Рассказы о войне ветерана 236

                ОНИ КОВАЛИ ПОБЕДУ

                ЛЕВАШОВ

                Повесть
                Автор Константин Симонов.

Продолжение 5 повести.
Продолжение 4 http://www.stihi.ru/2019/10/24/1764

                ЗАЩИТНИКИ ОДЕССЫ И СЕВАСТОПОЛЯ

                НАШИ ЕЩЁ В ОДЕССЕ – ПРОДОЛЖЕНИЕ

  «Не торопясь, но и не мешкая, Ковтун побрился, собрал свой единственный чемодан, положил его в кузов ефимовской полуторки, сам сел рядом с шофёром и приказал ему ехать в штаб девяносто пятой. Полуторка была причудой Ефимова, он всегда ездил только на ней, и её знали все бойцы в дивизии. Сбиться с дороги с ефимовским шофёром было немыслимо, и Ковтун, едва машина тронулась, отдался мыслям о предстоящей операции.

Две недели назад, в сентябре, дивизия, поддержанная тремя артиллерийскими полками, предприняла удачное наступление и отбросила румын на несколько километров. Было взято полсотни орудий и до тысячи пленных, в том числе сто немецких артиллеристов. Горячие головы, и среди них – Левашов, мечтали наступать дальше, но вместо этого был получен приказ закрепляться. Да никакого другого приказа и нельзя было ждать при общей обстановке, сложившейся на Южном фронте. Немцы продвинулись на пятьсот километров восточней Одессы – она держалась, приковывая к себе двухсоттысячную румынскую армию,
– и слава богу! Большего от неё нельзя было и требовать.

  В сводках Информбюро появилось сообщение о разгроме под Одессой двух румынских дивизий, а через три дня оправившиеся румыны начали жестокие контратаки. Фронт дивизии местами подался назад и принял зигзагообразную форму. Последнюю неделю Ефимов методично, один за другим, срезал эти румынские «языки», или, как он выражался, подстригал их в свою пользу. Завтрашняя операция, лежавшая теперь на плечах Ковтуна, должна была покончить ещё с одним таким «языком».

  В темноте забелели первые домики Красного Переселенца. Ковтун вылез у знакомой мурадовской хаты, взял чемодан и, махнув шофёру, чтобы тот ехал обратно, открыл дверь. Левашов встретил Ковтуна на пороге.
– Ефимов звонил про тебя, – сказал он вместо приветствия. – Давай садись, подхарчимся, а то потом, чёрта лысого, поешь с этими... – он отпустил ругательство по адресу румын и немцев и первым сел к столу.
На столе стояла бутылка с виноградной водкой, миска с солёными помидорами, кусок брынзы и полкаравая хлеба.
– А где начальник штаба? – спросил Ковтун, тоже садясь. – Надо бы на НП поехать.
– Туда и поехал, – сказал Левашов. – Сейчас машина за нами вернётся.

  Он налил по полстакана водки себе и Ковтуну и чокнулся.
– Будем знакомы, батальонный комиссар Левашов, Федор Васильевич, комиссар ныне вверенного вам 95-го стрелкового полка. Прошу любить, жаловать и не обижаться.
Он залпом, не дожидаясь Ковтуна, выпил водку и закусил солёным помидором. Они были уже три месяца знакомы с Ковтуном, но своими словами он хотел подчеркнуть, что теперь они одной верёвочкой связаны и настоящее их знакомство только начинается.

  Ковтун равнодушно, как воду, выпил свои полстакана, тоже закусил помидором и стал говорить о предстоящей операции. Но Левашов не хотел говорить сейчас о предстоящей операции и не скрыл этого.
– Чего о ней говорить, – сказал он, – операция как операция. Сами же вы её в штабе утверждали, чего я к этому тебе здесь добавлю? Вот пойдём на НП, а оттуда в роты – там добавлю, про всех проинформирую – кто чего стоит. А сейчас дай полчаса отдохнуть, ей-богу, устал, как... – и он снова выругался. Ковтун, как и все в штабе дивизии, знал, что за Левашовым водятся грехи – горяч, иногда выпивает, а уж матерщинничает сверх всякой меры. Говорили, что Бастрюков порывался снять его за это с полка и, наверное бы снял, если б не воспротивился Ефимов, по убеждению которого Левашов, несмотря на все свои коленца, был прирожденный политработник.
– Эх, не комиссаром бы мне быть, – как-то сказал Ефимову Левашов после боя, во время которого он трижды водил бойцов в атаки.
– А кем?
– Прошусь, товарищ генерал, в начальники разведки дивизии. У меня натура рыбацкая – из разведки без улова не вернусь. Уж получше вашего Дятлова буду, ручаюсь! Возьмите, не раскаетесь!

  Но Ефимов не взял, и комиссар девяносто пятого полка Левашов сидел сейчас перед Ковтуном и жевал солёные помидоры, закусывая их хлебом.
– Проголодался? – спросил Ковтун.
– Поверишь, двое суток не мог есть, – сказал Левашов. – Третьего дня ходил в атаку, поскользнулся и упал в старый румынский окоп на разложившиеся трупы. И так от трупного запаха спасу нет, по кукурузе валяются, куда ни ступишь. Мясо целый месяц не ем, только одно солёное могу, – а тут как назло провалился! Давай ещё по половине?

  Ковтуну не понравилось это предложение. Конечно, можно было на первый случай не спорить, но он предпочёл сразу поставить себя с Левашовым во вполне ясные отношения.
– Не буду и тебе перед трудным днём не советую, – твёрдо сказал он, хотя и знал, что Левашов пьёт не пьянея.
Левашов пожал плечами.
– Виноградная. Мурадов её уважал, – он щёлкнул пальцем по бутылке и, оставив стакан, сказал:
– Не могу пережить, что уже не с Мурадовым воевать буду. Не обижаешься?
– Чего ж обижаться? – как можно равнодушнее пожал плечами Ковтун, хотя оборот разговора был ему неприятен.
– Собачья служба комиссарская, – сказал Левашов.
– Чтоб в госпиталь съездить, всего два часа и нужно. Да где там, разве можно было!
– А ты попросись завтра, после боя.
– Уже попросился у Ефимова.
– Разрешил?
– Разрешил. Смерть не люблю, когда мне отказывают. Просто больной делаюсь.

  В углу хаты кто-то всхрапнул.
– Кто это? – спросил Ковтун, заглядывая через стол.
В углу, на койке, с головой накрытый шинелью, спал какой-то человек. Левашов, прежде чем ответить, поднялся и подошёл к спящему.
– Спит, как суслик, – сказал он, вернувшись. – Навязался на мою голову. Только Мурадова вывез, через пять минут этот явился. Корреспондент! Из Крыма прибыл. Говорит, что фашисты уже на Арабатскую стрелку лазили. Правда, выбили их на первый случай... У меня жена в Керчи, – без паузы добавил Левашов.
– То-то Крым тебя и беспокоит!
– А что ж ты думаешь, – сказал Левашов. – В апреле женился, в июне на войну ушёл – весёлого мало.
Я ж не на два месяца рассчитывал, когда женился. Как вспомню, так дрожу.
– Дрожишь, чтоб не увели? – тяжеловесно пошутил Ковтун.
– Оставь эти прибаутки для девок, если тебе на старости лет жена надоела, – сердито сказал Левашов. – А я женился не на шутку и шутить про это не желаю.
– Прошу прощенья.
– Бог простит, – ответил Левашов. – Крым – и немцы... В голове не укладывается.

  Он дотянулся до бутылки с водкой, налил себе немножко, на самое дно стакана, и поглядел в глаза Ковтуну.
– Будь здоров, командир полка! Как к политработе относишься?
– Положительно.
– Я серьезно спрашиваю. А то, может, как Бастрюков, считаешь, что политработа это дважды два – четыре? Если так смотришь на политработу, не споёмся – предупреждаю.
– А чего ты на меня заранее наскакиваешь? – сказал Ковтун. – Война не спевка, прикажут – споёмся.
– Эх, командир полка, командир полка, – сказал Левашов. – Есть у нас такие дубы, стоят и думают, что вся их служба – повторять сто раз на дню, что дважды два – четыре. Это, конечно, нетрудно, а вот научить человека, чтобы он пошёл и сознательно умер за родину, – это трудно, это не для дубов задача, а для политработников. Если по совести, то, когда я в дивизионную разведку у Ефимова просился, – это у меня слабина была. Устал от политработы и попросился. А Ефимов, хитрый чёрт, сразу понял. И если хочешь знать, так из них двоих уж если кто политработник, так Ефимов, а не Бастрюков. По воздействию на самого себя сужу. Согласен или нет?
– Значит, по-твоему, Ефимова в комиссары, а Бастрюкова в комдивы – тогда лучше будет?
– Ну вот, – разочарованно протянул Левашов. Он огорчался, когда его не понимали. – Разве я об этом?

  За окном затарахтела машина.
– «Газик» вернулся, – сказал Левашов. – Хотя по штату не положено, но Мурадов хозяйственный мужик был, чего не дадут, сам возьмёт. Вот забрал на батарее у немцев радиоприёмник, – показал Левашов на тот самый ящик в брезентовом мешке, на который показывал днём Лопатину, – забрал и трофейщикам не отдал, погнал в шею. Между прочим, ответь мне, Ковтун, почему у нас так делается? Вот мы с тобой – командир и комиссар полка, а приёмник этот нам слушать не положено. Нам его положено сдать.
А Мурадов обиделся и не сдал.
– Раз положено – надо сдать, – сказал Ковтун.
– Ладно, сдадим, чёрт с ним. – Левашов махнул рукой. – Ну а всё-таки, почему? Или кто-нибудь думает, что мы с тобой перед фашистами руки не поднимем, а перед их радио поднимем? Зачем такая обида?
– А если я тебя спрошу – зачем? – огрызнулся Ковтун, разозлившись оттого, что, несмотря на свою любовь к порядку, сам, по совести, не мог ответить на этот вопрос.
– Не знаю.
– Ну и я не знаю.

  Левашов подошёл к столу, завернул в газету остатки брынзы и сунул свёрток в карман.
– У Слепова будем в батальоне – наголодаемся. Ему одно известно – война, а покормить ни себя, ни людей не умеет.
Ковтун тоже встал и подошёл к койке, на которой спал корреспондент.
– Тише, – сказал Левашов. – Разбудишь – за нами увяжется.
Он нахлобучил на голову фуражку, поискал глазами шинель и только сейчас вспомнил, что сам же накрыл ею заснувшего корреспондента. Подойдя к койке, он секунду постоял в нерешительности – ночь была холодная, ехать без шинели – мёрзнуть до утра, – но потом махнул рукой и вышел вслед за Ковтуном.

  Когда Лопатин проснулся, в хате никого не было; взглянув на часы, он понял, что проспал начало операции. Было без четверти десять. Стояла тишина, лишь иногда чуть слышно постреливали.
Вскочив и скинув с себя две очутившиеся на нём шинели – свою и чужую, – он стал поспешно натягивать сапоги.
В хату зашёл дежурный красноармеец с кринкой молока и полбуханкой пеклёванного хлеба.
– Спасибо, – сказал Лопатин. – Только раньше, где у вас тут можно умыться?
Красноармеец замялся.
– С водой плоховато, товарищ майор, Беляевка-то у немцев...
Лопатин не знал, что такое Беляевка, о которой говорил красноармеец, но вспомнил слышанные ещё в Крыму разговоры о том, что в Одессе не хватает воды, и смутился.
– Ладно, – сказал он, – нет так нет.

  Вынув из полевой сумки грязное полотенце, он вылил на него остатки «Тройного» одеколона, вытер лицо и руки и, на ощупь причесав редкие волосы, сел за стол.
– Беда с водой, – проговорил красноармеец, одобрительно наблюдая, как проголодавшийся Лопатин уминает хлеб. – А что делать, – добавил он, – воды нету и нету. Вечером бочку на передовую везём, так за ней фрицы охотятся – из пушек бьют, как по танку. На пункте сбора раненых бочонок с молдаванским вином стоит, легкораненым по пол-литра на душу наливают вместо воды. Комиссар дивизии приезжал, ругался, говорит – непорядок, а наш комиссар говорит ему – разрешите доложить, человек не конь, ему это не противопоказано.

– А где комиссар? – спросил Лопатин вставая. По-прежнему слышались только редкие далёкие выстрелы, и он подумал – уж не отменено ли наступление?
– Еще ночью уехали, – сказал красноармеец. – Вместе с новым командиром полка, к Слепову в батальон.
– Штаб полка у вас, по-моему, хаты через три отсюда?
– Да, только навряд ли там кто есть, кроме оперативного. Все вперед ушли. Проводить вас?
– Да, пожалуйста, – сказал Лопатин и надел шинель. – А это чья шинель? – спросил он.
– Комиссара. Видно, вас будить не хотел.

  На улице было пасмурно, накрапывал дождь. Оперативный дежурный подтвердил, что все ещё ночью уехали в батальон к Слепову, там же рядом и наблюдательный пункт полка.
– А что, наступление отменилось? Почему тишина такая? – спросил Лопатин.
– Почему отменилось? – обиженно сказал дежурный. – Два орудия взяли, шесть минометов, пленных девяносто человек, немецкого лейтенанта-артиллериста в штаб дивизии отправили, – всё как по нотам.
– Отчего же так тихо? – спросил Лопатин.
– Сам удивляюсь, – ответил дежурный, и его безоблачное, молодое лицо приняло задумчивое выражение. – Обычно, если у них чего возьмёшь, до самого вечера из всех видов оружия стреляют, себя утешают, а сегодня тихо. Вот так живёшь и не знаешь, что день грядущий нам готовит...
– А далеко до НП полка? И вообще сколько отсюда до передовой? – спросил Лопатин. – Я вчера ездил с комиссаром, но в темноте не сориентировался.
– Напрямую – два километра, – сказал дежурный, – до НП – пять. Он на фланге, – и, вызвав связного, спросил у него, знает ли тот КП Слепова.
– Ходил, – равнодушно ответил красноармеец.
– Не заблудитесь?
– Чего ж заблуждаться. Ходил.

  Лопатин простился с дежурным, и красноармеец, вскинув на плечо винтовку, горбясь под моросившим мелким дождём, пошёл рядом с Лопатиным по раскисшей за ночь улице. Проходя мимо хаты, где он ночевал, Лопатин вспомнил о шинели Левашова, которую тот оставил из-за него и теперь, наверное, мокнет в одной гимнастёрке. Он зашел в хату, взял левашовскую шинель и пошёл дальше. Было скользко и грязно. Невдалеке за хутором дорога начала подниматься в гору, с обеих сторон потянулась неубранная кукуруза. Несмотря на дождь, в воздухе стоял томительный смрад.
– Не хоронят, что ли? – спросил Лопатин у связного.
Связной только махнул рукой, словно одним этим жестом можно было ответить на любой вопрос. Они поднялись на горку, теперь с неё было видно всё поле. Оно было чёрное, истоптанное так, словно по нему ходил скот, и по всему этому большому грязному полю, с торчавшими из грязи пожелтелыми стеблями кукурузы, далеко, сколько было видно глазу, лежали трупы.
Лопатин сделал несколько шагов в сторону от дороги.
– Стойте! Не идите! – закричал связной.
– Почему? – спросил Лопатин.
– Это минное поле, – сказал связной. – Когда на румын наступали, они побежали со второй на третью линию и на своём же поле подорвались. Тут мы у дороги полосу прибрали, а дальше не разминировано; двое барахолили – взорвались.

  Лопатин остановился и несколько секунд продолжал стоять неподвижно. Трупы лежали повсюду. Наверное, тут разом погиб целый батальон, несколько сот человек.
– Товарищ майор, – сказал связной, видя, что Лопатин по-прежнему стоит в стороне от дороги.
– Не ровен час... идите лучше обратно след в след, как туда зашли.
Лопатин послушался и, повернувшись, след в след ступая в чёрные, уже наполнившиеся водой вмятины, вышел обратно на дорогу.

  Они прошли ещё сотню шагов, когда сзади заржала лошадь и послышалось шлёпанье колес по грязи.
С ними поравнялась бричка, запряженная малорослой лошадкой. На переднем сиденье, крепко схватившись за вожжи, ехала девушка в ловко затянутой шинели и ладных, по ноге, сапогах. Поравнявшись с Лопатиным и связным, девушка придержала лошадь.
– Подвезти, товарищ майор?
– Смотря куда вы едете, – сказал Лопатин.
Девушка ответила, что едет на медпункт второго батальона.
– А далеко ли оттуда до НП полка?
– Метров семьсот, – опередив девушку, поспешно ответил связной. Он надеялся, что майор решит подъехать на бричке, а его отпустит обратно.
– Хорошо, я подъеду, – сказал Лопатин. – А вы идите. Благодарю вас, – он махнул рукой связному и, поставив ногу на поломанную железную подножку, стал влезать в бричку.
– Только осторожней, – сказала девушка, – не ушибитесь. Там пулемёты лежат.

  Действительно, из наваленной на дно брички соломы торчали два ручных пулемёта. Лопатин подвинул пулемёты, сел, девушка хлестнула лошадь вожжами, и бричка покатила по дороге.
– Вы военфельдшер? – спросил Лопатин, заметив санитарную сумку, лежавшую на сиденье рядом с девушкой.
– Так точно, – не поворачиваясь, сказала девушка.
– А как вас зовут? – Лопатин не привык обращаться к женщинам по их военным званиям.
– Зовут Тая, Таисья.
– А почему вы пулемёты везёте?
– В Одессу за медикаментами ездила, а комиссар полка приказал оттуда, из Январских мастерских, два пулемёта прихватить – они на ремонте были.

  Девушка по-прежнему не оборачивалась. Она была красива, знала это и, наверно, привыкла к тому, что с нею старались заговаривать. Лопатин замолчал.
– А вы из штаба дивизии? – спросила девушка, первая прерывая молчание и на этот раз обернувшись.
– Нет, – сказал Лопатин.
– Из армии?
– Нет.
– Откуда?
– Из Москвы.
– Из Москвы? – Девушка с любопытством посмотрела на него. – Давно?
– Полтора месяца.
– Говорят, Москву сильно разбомбили?
– Врут, – сказал Лопатин.
– А вы были там во время бомбежек?
– Был.
– Жутко, наверное, да? – спросила девушка.
– Страшно там, где нас нет, – помолчав, сказал Лопатин.
– А может, и верно, – сказала она. – Я сначала из медсанбата в батальон до того не хотела идти, прямо плакала, а сейчас привыкла.

  Они оба помолчали.
– Слушайте, Тая, – сказал Лопатин.
– А?
– Вы добровольно пошли на фронт?
– Нет, мобилизовали.
– А если б не мобилизовали, пошли бы?
– Не знаю, – сказала она.
– А вы кого-нибудь любите? – спросил Лопатин после того, как они молча проехали шагов сто.
– Кого люблю – того тут нету, – сказала девушка и сердито хлестнула лошадь.
Дорога повернула, и бричка стала приближаться к посадкам акации.
– А скажите... – начал Лопатин.
И тут же навсегда забыл, что хотел спросить у девушки.

  Над головой просвистел снаряд и разорвался далеко на поле позади брички. Девушка, соскочив на землю и накрутив на кулак вожжи у самой конской морды, удерживала испуганную лошадь. Когда разорвался второй снаряд, Лопатин ещё сидел в бричке.
– Вылезайте, чего же вы! – крикнула ему девушка.
Он вылез, зацепился за сломанную подножку и упал в грязь. Шинель Левашова была у него в руках. Над головами снова просвистело; девушка, бросив вожжи, легла на землю. Лошадь метнулась и понеслась. Лицо Лопатина было рядом с сапогами девушки. Четвертый снаряд разорвался на дороге, лошадь опрокинулась на спину и заметалась, дрыгая ногами.
– Ой! – вскрикнула девушка.
– Вы не ранены? – спросил Лопатин.

  Девушка ничего не ответила, только мотнула головой и всхлипнула. Ей было страшно, и она жалела лошадь. В это время разорвался ещё один снаряд, и Лопатин зажмурил глаза. Прошла минута, разрывов больше не было. Лопатин почувствовал толчок в плечо. Он открыл глаза. Девушка, приподнявшись на локте, тихонько толкала его в плечо сапогом.
– А я думала – вы убиты, – сказала она, когда он поднял голову. – Извините.
Они полежали ещё несколько минут.
– Пойдёмте дальше, посадками, – сказала девушка, – там щели есть.
Лопатин поднялся, и они, озираясь так, словно могли заранее увидеть летящий снаряд, подошли к опрокинутой бричке. У лошади был распорот живот и оторвана нога, хотя сначала, когда лошадь упала, Лопатину показалось, что она дёргает всеми четырьмя ногами. Девушка, поглядев на мёртвую лошадь, вздохнула, подняла с дороги санитарную сумку, отёрла её полой шинели и стала озабоченно шарить внутри.

– Не побился, – обрадованно сказала она, вынимая из сумки пузырёк и встряхивая его. – А я боялась – побился.
– А что это? – спросил Лопатин.
– Мыльный спирт. В Одессе, в аптеке достала. Для волос, а то никак не промоешь.
– Пошли, – сказал Лопатин.
– Давайте пулемёты возьмём, – сказала девушка.
Он забыл, а она помнила.

  Вывалившиеся из брички пулемёты лежали тут же, среди разбросанного на дороге сена. Девушка взвалила себе на плечо один. Лопатин взялся за другой, но ему мешала левашовская шинель.
– А вы наденьте на себя вторую шинель, – посоветовала девушка.
Лопатин послушно натянул левашовскую шинель поверх своей, поднял пулемёт и понёс его, неловко прижимая к груди.
До посадок оставалось метров сто.
– По нашему батальону бьют, – сказала девушка, посмотрев в ту сторону.
У Лопатина знакомо засосало под ложечкой – дымы разрывов поднимались именно там, где через считаные минуты предстояло очутиться им обоим».

 Продолжение повести в следующей публикации.