsome glee
I heave’d the painless Sigh for thee.

And when, along the waves of woe,
My harass’d Heart was doom’d to know
The frantic burst of Outrage keen,
And the slow Pang that gnaws unseen;
Then shipwreck’d on Life’s stormy sea
I heaved an anguish’d Sigh for thee!

But soon Reflection’s power imprest
A stiller sadness on my breast;
And sickly Hope with waning eye
Was well content to droop and die;
I yielded to to the stern decree,
Yet heave’d a languid Sigh for thee!

And though in distant climes to roam,
A wanderer from my native home,
I fain would sooth the sense of Care,
And lull to sleep the Joys that were!
Thy Image may not banish’d be –
Still, Mary! still I sigh for thee!
         Samuel Coleridge 
         
           Вздох

Когда моя молодость цвела,
Прежде чем печаль ко мне пришла,
Когда  мир сулил вечный покой,
Светлые надежды нес с собой,
Тогда, уверенный в себе,
Я слал лишь легкий вздох тебе.

Когда меня в пучину бед бросало,
Когда душа страдания познала,
Когда под натиском невзгод
Невидимая боль меня грызет,
Тогда, испытав крах в жизненной борьбе,
Я вздох страданья посылал тебе.

Но вскоре сила размышления
Принесла сердцу облегчение,
И хилая надежда, перестав хотеть,
Была готова умереть.
Тогда, покорным став судьбе,
Я вздох облегченья слал тебе.

В дальних краях мысли блуждают,
Они о радостях былых напоминают,
Я их надежно опекаю
И с образом твоим охотно засыпаю.
Надежду потеряв, в глухой мольбе,
Я всё еще вздыхаю, Мэри, о тебе.

            Кольридж

               Cologne
In Kohn, a town of monks and bones,
And pavements fang’d with murderous stones,
And rags, and hags, and hideous wenches;
I counted two and seventy stenches,
All well defined, and several stinks!
Ye Nymphs that reign o’re sewers and sinks,
The river Rhine, it is well known,
Doth wash your city of Cologne;
But tell me, Nymphs! what power divine
Shall henceforth wash the river Rhine?   
 
               Кельн
В Кельне, городе монахов и мощей,
На мостовых – клыки убийственных камней,
Карги-колдуньи в ряд сидят,
Повсюду вонь... нет, даже смрад!
В злачных канавах нимфы обитают,
Ужасно те места воняют!
Благодаря Рейну, как считается,
Кельн, смрадный город, очищается. 
Скажите, нимфы, мне, чужаку,
Какой святой дух вычистит реку?

                Кольридж


On My Joyful Departure from the Same

   As I am a rhymer,
And now at least a merry one,
   Mr. Mum’s Rudesheimer
   And the church of St Geryon
   Are the two things alone
   That deserve to be known
In the body and soul-stinking town of Cologne. 

         Samuel Coleridge
 
О своем радостном отъезде из того самого города

Так как привык я всегда рифмовать
И настрой у меня сейчас озорной,
То скажу, что отель Рудесхаймер и ему подстать
Герион, собор древний, большой -
Это всё, что о Кельне стоит узнать,
О Кельне вонючем, со смрадной душой.

        Кольридж

               The Raven
A Christmas Tale, told by a School-Boy to his Little Brothers and Sisters

Underneath an old oak tree
There was of swine a huge company,
That grunted as they crunched the mast:
For that was ripe, and fell full last.
Then they trotted away, for the wind grew high:
One acorn they left, and no more might you spy.
Next came a Raven, that liked not such folly:
He belonged, they did say, to the witch Melancholy!
 

Blacker was he than blackest jet,
Flew low in the rain, and his feathers not wet.
He picked up the acorn and buried it straight
By the side of the river both deep and great.
          Where then did the Raven go?
          He went high and low,
Over hill, over dale did the black Raven go.
         Many Autumns, many Springs
         Travelled he with wandering wings:
         Many Summers, many Winters –
         I can’t tell half his adventures.    

At length he came back, and with him a She,
And the acorn was grown to a tall oak tree.
They built them a nest in the topmost bough,
And young ones they had, and were happy enow.
But soon came a Woodman in leathern guise,
His brow, like a pent-house, long over his eyes.
He’d an axe in his hand, not a word he spoke,
But with many a hem! and a sturdy stroke,
At length he brought down the poor Raven’s own oak.
His young ones were killed; for they could not depart,
And their mother did die of a broken heart.

The boughs from the trunk the Woodman did sever;
And they floated it down on the course of the river.
They sawed it in planks, and its bark they did strip,
And with this tree and others they made a good ship.
The ship, it was launched; but in sight of the land
Such a storm there did rise as no ship could withstand.
It bulged on a rock, and the waves rush’d in fast:
Round and round flew the raven, and cawed to the blast.
He heard the last shriek of the perishing souls –
See! see! o’er the topmast the mad water rolls!
    Right glad was the Raven, and off he went fleet,
And Death riding home on a cloud he did meet,
And he thank’d him again and again for this treat:
They had taken his all, and REVENGE IT WAS SWEET!
   
                Ворон
Рождественская история, рассказанная школьником младшим братишкам и сестренкам
 
Под старым дубом, под сенью ветвей,
Себе корм добывало стадо диких свиней.
Они рыли землю, где дуб тот стоял,
И будучи дряхлым, в тот же день он упал.
Остался единственный желудь в сторонке лежать,
Других желудей нельзя было сыскать.
Сюда прилетел Ворон, не из своеволия, -
Он служил одной ведьме, то была Меланхолия.
Был он чернее, чем черный гагат,
Сухим под дождем летал, говорят.
Он зарыл один желудь рядом с рекой,
Полноводной, широкой и очень большой.
Улетел затем Ворон, пропал его след,
Не видел никто его много зим, много лет.
Он летал над горами,
Он летал над долами
И облетел почти весь белый свет.

Наконец, он вернулся, была с ним Она.
Дуб из желудя вырос, его крона мощна.   
Птицы свили гнездо на верхушечной ветке
И там подрастали их малые детки.
Но вскоре пришел дровосек с топором
И стал подрубать дуб с вороньим гнездом. 
Он долго рубил, он долго трудился,
И кряжистый дуб, наконец, повалился.
Убил дровосек воронят, не умевших летать,
И умерла с горя несчастная мать.
Дровосек сучья все обрубил
И вниз по реке древесину спустил.
Из нее вблизи моря построили судно,
Для корабелов это сделать нетрудно.
Корабль вышел в море. Вдруг шторм разразился
И он, несчастный, о скалы разбился.
Когда начинался этот страшный кошмар,
Ворон над морем кричал; «Кар! Кар! Кар!»
Треск, крики, стоны, проклятья... Но вот
Всё поглотил вмиг водоворот.
Доволен был Ворон наверняка,
Встретив на небе те облака,
На одном из них Смерть - зловеще-жутка.
Был благодарен ей он. Ведь месть ТАК СЛАДКА!

                Кольридж

 
                EPITAPH
Stop,  Christian passer-by! – stop, child of God,
And read with gentle breast. Beneath this sod
A poet lies, or that which once seem’d he.
O, lift one thought in prayer for S.T.C.;
That he who many a year with toil of breath
Found death in life, may here find life in death!
Mercy for praise – to be forgiven for fame
He ask’d, and hoped, through Christ. Do thou the same!    
 
                Эпитафия

Остановись, прохожий благонравный, божье создание,
И прочитай смиренно краткое послание.
Поэт, вернее, тот, кто им когда-то был,
Нашел покой тут среди могил.
Пускай он жизнь вновь после смерти обретет,
Твою молитву он в загробном мире ждет.
Спасибо за хвалу. На то, чтоб быть в чести,
Он уповал. Христос и ты его прости.

               Кольридж 

          Song, ex impropiso
On Hearing a Song in Praise of a Lady’s Beauty

‘Tis not the lily-brow I prize,
Nor roseate cheeks, no sunny eyes ,
    Enough of lilies and of roses!
A thousand-fold more dear to me
The gentle look that Love discloses,-
    The look that Love alone can see!

Песня, которую я написал экспромтом,
 слушая песню в похвалу красоте леди.

Не розам ланит и не лилейному челу
Я воздаю свою хвалу.
Довольно лилии и розы воспевать!
Любовный нежный взгляд,
Который любовь может бросать
И лишь любовь понять, дороже мне в сто крат.   

               Кольридж 

         Work without Hope
Lines Composed 21-st February, 1825

All Nature seems at work. Slugs leave their lair –
The bees are stirring – birds are on the wing –
And Winter slumbering in the open air,
Wears on his smiling face a dream of Spring!
And I the while, the sole unbusy thing,
Nor honey make, nor pair, nor build, nor sing.

Yet well I ken the banks where amaranths blow,
Have traced the fount whence streams of nectar flow.

Bloom, O ye amaranths! bloom for whom ye may,
For me ye bloom not! Glide, rich streams, away!
With lips unbrightened, wreathless brow, I stroll:
And would you learn the spells that drowse my soul?
Work without Hope draws nectar in a sieve,
And Hope without an object cannot live.   
       
     Труд без надежды

Строки, сочиненные 21 февраля 1825 года.

Природа вся в заботах. Выползают слизняки,
Пчелы ожили, летают птицы в вышине.
Зима, укрывшись под пригорком у реки,
С улыбкой на лице мечтает о весне.
А я, единственный не знающий хлопот,
Не вью гнездо, не собираю мед.

Я знаю берега, где амаранты расцветают
И где родники нектаром их питают.

Цветите, амаранты, вы цветы для всех,
Кроме меня. Ручьи, неситесь без помех!
С мрачным челом на берегу хожу,
В своей душе я сил не нахожу.
Труд без надежды – это в решете нектар держать,
Надежде суждено без цели умирать.

               Кольридж 
   
           Hunting Song
            From Zapolya

Up, up! ye dames, and lasses gay!
To the meadows trip away.
‘Tis you must tend the flocks this morn,
And scare the small birds from the corn.
   Nor a soul at home may stay:
      For the shepherds must go
     With lance and bow
To hunt the wolf in the woods to-day.

Leave the hearth and leave the house
To the cricket and the mouse:
Find grannam out a sunny seat,
With babe and lambkin at her feet.
    Nor a soul at home may stay:
       For the shepherds must go    
       With lance and bow
    To hunt the wolf in the woods to-day.
                Охотничья песня
                Из трагедии «Заполье»

Все женщины и все девицы,
Пора, пора поторопиться
На луг – пасти скот, на гумно,
Чтобы уберечь от птиц зерно.
Сегодня все покинут кров.
Мужчины с луком и копьем
Оставят утром родной дом,
Начнут охоту на волков.

Сегодня опустеет дом,
Останется лишь мышка со сверчком.
А бабушка устроится в сторонке
С внуком на солнце и с ягненком.
Сегодня все покинут кров.
Мужчины с луком и копьем
Оставят утром родной дом,
Начнут охоту на волков.

               Кольридж
      
           On Donne’s Poetry

With Donne, whose muse on dromedary trots,
Wreathe iron pokers into true-love knots;
Rhyme’s sturdy cripple, fancy’s maze and clue,
Wit’s forge and fire-blast, meaning’s press and screw. 
      
         О поэзии Донна

У Донна муза скачет, как верблюд,
Завяжет кочергу в любовный узел там и тут.
Рифма – калека, воображенье – лабиринт,
Ум – кузница и пламя, смысл – пресс и винт.

               Кольридж 
    
          Song
From Zapolya

A sunny shaft I did behold,
    From sky to earth it slanted:
And poised therein a bird so bold –
    Sweet bird, thou wert enchanted!

He sank, he rose, he twinkled, he trolled
    Within that shaft of sunny mist;
His eyes of fire, his beak of gold,
    All else of amethyst! 

And thus he sang: ‘Adieu! adieu!
Love’s dreams prove seldom true.
The blossoms they make no delay:
The sparkling dew-drops will not stay.
   Sweet month of May,
      We must away;
         Far, far away!
          To-day! to-day!’

            Песня
           Из трагедии «Заполье»

Я бросил взгляд вверх на светило,
Косой луч солнца шел оттуда.
В нем птица смелая парила,
Была та птица просто чудо.

В этом луче она купалась,
Взлетала вверх, ныряла вниз,
Клюв золотой, а грудка зажигалась,
Светилась точно аметист.

Она пела так; «Прощай,
Прощай надолго, милый май.
Грезы любви не вспоминай.
Пора для сбора птичьих стай.
Исчезнет здесь цветочный рай.
Прощай надолго, милый май!
Прощай, прощай!
Должны лететь мы в дальний край!»

               Кольридж 

         The Knight’s Tomb

Where is the grave of Sir Arthur O’Kellyn?
Where may the grave of that good man be? –
By the side of a spring, on the breast of Helvellyn,
Under the twigs of a young birch tree!
The oak that in summer was sweet to hear,
And rustled its leaves in the fall of the year,
And whistled and roared in the winter alone, 
Is gone, - and the birch in its stead, is grown. -
The Knight’s bones are dust,
And his good sword rust; -
His soul is with the saints, I trust.             

        Могила рыцаря

Где похоронен сэр Артур о’Келлин?
В какой земле он был зарыт?
Его могила близ горы Хелвеллин.
Ныне березка там стоит,
Где прежде большой дуб шумел листвой
Летней и осеннею порой,
Трещал, скрипел зимою от мороза.
Теперь на его месте выросла береза.
Жил рыцарь – он теперь лишь прах,
Меч заржавел, лежит во мхах,
Душа же рыцаря – на небесах.

               Кольридж 

         Answer to a Child’s Question

Do you ask what the birds say? The Sparrow, the Dove,
The Linnet, the Thrush say, “I love, I love!”
In the winter they’re silent – the wind is so strong;
What it says I don’t know, but it sings a loud song.
But green leaves and blossoms, and sunny warm weather,
And singing and loving – all come back together.
“I love and I love,” almost all the birds say,
From sun-rise to star-rise, so gladsome are they.
But the lark is so brimful of gladness and love,
The green field is below him, the blue sky above,
That he sings and he sings, and for ever sings he –
“I love my love, and my love loves me!” 
Tis no wonder that he’s full of joy to the brim,
When he loves his Love and his Love loves him.
        Samuel Taylor Coleridge


     Ответ на детский вопрос

О чем весной птицы твердят торжествуя?
Они говорят лишь: «Люблю я, люблю я!»
Зимой их не слышно, холодной зимой
Поет что-то ветер,  и громко порой.
Весна несет зелень лесам и лугам,
И песни любви возвращаются к нам.
«Люблю я, люблю я!» – пернатый народ
С утра и до вечера громко поет.
О, счастлив же жаворонок, он ведь любим,
Под ним море зелени, небо – над ним.
Поет песню жаворонок, в небе звеня:
«Люблю ее я, она любит меня».
Он полон любви, он - само торжество:
Он любит ее, она любит его.

Самюэль Тэйлор Кольридж

         
              To Nature

It may indeed be phantasy, when I
   Essay to draw from all created things
   Deep, heartfelt, inward joy that closely clings;
And trace in leaves and flowers that round me lie
Lessons of love and earnest piety.
   So let it be; and if the wide world rings
   In mock of this belief, it brings
Nor fear, nor grief, nor vain perplexity.
So will I build my altar in the fields,
   And the blue sky my fretted dome shall be,
And the sweet fragrance that the wild flower yields
Shall be the incense I will yield to Thee,
Thee only God! And thou shall not despise
Even me, the priest of this poor sacrifice. 
 
             Природе

Мне кажется порой такое,
А, может быть, я это знаю.
Что радость я в душе переживаю,
Что листья и цветы, пожалуй, всё живое
Урок любви и благочестия дает.
И если эта вера странной будет казаться
И кое-кто над нею станет насмехаться,
Ни страх, ни горечь это мне не принесет.
Небесный купол надо мною – это храм.
Алтарь поставить я готов,
А аромат диких цветов
Будет возноситься вверх, как фимиам.
О истинный Господь! Не осуждай меня
За то, что жертвы приношу такие я.

               Кольридж
               Love

All thoughts, all passions, all delights,
Whatever stirs this moral frame,
All are but ministers of Love,
     And feed his sacred flame.

Oft in my waking dreams do I
Live o’er again that happy hour,
When midway on the mount I lay,
        Beside the ruined tower.

The moonshine, stealing o’er the scene
Had blended with the lights of eve;
And she was there, my hope, my joy,
       My own dear Genevieve!

She leant against the armed man,
The statue of the armed knight;
She stood and listened to my lay,
       Amid the lingering light.   

Few sorrows hath she of her own,
My hope! my joy! my Genevieve!
She loves me best, whene’er I sing
       The songs that make her grieve.

I played a soft and doleful air,
I sang an old and moving story –
An old rude song, that suited well
        That ruin wild and hoary.

She listened with a flitting blush,
With downcast eyes and modest grace;
For well she knew, I could not choose
       But gaze upon her face.

I told her of the Knight that wore
Upon his shield a burning brand;
And that for ten long years he wooed
       The Lady of the Land.

I told her how he pined: and ah!
The deep, the low, the pleading tone
With which I sang another’s love,
       Interpreted my own.

She listened with a flitting blush,
With downcast eyes, and modest grace;
And she forgave me, that I gazed
       Too fondly on her face!

But when I told the cruel scorn
Thar crazed that bold and lovely Knight,
And that he crossed the mountain-woods,
       Nor rested day nor night;

That sometimes from the savage den,
That sometimes from the darksome shade,
And sometimes starring up at once
       In green and sunny glade, -

There came and looked him in the face
An angel beautiful and bright;
And that he knew it was a Fiend,
       This miserable Knight!

And that unknowing what he did,
He leaped amid a murderous band,
And saved from outrage worse than death
       The Lady of the Land!

And how she wept, and clasped his knees;
And how she tended him in vain –
And ever strove to expiate
      The scorn that crazed his brain; -    

And that she nursed him in a cave;
And how his madness went away,
When on the yellow forest-leaves
       A dying man he lay; -

His dying words – but when I reached
The tenderest strain of all the ditty,
My faultering voice and pausing harp
      Disturbed her soul with pity!

All impulses of soul and sense
Had thrilled my guileless Genevieve;
The music and the doleful tale,
      The rich and balmy eve;

And hopes, and fears that kindle hope,
And undistinguishable throng,
And gentle wishes long subdued,
       Subdued and cherished long!

She wept with pity and delight,
She blushed with love, and virgin-shame;
And like the murmur of a dream,
       I heard her breathe my name.   

Her bosom heaved– she stepped aside,
As conscious of my look she stepped –
Then suddenly, with timorous eye
       She fled to me and wept.   

She half enclosed me with her arms,
She pressed me with a meek embrace;
And bending back her head, looked up,
       And gazed upon my face.

‘Twas partly love, and partly fear,
And partly t’was a bashful art,
That I might rather feel, than see,
       The swelling of her heart.

I calmed her fears, and she was calm,
And told her love with virgin pride;
And so I won my Genevieve,
       My bright and beauteous Bride.   
 
          Любовь
Все мысли, страсти, заблуждения –
Они всегда владеют нами.
Эти источники любви
Поддерживают святое пламя.

Я часто вспоминаю счастья час,
(На это есть свои причины),
Когда я у горы прилег,
Где возвышалися руины.    

Луна всё светом заливала.
Вот появилась рядом дева –
Моя надежда, моя радость,
Моя дорогая Женевьева.

Она стояла прислонившись
К скульптуре рыцаря с мечом
И моему пению внимала
С слегка опущенным лицом.

Печаль немного омрачала
Лик моей милой Женевьевы.
Ей нравилось, как я пою
Меланхоличные напевы.

Играл на арфе я мотив
И пел и пел без остановки.
Песня моя так подходила
К той вокруг замка обстановке.

Смущенно слушала она,
Направив вниз стыдливый взор,
Она догадывалась, что я
Буду на нее смотреть в упор. 

Я пел о рыцаре, что дал
Торжественный обет –
Прекрасной даме, только ей,
Служить беззаветно десять лет.

Как он томился, как страдал!
Я пел печально ей.
Любовь других я воспевал,
Так намекая о своей.

Украдкою взгляд пробивался
Из глаз ее чуть-чуть прикрытых.
Она простила, что я смотрел
Так на нее и нежно, и открыто.

Я пел о том, как рыцарь шел
И по горам и по долам,
Как заходил в глухие чащи
И отдых не давал ногам.

Так он бродил по белу свету,
Видел и реки, и пустыни.
И вот однажды вышел он
К зеленой, солнечной долине.

И в этой благостной долине
На небе ангела он увидал.
О том, что это был злой дух,
Он в скором времени узнал.

Рыцарь сразился с лютой бандой
И леди (о, вы мне поверьте),
Спас от того,  что как считают,
Гораздо хуже даже смерти.

Гнев его разум помутил.
Она, обняв его колени,
Пыталась в чувство привести,
Прогнать рой сумрачных видений.

Она целила его в гроте,
На желтых листьях он лежал
И, наконец, придя в рассудок,
Он тихо-тихо угасал.

Его последние слова...
Когда я это произносил,
Дрожащий, тихий голос
Жалость в душе ее родил.

Звук арфы и печальный мой рассказ,
Страданья благородной девы
Так взволновали глубоко
Чувствительное сердце Женевьевы.

Да, она взволнована была,
В ней пробудились страхи и надежды,
И чувств затаенных целый рой,
Которые в душе таились прежде.

В слезах жалости она скрывала
Любовь и девичью стыдливость,
И как дыхание мечты,
Имя мое произносилось.

Вздымалась грудь под платьем учащенно,
Слезы лились, она дрожала,
Затем, потупившись слегка,
Ко мне внезапно подбежала.

Она полуобняла меня,
Ко мне прильнув дрожащим телом,
Отбросив голову назад,
Пристально в глаза мои смотрела.

Это был частью страх, частью любовь,
А частью робкое искусство.
Мне были видны и без взгляда
Ее взволнованные чувства.

Я ее душу успокоил,
Для страха не осталось места.
Так мной была покорена
Моя прелестная невеста.

          Кольридж   
Time Real and Imaginary
           An Allegory

On the wide level of a mountain’ head,
(I knew not where, but ‘twas some faery place)
Their pinions, ostrich-like, for sails out-spread,
Two lovely children run an endless race,
      A sister and a brother!
      This far outstripp’d the other;
Yet ever she with a reverted face,
And looks and listens for the boy behind;
    For he, alas! is blind!   
O’er rough and smooth with even step he passed,
And knows not whether he be first or last.    
 

Время реальное и воображаемое
                Аллегория

Где-то на сказочном плато,
(Где точно, то не ведает никто),
Дети наперегонки бежали.
Двое из них, сестра и брат,
Бежали с поднятой вверх головой.
Сестра, оглядываясь назад,
Смотрела, не отстал ли ее брат,
Так как, увы, он был слепой.   
Двигаясь плавно по ухабам и по глади,
Не знал, находится впереди он или сзади. 

          Кольридж   

           Youth and Age

Verse, a breeze mid blossoms straying,
Where Hope clung feeding, like a bee –
Both were mine! Life went a-maying
                With Nature, Hope, and Poesy,
                When I was young!

When I was young? Ah, woful When!
Ah! for the change ‘twix Now and Then!
 These breathing house not built with hands,
This body that does me grievous wrong,
O’er aery cliffs and glittery sands,
How lightly then it flashed along: -
Like those trim skiffs, unknown of yore,
On winding lakes and rivers wide,
That ask no aid of sail or oar,
That fear no spite of wind or tide!
Nought cared this body for wind or weather
When Youth and I lived in’t together.

Flowers are lovely, Love is flower-like;
Friendship is a sheltering tree;
Oh! the joys, that came down shower-like,
Of Friendship, Love, and Liberty,
                Ere I was old!

Ere I was old?Ah woful Ere,
Which tells me, Youth’s no longer here!
O Youth! for years so many and sweet,
‘Tis known, that Thou and I were one. 

I’ll think it but a fond conceit –
It cannot be that Thou art gone!    
Thy vesper-bell hath not yet toll’d: -
And thou wert aye a masker bold!
What strange disguise hast now put on,
To make believe, that thou art gone?
I see these locks in silvery slips,
This drooping gait, this altered size:
But Springs-tide blossoms on thy lips,
And tears take sunshine from thine eyes!
Life is but thought: so think I will 
That Youth and I are house-mates still.

Dew-drops are the gems of morning,
But the tears of mournful eve!
Where no hope is, life’s a warning
That only serves to make us grieve,
                When we are old:

That only serves to make us grieve
With oft and tedious taking-leave,
Like some poor nigh-related guest,
That may not rudely be dismist;
Yet hath outstay’d his welcome while,
And tells the jest without the smile.    

Молодость и старость

Стихи – это свежий ветерок души,
И в них надежда мед находит, как пчела.
Они были мои! Я пребывал в тиши,
А жизнь вокруг меня цвела,
            Когда еще был я молодым!

Скорбно звучит слово «когда»,
Оно лежит между «сегодня» и «тогда».
Тело, это дышащее со свистом здание,
Которое когда-то лазило по скалам,
Бродило по пустошам  немало,
Теперь доставляет лишь страдание.
Как оно тогда легко плыло,
Реки и озера пересекая!
Ему не нужны были парус и весло,
Ему нипочем была погода злая.
Тело не замечало прежде буйства непогоды,
Я был в единстве с молодостью в те годы.

Цветы прекрасны, любовь, словно цветок,
Дружба – огонь в моей крови.
Радость вырывалась, как поток,
Из дружбы, и свободы, и любви.
         Когда еще я не был стар.

Когда еще я не был стар?
Так, значит, молодость улетучилась, как пар?
О молодость сладкая, ты мной любима!
Тебя считал я постоянной прежде
И долго пребывал в ложной надежде ,
Что ты со мной неазлучима.
Вечерний звон еще не раздавался.
Неясно, кто под твоею маскою скрывался
И какую маску ныне предпочла,
Чтоб убедить меня, что ты ушла.
Я вижу, как мой волос серебрится,
Какой походкой я хожу сейчас,
Но всё ж улыбка на губах теплится
И слезы блеск берут от моих глаз.
Жить – значит мыслить и мыслю я о том,
Что молодость и я живем вдвоем. 

Капли росы – природы пробуждение,
Слезы – значит, нам кого-то жаль.
Если нет надежды – это предупреждение,
Что дальше будет лишь одна печаль,
           Когда мы будем уже стары.

Что дальше будет лишь одна печаль,
Скуки и тягостной тоски спираль.
Это как гость, который стал надоедать,
Которого никак  нельзя прогнать.
А он, не умолкая ни на минутку.
Вам выдает за шуткой шутку.

          Кольридж   

            Metric Feet
             Lesson for a Boy

Trochee trips from long to short
From long to long in solemn sort
Slow Spondee stalks; strong foot! yet ill able
Ever to come up with Dactyl trisyllable. 
Iambics march from short to long; -
With a leap and a bound the swift Anapaests throng;
One syllable long, with one short on each side, -
Amphibrachys  hastes with a stately stride; -
First and last being long, middle short, Amphimacer
Strikes its thundering hoofs like a proud high-bred Racer.
If Dervent be innocent, steady, and wise,
And delight in the things of earth, water, and skies;
Tender warmth at his heart, with these meters to show it,
With sound sense in his brains, may make Dervent a poet, -
May crown him with fame, and must win him the love
Of his father on earth and his Father above.
My dear, dear child!
Could you stand upon Skiddaw, you would not from its whole ridge
See a man who so loves you as your fond
              S.T.Coleridge. 
 
      Метрические размеры
          Урок для мальчика

Звук долгий, за ним звук краткий –
Скользят хореи очень гладко.
Медлительный спондей, он сохраняет стиль,
Вряд ли он обгонит трехслоговой дактиль.
Ямбы шагают от долгих до коротких мест,
Прыжками движется проворный анапест.
Один звук долгий, два кратких с двух сторон,
Это амфибрахий, идет величаво в строке он.
Звук средний краткий, долгий  –начало и конец, 
Это амфимакр бьет копытами, как резвый жеребец.
Если Дервент будет умным, устремленным,
С душой, природой упоенный,
И станет восторгаться реками, морями, небесами,
Храня душевное тепло при этом,
Тогда он сможет стать поэтом.
Стань на вершину Скиддо. Даже так
Ты не найдешь среди окрестных гор
Того, кто тебя любит так же сильно, как
     Кольдридж, Самюэл Тейлор. 

          Кольридж   
Ode to Tranquillity

Tranquillity! thou better name
Than all the family of Fame!
 Thou ne’er wilt leave my riper age
To low intrigue, or factious rage;
For oh! dear child of thoughtful Truth,
To thee I gave my early youth,
And left the bark, and blest the steadfast shore,
Ere yet the tempest rose and scared me with its roar.

Who late and lingering seeks thy shrine,
On him but seldom, Power divine,
Thy spirit rests! Satiety
And Sloth, poor counterfeits of thee,
Mock the tired wordling. Idle Hope
And dire Remembrance interlope,
To vex the feverish slumbers of the mind:
The buddle floats before, the spectre stalks behind.

But me thy gentle hand will lead
At morning through the accustomed  meed:
And in the sultry summer’s heat
Will build me up a mossy seat;
And when the gust of Autumn crowds,
And breaks the busy moonlight clouds,
Thou best the thought can raise, the heart attune,
Light as the busy clouds, calm as gliding moon.

The feeling heart, the searching soul,
To thee I dedicate the whole!
And while within myself I trace
The greatness of some future race,
Aloof with hermit-eye I scan
The present works and present man –
A wide and dream-like trade of blood and guile,
Too foolish for a tear, too wicked for a smile.   


         Ода покою

Покой! Такое слово, право,
Лучше звучит, чем слово  «слава».   
Мне в старости опорой будешь ты
Среди  интриг и злой вражды.
О милое дитя и правды и свободы!
Тебе отдал я молодые годы.
Уже тогда покинул я ковчег,
От бурь и гроз сошел на брег.

На тех, кто запоздал  вступить в твой храм,
Редко проливается божественный бальзам.
Пресыщенность и лень, фальшивые монеты,
В ходу в том тесном мире, где анахореты
Сидят. А между тем их праздная надежда,
Сплетаясь с тем, что было прежде,
Не даст забыться крепким сном:
Сначала пузыри, а радуга потом.
 
Меня твоя нежная рука
Утром ведет в знакомые луга,
А в раскаленный летний день -
Туда, где мох, в густую тень.
Когда рвут порывы ветерка
С лунной подсветкой облака,
Ты мысль мне навеваешь, и она одна
Легка, как облачко, спокойна, как луна.

Чуткому сердцу и поискам души
Я посвящу досуг в тиши.
Если на ум приходит в этот час
Величие грядущих рас,
Я взвешиваю в душе своей
Поступки нынешних людей –
Потоки крови, вероломство, грязь,
Тут глупо плакать и цинично относиться к ним смеясь.

                Кольридж
 

        Catullian Hendecasyllabes

Hear, my beloved, an old Milesian story! –
High, and embosom’d in congregated  laurels,
Glimmer’d a temple upon a breezy headland;
In the dim distance amid the skiey billows
Rose a fair island; the god of flocks had blest it.
From the far shores of the bleat-resounding island 
Oft by the moonlight a little boat came floating,
Where amid myrtles a pathway stole in mazes
Up to the groves of the high embosom’d temple.
There in a thicket of dedicated roses,
Oft did a priestess, as lovely as a vision,
Pouring her soul to the son of Cytherea,
Pray him to hover around the slight canoe-boat,
And with invisible pilotage to guide it
Over the dusk wave, until the nightly sailor
Shivering with ecstasy sank upon her bosom.      
                Coleridge (p.161) 

             Строки Катулла

Послушай, моя любимая, сказку из Милета!
Храм в вышине, увитый лаврами,
Тускло светился на откртом ветрам мысе.
В туманной дымке, омываемый волнами,
Возвышался волшебный остров; бог стад его благословил.
От дальних берегов доходил глухой рокот волн.
Часто при лунном свете челн отплывал
К морскому гроту на мысе, овеваемом ветрами.
Там среди мирт тропа петляла
К рощам вокруг стоявшего на возвышеньи храма.
У зарослей роз заветных часто
Жрица перекрасная, как мимолетное видение,
Свою душу раскрывала сыну Кифереи,
Прося его сопровождать легкий челнок
И незаметно направлять его
По сумрачным волнам, пока ночной пловец
В экстазе не прильнет к ее груди.
             Кольридж
*************************************************

      Pantisocracy

No more my visionary soul shall dwell
On joys that were; no more endure to weigh
The shame and anguish of the evil day.
Wisely forgetful! Ov'r the ocean swell
Sublime of Hope, I seek the cottag'd dell
Where Virtue calm with careless step may stray,
And dancing to the moonlight roundelay,
The wizaed Passions weave an holy spell.
Eyes that have ach'd with Sorrow! Ye shall weep
Tears of doubt-mingled joy, like theirs who start
From Precipices of distemper'd sleep,
On which the fierce-eyed Fiends their revels keep,
And see the rising Sun, and feel it dart
New rays of pleasance trembling to the heart.
         Coleridge (p.19)   

          Пантисократия

Былые радости, стыд и боль минувших дней
Я больше не буду вспоминать,
Хотя они оставили в душе глубокую печать.
Мудрая забывчивость души! Возвышенных идей,
Больших надежд нет больше в ней.
Я устремляюсь к той долине,
Где добродетель шагает мирно ныне
И под луною с песней любит танцевать,
И где сплетен клубок святых страстей.
И все же слеза радости придет
Как будто из глубин дурного сна,
В котором бал свой правит сатана.
Глаза увидят солнечный восход
И он ключ к счастью подберет.
         Кольридж
Примечание. Пантисократия - утопическая схема, разработанная в 1794 году Кольриджем, Саути и др. для эгалитарного сообщества. Это система правления, где все правят одинаково.