***

Фрагменты

Менис Кумандареас
Бледный юноша
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2008

Менис Кумандареас

Первый рассказ из цикла “Их аромат вызывает у меня слезы”

 
1

 

Меня зовут Еврипид. C таким именем непросто зарабатывать на хлеб. Может, из меня вышел бы неплохой священник, врач или писатель. Люди любят говорить о себе. Гораздо легче поведать свою историю, находясь в кресле парикмахера, чем на кушетке психоаналитика. Вот уже многие годы я слушаю своих посетителей и понемногу научился понимать их с полуслова. Стрижка помогает людям облегчить душу.

СТОЯЛ ЖАРКИЙ И ДУШНЫЙ ПОЛДЕНЬ. Посетителей не намечалось, и я просматривал газету. Хозяйка соседнего магазина, где торгуют бельем, приоткрыла дверь и сунула внутрь свою рыжую, как у лисы, голову.

— Еврипид, ты вчера вечером смотрел кино по телевизору? Лично я не люблю вестерны, но актер, который играл Бледнолицего,- это нечто. Вылитый Адонис. Таких мужиков еще поискать.

Я и бровью не повел, и она, выпалив это, быстро захлопнула дверь. Хотел бы я знать: ей просто поболтать захотелось, или что-то было у нее на уме? Всякий раз, как она заходит, что-нибудь да происходит.

...

 Сидя с газетой на коленях, я глубоко задумался, вспомнив эту историю. Внезапно солнечный свет померк. Я поднял глаза и увидел силуэт, густой и мрачный, точно тень кипариса[2].

Я было подумал, что в дверях стоит кто-то из служащих похоронного бюро, с которым я соседствую. По возможности, я стараюсь обходить бюро стороной. Траурно-фиолетовая витрина этого мрачного заведения меня угнетает, так что я, сложив пальцы крестом, стараюсь побыстрее проскользнуть мимо.

— Что вам угодно? — спросил я молодого человека на пороге.

Его волосы, под стать костюму, были цвета вороного крыла. Я бы голову дал на отсечение, что передо мной самый настоящий гробовщик,- если бы не кричащая розовая рубашка. А может, это один из тех смазливых молодцев, что ищут приключений, шатаясь по городу. Юноша молчал. Темные очки казались приклеенными к его белому, словно напудренному лицу.

— Желаете подстричься? — что еще я мог ему предложить.

Он кивнул и зашел внутрь. И мне тут же захотелось, чтобы он не заходил вовсе. Одно дело, когда предвестник несчастья стоит у порога и совсем другое, когда он заходит в твою парикмахерскую. Поколебавшись, ядал ему пройти.

Должен сказать, что уже по тому, как посетитель садится, можно судить о его характере. Некоторые всей тяжестью плюхаются в кресло, другие вертятся в нем, словно грешники на сковороде. Юноша сначала провел по креслу пальцем, проверив, нет ли пыли, и только потом сел. Сидел он прямо и напряженно — будто манекен в витрине. На нем был костюм из дорогой ткани, сшитый у портного, а не купленный в каком-нибудь магазине готовой одежды. Из-под манжет солнцем сверкал золотой «ролекс». Ухоженные ногти были безупречно подпилены. Таких рук не увидишь ни у аристократа, ни у обычного буржуа. Вены на них вздувались, и в руках юноши чувствовалась сила, способная крошить камни.

— Вы не снимете пиджак?

Поколебавшись, юноша позволил снять с себя пиджак и пристально проследил, куда я его повесил. В своей розовой рубашке он напоминал дикого жеребца на родео, обвешанного праздничными погремушками. Я обернул его полотенцем и попытался придать его голове правильный наклон. Это обычная процедура с каждым новым клиентом. Так сразу чувствуешь его настроение: хочет ли он по-быстрому обкарнаться или ему нужна настоящая стрижка.

С этим же юношей ничего не получалось, как я ни старался — он был слишком зажат и напряжен. Эта его бледность — она сразупроизвела на менявпечатление, а теперь меня потрясло качество его волос. Редко попадаются такие клиенты. Даже у подростков с их густыми шевелюрами я легко могу определить склонность к облысению. У этого же волосы сохранялись бы сотню лет — разумеется, если бы столько прожил их владелец.

— Вы не снимете очки?

Это прозвучало так, будто бы я попросил его снять брюки. Юноша в нерешительности помедлил, потом, уступив моей настойчивости, одним быстрым движением отлепил очки от лица и опустил их в карман рубашки. Густые ресницыприкрывали его глаза, как шторки.

— Как вас постричь?

— Чуть покороче, да получше помыть голову, — ответил юноша. — Без затей.

Он говорил тихо и отрывисто, будто только что пробежал целую милю.

По небрежным выстригам на его голове было ясно, что последний его парикмахер был неуклюжим дилетантом.

— Вот это да, — не удержался я, — что же с вами сделали!

Он поднял глаза, чуть раскосые, как у китайца — два пронзительных черных полумесяца. Усталость придает таким глазам особое очарование. Безупречная правильность форм не всегда делает человека прекрасным:некрасивое лицо не может стать еще уродливей, а вот красивое может исказитьсягримасой, от которой не по себе.

Я начал понимать, что за безупречной внешностью этого юноши скрывается какая-то тайная изможденность, душевная или телесная. Хотя порой та и другая идут рука об руку.

— Не хотите ли кофе?

Он уже приготовился отказаться, но я его опередил.

— И я с вами выпью.

— Спасибо, — просто, без малейшего намека на жеманство ответил юноша.

Неожиданно он предстал в ином, лучшем свете. Парень — ему не дашь больше двадцати пяти — возможно, просто не успел перевести духпосле тяжелого рабочего дня. За этой одеревенелостью, скорее всего, скрывается обыкновенный человек. Наверное, даже способный переживать.

— У тебя, должно быть, тяжелая работа, — я перешел на «ты». По возрасту он годился мне в сыновья.

— Да, очень, — произнес юноша с облегчением.

Наконец он с чем-то согласился.

— Надеюсь, не физическая?

Он посмотрел на меня настороженно. Очень осмотрительный и наблюдательный молодой человек. К тому же, кажется, совсем неглупый.

— Даже если ты не с работы, выглядишь ты уставшим, — продолжал я.

— Такая уж у меня работа, — отрезал юноша.

Я отпил глоток кофе и принялся за его виски.

— Сделать покороче? — спросил я, потому что одни любят отпускать бакенбарды до самого рта, а другиевыбривают их начисто, как в армии.

— А как больше нравится женщинам? — тут же поинтересовался юноша.

Понятно, подумалось мне, он идет к женщине. Странная штука, ведь обычно именно свидания и выматывают больше всего. Ах, чего бы только я не дал, чтобы снова оказаться двадцатипятилетним юношей!

— Женщины ценят чувство меры, они обожают золотую середину.

— Да? А мне иногда кажется, они обожают посредственность, — ответил юноша, закусив нижнюю губу.

— Согласен, но все равно мы готовы исполнять любые их прихоти. Представь, не будь женщин — мы, мужчины, остались бы без работы.

Он тут же напрягся. Я опустил ножницы.

— Послушай, ну что тут смущаться, — произнес я, — мы же мужчины и можем называть вещи своими именами.

Юноша не отреагировал.

— Ты не допил свой кофе, — попытался я сменить тему.

— Больше не хочу, — ответил он, — кофе возбуждает, амне бы отоспаться.

Вот оно что, подумал я, потому-то ты такой бледный.

— Ты работаешь по ночам?

— Да, но часто еще и днем.

Я начал стричь его еще медленней, что наверняка нервировало молодого человека — но любопытство было сильнее меня.

— У тебя что, две работы?

Юноша усмехнулся.

— Да, две — было бы совсем хорошо, — произнес он, ослабляя полотенце на шее, — и так все время на бегу и ничего не успеваешь.

— Не жмет? — лукаво спросил я.

Чем больше я ослаблял полотенце на его шее, тем сильнее сжимались мои невидимые клещи. Возможно, работа у него самая обыкновенная, а может, и такая, о которой я и не слыхивал.

До конца стрижки юноша сидел молча. Я помог ему надеть пиджак. Он снова надел очки и ждал, пока я стряхну с шеи волосы.

— Черные волосы всюду липнут… впрочем, и светлые тоже, — отметил я.

— Совсем как женщины, — кивнул он, — брюнетки, блондинки — все оставляют следы.

— Ты женат? — поинтересовался я.

Юноша искоса посмотрел на меня, будто спрашивая: разве похоже?

— Надеюсь, мы еще увидимся, — прервал я молчание, — если, конечно, ты остался доволен и у тебя нет постоянного парикмахера.

В последнем я сильно сомневался.

Молодой человек взглянул на себя в зеркало.

— Нет, постоянного нет, стригусь, где придется.

— Ну конечно, — засмеялся я, — ты продаешь качественный и дорогой товар, потому и бегаешь днем и ночью, я прав?

А вдруг, хоть и в последний момент мне все-таки удалось разгадать его секрет.

— Ты не так уж далек от истины, — произнес юноша, но тут же замкнулся снова.

Этот человек, подумалось мне, не подпускает к себе никого, кроме матери. Ну, может быть, еще любовницы.

— В любом случае, я буду тебя ждать, — заверил его я, — что-то мне подсказывает, что скоро ты снова придешь. Уверен — для твоей работы надо выглядеть на все сто.

— Бывай, — промолвил юноша без улыбки и, повернувшись ко мне спиной, снова превратился в одну из теней на дороге. На полу остались только пряди его волос.

На следующий день старая лиса из соседнего магазина просто забросала меня вопросами:

— Еврипид, может у тебя найдется чашечка кофе? Скажи, а что это за молодой человек, которого ты стриг вчера? Красивый юноша, но взгляд какой-то странный. Я даже испугалась.

Она смотрела на меня, вопросительно хлопая глазами.

— Гробовщик, — ответил я.

Она тут же исчезла, позабыв про кофе.

 

ПРОШЛО ОКОЛО ДВУХ МЕСЯЦЕВ, наступила осень, с деревьев падали листья. Я уже протер стойку и собрался закрываться, как вдруг заметил за стеклом витрины какой-то силуэт. Из-под темных очков он смотрел на меня точно налетчик, перед тем как деловито и без шума обчистить кассу.

Придя в себя, я бросился к выходу и распахнул перед ним дверь. На нем был другой костюм, такой же дорогой и строгий, как в прошлый раз, и фиолетового цвета рубашка с расстегнутым воротником. Под адамовым яблоком виднелась ямочка и приоткрытая грудь.

— Проходи, — посторонился я, — я знал, что ты придешь.

Меня обуревало любопытство, смешанное с радостью.

На этот раз он небрежно кинул на стул свой пиджак, который я аккуратно повесил. Под рубашкой у юноши не было ничего, и я мог различить его белое, как мрамор, тело. Он опустился в кресло с видом человека, который приходит сюда не впервый раз. На его запястье сиял золотой «ролекс» — его гордость или атрибут рабочего костюма? Юноша взглянул на себя в зеркало и тут же отвел взгляд. Убедился, что выглядит на все сто? Или увидел что-то, чего не хотел видеть? Никто не знает, что скажет человеку зеркало. Скулы сильно выдавались на его бледном, белее белого лице.

— Кофе, тост? — я снял трубку телефона. Юноша никак не отреагировал. — Так и будешь сидеть в очках?

Он послушно, как маленький ребенок, стянул очки.

— Тот, кто тебя стриг — просто сапожник, — сказал я, орудуя расческой, — надо иметь постоянного парикмахера, пусть даже не самого лучшего, но который хотя бы знает твою голову.

Это одна из моих уловок, к которым я обычно прибегаю, когда уже успел заслужить некоторое доверие клиента.

— Как идет работа, — поинтересовался я, — неплохо? Осень — чудное время года, все начинается заново. — Он пожал плечами. — Или у тебя, что зима, что лето, все одним цветом? — продолжал я прощупывать.

Юноша искоса посматривал на меня в зеркало, хотя я пытался говорить как можно более безразлично.

— Я всем нужен, в любое время года, — ответил он.

— Кому это — всем?

Юноша засмеялся. Когда он начинал смеяться, низкие мужские нотки в голосе пропадали, и он становился похож на маленького наивного мальчика. Как выяснилось, таким же наивным оказался и я.

— Чем бы ты ни занимался, уверен, на работе ты выкладываешься. Бездельников видать издалека. К сожалению, почти все твои сверстники хотят легких денег.

Улыбка сошла с его лица.

— Я сам сперва был таким, даже слышать не хотел о работе. То, чем занимаются старшие, казалось мне утомительной и пустой тратой времени. Да и сейчас кажется. Я тоже начал с простого, — продолжал юноша, — но простые пути на самом деле — самые тяжелые.

Неожиданно его язык развязался, стоило мне слегка поднажать, и он открыл бы свой секрет.

— Тебе лучше знать, — сказал я, — в твоем возрасте ты, видно, уже многому успел научиться.

— Сколько ты мне дашь? — спросил он меня.

— Двадцать пять-двадцать шесть.

— Двадцать три, — произнес он разочарованно, — и если бы я столько не работал, то и сейчас бы выглядел как мальчик. В нашей семье все выглядят моложе своих лет. Это у нас в роду.

— Почему, ты и сейчас еще как подросток, — я попытался его подбодрить, — живешь-то с родителями? — Он отрицательно мотнул головой. — Единственный сын? — не унимался я.

— У меня есть младший брат, в лицее учится, — его голос впервые потеплел.

Я соображал, продолжая работать ножницами. Этот его парикмахер натворил делов.

— Завязывай ты с этим. Будешь продолжать в том же духе — добра не жди.

Юноша вздрогнул так, что я чуть не отрезал ему ухо:

— Ты про что?

— Про тех парикмахеров, которые тебя стригут, — ответил я, — про чтоже еще?

Понемногу он начал успокаиваться. Слишком рано.

— Главное в моей работе — это внешность, — сказал мне юноша, — без нее я был бы ноль без палочки.

— Когда у мужчины есть характер, — возразил я, — внешность роли не играет.

Парень нахмурился.

— Не хмурься, — заметил я, — а то будут морщины.

Он пожал плечами:

— Какая разница. Если б ты узнал, чем я занимаюсь, то не стал бы со мной разговаривать.

Я прервался и посмотрел ему в глаза.

— Как, ты говоришь, тебя зовут?

Поколебавшись немного, он ответил:

— Антонис.

Антонис, подумалось мне, совсем как Адонис.

— Антонис, — сказал я ему, — мне все равно, кто ты — как говорится, будь ты хоть отпетым уголовником, главное, чтоб со мной обходился хорошо.

Он засмеялся:

— То же самое говорят и мои клиентки.

— Твои клиенты только женщины? — безразлично спросил я.

— Да, — ответил он, не глядя на меня, — и я никак не успеваю обслужить всех желающих.

Вдруг мою правую руку, а затем и всю спину пронзила боль. Возраст дает себя знать.

— С женщинами проще заключать сделки, чем с мужчинами, — сказал я, следя за его реакцией, — они уступчивей.

Я чувствовал, что балансирую на острие бритвы.

— Они выжимают из тебя соки, — бросил он. В его голосе слышались усталость и равнодушие. — Если так пойдет дальше, — продолжал он, не глядя на меня, — я загнусь от чахотки.

— Какое отношение это имеет к твоей работе? — спросил я.

Он сполз по креслу, как будто сидел на наклонной плоскости. И моя мысль скользнула в какую-то бездонную глубину.

— Самое прямое, — произнес Антонис. — Женщины — они и есть моя работа.

Я наклонился, чтобы поднять с пола ножницы. Впервые за столько лет у меня выпал из рук инструмент. Уж его-то инструмент никогда не должен падать.

— Я же говорил, что ты не захочешь иметь со мной дело, — промолвил он.

Я опустил ножницы в банку со спиртом.

— Замолчи, — резко сказал я, — видишь, каким сапожникам ты доверяешь свои волосы — а ведь должен ходить к лучшему парикмахеру Афин.

Я снова принялся за стрижку, а он поведал мне свою историю.

...

— А где ты служил? — спросил я его.

— На Эвросе[5] и на островах. Натерпелся там всякого, а когда стало совсем уж невмоготу, притворился больным. Меня отправили в 401-й[6], ну и уволили из армии. Вернее, дали отсрочку: «временно не годен» — гласила бумажка. Я вернулся к своей парикмахерше, и все закрутилось поновой. Только она уже вела себя по-другому. Куда бы мы с ней ни пошли, она начинала меня ревновать и цепляться ко мне. «Ты это нарочно делаешь,всем глазки строишь, а со мной ходишь, надутый как павлин…» А я все оправдывался, клялся именем матери — самым святым, что у меня есть. В кафе, где я часто бывал, как-то заявился некий продюсер и принялся меня уговаривать: пойдем со мной, я дам тебе главную роль, и все в таком духе. Оставил даже свой телефон, чтобы я позвонил. Зря стараешься, сказал я, нет у меня таланта. Я понимал, к чему он клонит. Потому и говорю тебе, Еврипид,- всем им нужно мое тело.

— А дальше-то что было, Антонис? — меня разбирало любопытство.

— Отцу я заявил, что с холодильниками возиться больше не буду, и по объявлению нашел место в торговом центре на Эрму[7]. Там было много женщин, и на меня они засматривались, как на товар. А ты, наверное, китаец, — обратилась ко мне одна хорошо одетая женщина лет сорока в шляпе, похожей на горшок. Нет, вьетнамец, ответил я. А парень с юмором, повернулась она к своей подруге. Женщина в шляпе скупила полмагазина и потребовала, чтобы я лично доставил покупки к ней домой.

Это был богатый дом, там устраивали чаепития и собирались дамы ее круга. Все они трепали меня по щекам и весело смеялись. Тогда я не был таким худым, у меня были щеки. Не обращай внимания на этих дур, сказала мне госпожа Олимпия, я открою тебе другой мир, о котором ты и не мечтал.

Она научила меня, как правильно держать чашку. Не отставлять в сторону мизинец, одну ложку использовать для сахара, другой — размешивать чай, не расставлять колени, когда сидишь, не щелкать пальцами. Так делают одни бродяги. Не знаю почему, но все они держали меня за уличного хулигана. Но зачем тогда я был им нужен? Я не спрашивал. Отсрочка моя закончилась, и пришло время вернуться в армию.

Потом я угодил в тюрьму. Она находилась в Триполи — мороз там был такой, что обжигал лицо. Меня заперли в камере с сотней деревенских парней. Я писал слезные письма домой. Смотри, не натвори еще глупостей, отвечали родители.

Наконец, меня комиссовали — с пометкой, что я психически нездоров. Родные даже на порог меня не пустили. Я позвонил своей парикмахерше:

Не могу с тобой встретиться, разрываюсь на работе.

Тут я и правда чуть с ума не сошел и в конце концов постучался в дверь госпожи Олимпии.Случилось так, что в тот день у нее в гостях был мужчина лет сорока, в итальянском костюме, галстуке от Диора, модной жилетке и с цепочкой в кармашке. Он грыз зубочистку, а когда смеялся, обнажались его воспаленные десны.

«- Агисилай, — представился он, — продюсер.

Что еще за продюсер, я так и не понял.

— Где ты его нашла? — спросил он Олимпию, ткнув в меня пальцем.

— Удачная находка, — ответила она смеясь,- для тебя привела, забирай на здоровье.

Они говорили обо мне, будто я был вещью. Но, рассорившись с родителями, без гроша в кармане, я молчал в тряпочку и уехал от Олимпии с этим Агисилаем.

— Будешь работать на меня, — сказал он в машине, серебряной ;феррари’, — будешь сидеть на телефоне в состоянии стэнд-бай. — Оператором, что ли? — Помолчи! Когда тебе позвонят, ты должен быть готов выехать. — Куда выехать? — Куда же еще, идиот, к дамам, конечно. Не ко всяким там Олимпиям и старым клячам, а к аристократии и джет сет.

Я не знал, что такое джет сет.

— Да расслабься ты, с твоими-то данными — половина тебе, половина мне, не считая того, что тебе лично перепадет.

— Это сколько? — спросил я.

— В среднем, сотня — ты что, не доволен? Плюс чаевые. Главное: тебе необходимы хорошие шмотки, маникюр, педикюр, займись гимнастикой. — Он отправил меня в спортзал в Колонаки[8]. — Если захочешь и не будешь халтурить — далеко пойдешь, и деньги хорошие будут. Все зависит от тебя».

С тех пор пошло-поехало. Замкнутый круг: утром, днем, вечером у телефона. Как в армии. Договариваешься куда ехать — такая-то улица, дом такой-то. Причем гонять приходится куда скажут: от Глифады[9] до Фракомакедонес[10]. И в самое невообразимое время суток: бывает, в два часа дня, а бывает, что и в два ночи. Чешется у них в это время, как выражался мой начальник. Потихоньку накопишь денег на машину, говорил он мне, а постараешься, так и на дом хватит. Тогда я снимал гарсоньерку на Макриянни и разъезжал на мотоциклетке. Прежде я был сам по себе — мог запросто закрутить роман с любой женщиной, пусть и немолодой, какая разница — главное, что я не зависел от родных. У Агисилая я стал профессионалом. Я должен был быть в определенном месте в определенное время, свежий и одетый с иголочки. Нужно еще уметь правильно вести себя, говорить немного, но складно. Я бывал в таких домах, что и во сне не снились, с прислугой — филиппинками, албанцами, поляками, которые ловят каждый твой взгляд; обычно их отправляли присмотреть за детьми, пока хозяйки дома принимали меняв постели.

— Шлюхи, — возмутился я, — по-сравнению с ними уличные проститутки — просто ангелы! Как ты считаешь, Антонис?

— Не знаю, — произнес юноша. Он снова отрешенно глядел в пустоту, как будто гашишем обкурился.

— А как вы договариваетесь о встрече? — спросил я, склонившись к нему. Меня разбирало любопытство — было ощущение, словно я смотрю кино.

— Для начала они звонят в контору, и контора организует встречу, — объяснил юноша — разумеется, если человек проверенный, и дело не пахнет провокацией и встречей с полицией.

— А полиция что?

— Смотрит сквозь пальцы, хотя, конечно, иногда приходится и подмазать. Представь себе, однажды мне довелось встретиться с одной начальницей из Асфалии[11]. Эти женщины в форме — они лучше всех.

— Не знал, что и они обращаются к вам.

— У каждого из нас есть паспорт с фотографией, только вместо данных — псевдоним, что-то вроде прозвища. Клыкастый, Арап, Неутомимый, Отпетый.

— Понятно — и вас выбирают по этим именам?

— Для желающих существует салон, где можно познакомиться, вроде бара в гостинице или релакс-хаус, понимаешь?

— А! Теперь это называется релакс-хаус!

— Так вот, — продолжал он, — одна дамочка делится впечатлениями с другой, обмениваются телефонами, визитками, — и все шито-крыто.

— Подумать только, какого прогресса достигли Афины!

Можно было не спрашивать, какое прозвище дали ему. Бледнолицый, он и есть бледнолицый.

...

Так вышло, что на следующий день оба мы были свободны. Мы слушали радио, любовались ночными огнями города. Если чего и просить от жизни, Еврипид, — так это побольше таких вечеров.

— Она блондинка, брюнетка? — поинтересовался я.

— Русая, — сказал он.

Плохо дело, подумал я и смахнул срезанные пряди волос с его шеи.

— Самое главное, — признался мне юноша, — хотя она и стюардесса, на земле она в облаках не витает.

— Антонис, — я склонился над ним, — можно тебя спросить: а она знает правду?

Он взглянул на меня, словно хотел сказать — ты что, шутишь?

— И ничего не подозревает?

— Она все время на работе, то в Амстердаме, то в Нью-Йорке. В перерывах между ее рейсами и моей работой мы встречаемся у нее дома, разжигаем камин, и тогда я чувствую, что у меня есть семья, как будто домой, к маме, вернулся.

— Сколько ей лет?

— Тридцать.

Если женщина говорит тридцать, подумал я, пиши все сорок.

— И ты никогда не встречался с девушками своего возраста, Антонис?

— Нет, они слишком малы и назойливы. Только зрелые женщины знают, чего им нужно.

— И ты, между делом, — скорей продолжил я, — сменил квартиру, поселился в хоромах…

— Нет, — прервал меня юноша,- я, как и раньше, снимаю гарсоньерку на Макриянни, только купил с рук спортивную машину для разъездов. Чтобысоздать впечатление — ведь в обществе о тебе судят по твоей тачке.

...

Он полуприкрыл веки, как портьеры, за которыми игралось порно. Вот это да, столько женщин у парня, а ему еще и еще подавай!

Юноша наклонился посмотреть на часы. Золотой «ролекс».

— Спешишь? У тебя опять свидание?

— Мне надо быть у телефона — сегодня должна звонить моя девушка,- сказал он, будто оправдываясь. — Она задаривает меня подарками, привозит то из Нью-Йорка, то из Гонконга, хоть я все время повторяю: хватит, перестань, брось это.

— Почему, — удивился я — разве она не твоя девушка?

Он засмеялся.

— Ты не понимаешь, Еврипид. Все они помешаны на мужских духах, цепочках и перстнях. Скоро мне начнет казаться, что я и к ней прихожу за деньги.

Сказав это, он будто камень снял с души. Я опустил руки ему на плечи, чтобы успокоить.

...

— А из тех женщин, — продолжил я, — не встречалась какая-нибудь, которая отнеслась к тебе как к человеку, которая тебе самому понравилась, которая была бы тебе ближе?

— Таких я обычно избегаю, — сказал он, — но есть одна женщина… не такая, как все.

Хинин расслабляюще подействовал на него. Это ощущение передалось и мне.

— Одна дама лет пятидесяти с Папагу[12], офицерская жена. До постели у нас дело редко доходит, мы больше катаемся на машине и разговариваем. Она хочет знать все о моей жизни, какой я был в детстве, во что меня одевали, кто мои отец и мать, на кого из них я больше похож… Она расспрашивает про моего братишку, у нее одни вопросы, у этой дамы — прямо как у тебя, Еврипид.

— И ты ей все рассказываешь, как мне?

Он взглянул на меня, желая понять, к чему я веду.

— Не знаю, — произнес он, — меня покорила ее искренность, она дала понять, что я ей нужен не ради моего тела.

Это было его слабое место, его пунктик.

— Ну а когда дело доходит до постели, — спросил я, — тогда что?

— Ей нравится постепенно раздевать меня. Снимать рубашку, брюки, туфли, и приговаривать: «Ах, какая у мальчика жилетка, ах, какие красивые носочки, какие еще вещички хочет мой мальчик?»

— Ну ничего себе, — сказал я. — У этой дамы есть дети?

— Будь они, разве я был бы ей нужен?

— Понятно, — произнес я, — и эта госпожа кладет на твой счет деньги в банке, оплачивает автостраховку, гараж?

— Да, — неожиданно вскричал он, -Так и есть. Если ты все знаешь, зачем спрашиваешь?

У него снова сдали нервы.

— Одного я не пойму, Антонис. Это же ни в какие рамки не лезет!

— Аа, — сказал он, — о чем тут говорить! Денег им девать некуда, вот и бесятся с жиру. И еще… — он понизил голос. — Мне иногда кажется,что всех их гложет одиночество.

— А ты, — сказал я ему, — любишь свою стюардессу.

— Не знаю, не уверен, — устало произнес он, — просто я хочу где-нибудь осесть, но не могу себе представить, как можно все время жить с одной-единственной женщиной. Наверное, меня испортила работа.

— Скорее, улица, — сказал я.

Его плечи дрожали под покрывалом. Будто у него температура или ломка — и нужна доза. Я принялся разминать его плечи, а он продолжил рассказ.

— Моя мечта, Еврипид, — сказал он, — уехать в Америку, начать там все сначала: я слышал, жизнь в других странах лучше и справедливей.

— Народ там, — возразил я, — не знает, ни что значит в кофейне посидеть, ни с друзьями погулять. Будет у тебя один-единственный выходной и тот проведешь в каком-нибудь «фольксвагене». До каких пор думаешь оставаться на этой работе, Антонис?

— Проценты бегут, — сказал он, — когда-нибудь кубышка наполнится.

— Может, ты слишком выкладываешься?

Я аккуратно провел бритвой по его затылку.

— Когда тело устанет, — сказал он, — оно даст знать. Тебя все это пугает, Еврипид? — произнес он вдруг загадочно.

Может, ему и вправду хотелось попугать меня.

— Нет, — ответил я, — в молодости я сам наломал дров — любой мужчина, если ему не мешает образование, пускается во все тяжкие.

— Хочешь сказать, будь у меня образование, я был бы другим? — спросил он как маленький ребенок.

— Конечно, — сказал я, — ты был бы интеллигентом, бедным и голодным.

— А ты, — спросил он, — почему стал парикмахером?

— Чтобы делать людей красивыми, — сказал я.

Он посмотрел на меня в недоумении.

— Тебя это задевает, Еврипид? — спросил он.

— Что именно?

— То, что я тебе рассказываю?

— Для того ты ко мне и пришел, Антонис, — я склонился над ним, — чтобы выговориться. Мы, парикмахеры, такой народ — нам все исповедуются. Историй, что я услышал от своих клиентов, хватило бы на целую книгу.

Он надел пиджак, темные очки и повернулся, чтобы заплатить. Обычный парень, таким он мне показался теперь, немного бледнее и худощавее, чем другие, с чуть более узкими глазами, спокойный в своей нервозности. Может быть, откровенность сделала его похожим на всех. Он больше не напоминал прожженного циника. Врочем, не напоминал он и то совершенство, которое я чуть было не вообразил себе. Все когда-нибудь уходит, подумалось мне, молодость, красота, остаешься один в собственной шкуре, без друзей, без родственников и даже без Бога. Он сунул руку в карман. Легкие деньги: быстро достаются и быстро уходят.

— А если ты не уедешь за границу, Антонис, что ты будешь делать?

— Что же еще, — сказал он, — вернусь в Эгалео. Открою там какое-нибудь дело.

— Почему в Эгалео?

— Там мой дом, — ответил он, — там я родился.

Я проводил его до двери. В мягком осеннем свете он казался милее, хоть и выглядел, как всегда, бледным и печальным. Я провожал его взглядом,пока он снова не превратился в тень. До сих пор не могу понять, как он решился мне все рассказать; должно быть, слишком много накипело внутри. Чем больше он замыкался, тем тяжелее становилось. Если когда-нибудь исчезнет необходимость зарабатывать себе на жизнь и человек сможет посвятить себя своему настоящему призванию, только тогда появится надежда, что этот мир станет лучше. Не нарушая правил. А если его призвание — быть жиголо, подумал я, если только так он может самовыразиться и найти себя? Разве не делают то же самое все художники мира? Разве они не нарушают правил? Художником в своем роде был и он.

 

ВОСЕМЬ УТРА, я только что открылся. Уже глубокая зима и ветер такой, словно дует прямо из Сибири. В такую погоду мысли то и дело возвращаются к плохому. Наверное, потому я нисколько не удивился, когда заметил сперва его тень, а затем и его самого на пороге парикмахерской. Он был во всем черном, только рубашка белая. Кто знает, может, за это время он и правда стал гробовщиком. Юноша молча снял темные очки — наверное, онне расставался с ними даже ночью — и уселся в кресло, как давний клиент. На этот раз он не снял пиджак, плечи которого были чем-то испачканы.

— Перхоть? — спросил я.

Он не ответил.

Шевелюра его была в ужасном состоянии, лицо бледнее обычного, глаза глубоко запали и обведены темными кругами. Можно подумать, эти ведьмы из него всю кровь выпили.

— Кофе? Я закажу, а ты можешь не пить.

Я поинтересовался, как у него идут дела, он спросил, есть ли у меня клиенты. Я заметил, что на нем не было часов.

— Где твои часы? — спросил я.

— Сломались, — отрезал он.

Когда принесли кофе, он решительно отказался от своей чашки.

— Нет, Еврипид, с кофе и сигаретами покончено, врач запретил.

— Врач… в твоем возрасте? — удивился я.

— Сначала и мне это казалось странным, — сказал он, — но я неважно себя чувствую в последнее время.

— Ты устаешь, я уже говорил, тебе надо отдохнуть.

Я продолжал стричь его молча, а он молча терпел меня.

— Мне хотелось, чтобы напоследок постриг меня ты, — произнес он спустя некоторое время, — завтра я ложусь в больницу на обследование.

По моей спине побежали мурашки, откуда-то сквозило — наверное, забыл прикрыть окно.

— Не доверяю я больничным парикмахерам, — продолжил он, — этим санитарам, которые только и умеют, что щелкать ножницами.

— Почему на тебе черный галстук?

Мне хотелось спросить об этом сразу, как он пришел.

— Я потерял отца.

— Упокой Господь его душу. Ему было много лет?

— Семьдесят, мы столько не проживем.

Мы? Кого он имел в виду? Себя лично или своих друзей с работы?

— Не говори так, — сказал я, — все у тебя в порядке, твое поколение при сегодняшнем уровне медицины до ста доживет.

Он взглянул на меня с иронией.

— Разве ты не видишь, до чего я дошел? Позавчера отменил два рандеву.

— Впервые?

— Нет, уже второй раз, а чтобы не было третьего, ложусь на обследование.

— Сначала надо бы провериться, скажем, у микробиолога.

— Проверялся, анализ крови показал низкий уровень гемоглобина и повышенный лейкоцитов.

— А что тебя беспокоит, Антонис? — спросил я мягко, чтобы его не испугать.

— Вялость, еще и вес потерял. Ночами я вижу один и тот же сон: кто-то ключом пытается найти замочную скважину и это никак у него не получается.

Мы переглянулись. По взгляду я могу читать мысли клиента.

— Давай сменим тему — как поживает твоя девушка? — спросил я.

— Сегодня летит в Нью-Йорк. Если бы у меня и ее не было, я бы давно свихнулся.

— О чем вы разговариваете?

— Обо всем на свете, о Таймс-сквер, о Мисиссипи, о кукурузных плантациях.

Он говорил это, как вызубренный урок.

— Она не знает, что ты болен?

— Я стесняюсь сказать ей правду.

Подумать только, ему стыдно признаться, что у него проблемы со здоровьем, а за болезнь под названием «женщины» ему не стыдно.

— Разве твоей матери, — сказал я, — не следовало бы сказать?

— Она только начала приходить в себя после смерти отца.

— А что Агисилай?

— Этому все равно, я уже попросил у него двухнедельный отгул по семейным обстоятельствам, а он мне в ответ: опять?

— А Такис, — спросил я, — твой младший брат?

— Ему бы я рассказал в последнюю очередь, — сказал он.

Нам обоим было душно в стенах парикмахерской. Зима — самое неподходящее время для подобных бесед.

— У тебя обычное переутомление, — сказал я ему, — через месяц ты снова будешь в форме. И не ходи ни к кому другому, — пригрозил я ему, — придешь ко мне, я тебя сделаю красавцем.

— Красавцем, — усмехнулся он, — а здоровье ты мне можешь сделать?

Я склонился к нему, так что наши лица оказались на одном уровне. Род людской — глядит на себя в зеркало и не узнает себя.

— Послушай меня, — произнес я прямо у его уха, — я не знаю, как там в Америке, но в Греции парикмахер и есть врач, слышишь?

— Не переживай из-за меня, — у него хватило духу сказать, — ты меня видишь третий раз в жизни.

— И еще не раз увижу, не забывай: мы теперь с тобой друзья.

Я увидел, как глаза его увлажнились.

— Еврипид, можно тебя попросить об одном одолжении?

— О тысяче одолжений.

— Оставь мне свой номер телефона: ведь я ложусь в больницу, и мне нужен кто-то, кому можно сказать, понимаешь?

Как тут не понять.

— Дам я тебе телефон, — рассердился я, — но он тебе не понадобится, скоро ты опять вернешься к своим женщинам. Везучий ты, негодник, целый гарем!

Его лицо исказила гримаса отвращения. Я схватил его за плечи.

— Я тебе все это говорю потому, что мы, мужчины, и можем доверять друг другу, ведь так, Антонис?

— Меня зовут не Антонис, — сказал он.

— Как бы тебя ни звали, — сказал я, придя в себя, — это ничего не меняет.

Он не ответил. Повисло тягостное молчание — будто в комнате стало нечем дышать. Я торопился скорей закончить стрижку и вполголоса сказал: готово. Он достал деньги.

— Убери, пожалуйста, у тебя сейчас расходы, анализы, больницы, заплатишь в другой раз.

— В моей профессии ничего не делается авансом, — сказал он, — так же как и в твоей, — и сунул мне деньги в карман рубашки.

Я проводил его до двери.

— И не стесняйся звонить мне! — успел я крикнуть в последний момент.

На улице закутанные в пальто люди выдыхали изо рта пар. Я провожал его взглядом, пока он не растворился в толпе — в одном пиджачишке, тонкий, как хворостинка.

 

ПРОШЛО НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ. По соседству, в похоронном бюро, клиентов хоть отбавляй — снуют туда-сюда каждый день. От меня же никто не выходил, потому что никто и не заходил. Тишина. Как-то раз зазвонил телефон. Я всегда подскакиваю от неожиданности, когда слышу звонок. Но в тот день телефонная трель пронзила меня словно током.

— Господин Еврипид? — спросил женский голос.

В мою парикмахерскую редко звонят женщины.

— Он самый, — уверил я ее, — чем обязан?

— У меня есть заказ на ваше имя, назовите, пожалуйста, ваш адрес, я вышлю вам посылку.

— От кого эта посылка, девушка?

— От одного вашего клиента.

— А вы сами кто будете?

— Я его знакомая.

Настаивать было бесполезно — она как тот Бледный юноша. На том мы и распрощались.

Пришла весна, и яркое солнце уже щекотало лучами бороду. Я и думать забыл про телефонный звонок, как однажды днем в стеклянную дверь парикмахерской постучал почтальон. Три раза — говорят, так стучится судьба.

— Еврипид, тебе посылка.

Я подписал квитанцию. Плотно завернутая и запечатанная сургучом посылка призывно смотрела на меня с рабочего столика. Но я ждал до конца дня, пока уйдет последний посетитель.

Только я стал разворачивать посылку, как открылась дверь, и старая Лиса всунула свою физиономию. Хуже не бывает, когда целый день ждешь чего-то, а тут приходят и прерывают тебя в самый неподходящий момент.

— Добрый день, Еврипид. Весна пришла, смотри, какое солнце! — И стоит на одной ноге, прямо как аист. — К тебе почтальон приходил?

Я молча взглянул на нее.

— Что-то случилось, — спросила она, — я могу чем-то помочь?

Я молчу.

— Слушай, а что с тем самым клиентом, ты понимаешь, о ком я, что-то давно его не видно?

А сама косит взглядом на посылку.

— Хочешь знать? — сказал я, доставая содержимое пакета и помахав им у нее перед носом, — вот прядь его волос!

Она в ужасе подалась назад, я мигом захлопнул дверь и дважды повернул ключ в замке.

За окном была весна, и солнце сияло, как золотой «ролекс».


[1] ї

ї Владимир Потапов. Перевод, 2008

[2] В греческой фольклорной традиции кипарис символизирует смерть. (Здесь и далее — прим. перев.)

[3] Западная окраина Афин.

[4] Патры — город на Пелопонессе.

[5] Эврос — самая крупная река на Балканах, по которой, в частности, проходит граница Греции и Турции.

[6] Военный госпиталь в Афинах.

[7] Центральная улица Афин.

[8] Престижный район в центре Афин.

[9] Набережная Афин.

[10] Северная окраина города.

[11] Асфалия — греческая служба госбезопасности.

[12] Улица в Афинах.