Поэма - рудименты

Поэма РУДИМЕНТЫ

Предисловие

     Этот раздел – с другими имеет мало общего,
но был для всего, что я сделал потом, техническим
и смысловым плацдармом.
     Как оказалось впоследствии, когда я слегка
разобрался в философских терминах, у него есть
философская платформа – агностицизм – непозна-
ваемость мира человеческим разумом.

     Это – поэма, неоконченная. Оконченной быть не
могла. Окончить ее – значит познать мир и смысл
нашего существования что невозможно. Написана
была единым дыханием за двенадцать моих юношеских
дней.
     Развивался я позднее других поэтов. Не было
ни учителей, ни родственников, которые могли бы
ускорить этот процесс. Но, впрочем, были три учителя.
     После гибели матери у меня остались – воздушный
пистолет «Вальтер» и, если что метко мною замечено,
виноват он. Пишущая машинка «Континенталь».
Если что покажется вам фундаментальным – ей спасибо,
и, главное, 8 томов Маяковского – основа моей поэтичес-
кой (если вы ее замечаете) техники.
     Но, как Есенин Клюева, я его, да и никого, не обдирал.
Был всю жизнь очень один. Варево моих стихов – без
примесей влияний. Ну разве что Есенин .чуточку постарался.
    Именно тогда, когда я писал эту поэму, ощутил, что не моя
воля водит моим карандашом.
        … И пишу стихи с Его листа я,
        и моими он речет устами..
     Не уверен, что поэма понравится многим моим читателям,
но не хотелось бы оставить ее никем не прочитанной –
        Как страшно быть хранителем сокровищ,
        чей тихий звон не слышен никому.
    Несмотря на то, что поэма по-юношески несовершенна,
мне кажется что ничего более значительное позже я не
сочинил.

Голос автора

Он спит еще в полупрозрачной глыбе,
как нечто из почти что ничего,
И как бы ни старились, не могли бы
представить вы бесформенность его.

О нем звучит безмолвный мой молебен
Под сводами готической тиши.
Как ультразвук предчувствием колеблет
он струны вен натянутой души.

Мой замысел увидеть невозможно
ни гревшимся у моего огня,
ни изучившим голос мой дотошно,
ни перевоплотившимся в меня.

Как в темноте кромешной газ гремучий,
мечтает он луч света подстеречь.
Как сухостой, он поднимает сучья,
созрев для вспышки, молит их поджечь.

И, заключенный в тверди монолита,
который тоже в чьей то глубине,
он грезит обо мне, как Аэлита,
Как я о нем, он грезит обо мне.

Его разбудит мой призыв надсадный
и, извергая истину и вздор,
ко мне помчится он, как Медный Всадник,
и за плечо возьмет, как Командор.

Как джин в сосуде он пока что робок,
Но в мир войдя и не прожив и дня,
как самоуправляющийся робот,
существовать он сможет вне меня.

Я буду жить под бдительным конвоем.
Меня его безумие пленит.
И по его беспрекословной воле
безволие меня заполонит.

Я слышу стоны оргии гарема.
Я вижу этот кровожадный пир,
где будет пить души моей горенье
мое творенье – алчущий вампир.

Ведь он уже кипит и колобродит,
Ведь он уже мой трон и эшафот
И надо мной лицо его восходит,
всосав в себя и кровь мою и пот.

Ведь я уже его окован цепью.
Порвать ее не в силах я посметь.
И, как свидетель этого процесса,
я превращаюсь в жалкий рудимент.

У наших смертных с ним противоречий
наступит время, как я ни горюй,
когда не он моим прекрасноречьем,
а я его строкой заговорю.
***

Голос творенья

Не Я, а Он – превратная случайность.
Свою судьбу безвестности кляня,
я долго ждал и непрестанно чаял
найти того, кто выносит меня.

Он – человек, Я – целая эпоха.
Не Он меня, а Я его творю.
И людям, проливая реки пота,
Не Он меня, а Я его дарю.

У вечности на беспристрастном вече
лишь мне благодаря собой он стал.

Не статуей меня он вводит в вечность,
а я его веду на пьедестал.

Как динамит давно назревшей склоки
я ждал свою мельчайшую искру.
Как злая жажда вызревшей молоки,
стремился я пролиться на икру.

Чтоб встать нетленно и неопалимо
и всколыхнуть Вселенную до дна
священнодейством кисти и палитры
над напряженной плотью полотна.
***

Голос предчувствия

Во мне зашевелились рудименты,
как рокот нарастающий вдали,
как мысль о приближении кометы,
грозящей разрушением земли.

Проснувшимся кротом землетрясенпй
подспудно содрогание коры.
Плодами катаклизмов, потрясений
беременны вселенские миры.

Глухое бормотание предгрозья
и взгляды молний из-под туч-бровей
И спелых бомб чернеющие гроздья,
готовые взорвать страну людей.

Крепятся глухо запертые ставни
под натиском яреющих широт.
Мучительны усилья ледостава –
предотвратить весенний ледоход.
   
Намотаны натянутые вожжи
на побелевший в судорге кулак.
В нем шепот заговорщиков тревожный.
В нем  пар котла, сгустившийся, как мрак.

В нем жертвы кровь, готовая пролиться
на жаждой обезвоженный песок.
В нем трость царя, готовая вонзится
в пульсирующий трепетный висок..

Во мне заговорили рудименты
на умерших, забытых языках.
Их голоса, как приговоры к смерти
со скипетрами истины в руках.

Я вижу пустоту глазниц их черных.
Кто вы? Зачем во мне проснулись вы?
Я слышу в них и стоны обреченных,
и торжество оставшихся в живых.

Кто разбудил вас, дремлющих и спящих?
Кто вас позвал, не в силах я понять.
Быть может, некто смертью нам грозящий
или решивший двинуть время вспять.

Быть может прежде, чем уйти навеки
с владельцем вашим в дальнюю страну,
Вы приоткрыть хотите человеку
грядущих бед и странствий глубину.

Мне никуда от ваших слов не деться.
Клокочет их невнятная река.
Она звучит то лепетом младенца,
то умудренной скорбью старика.

И если я, услышав их, отважусь
сосуд открыть, где джинны взаперти,
на свой язык, невнятный, как и ваши,
сумею ли я их перевести?
***



Голос младенца

– О, где я? Чьи заботливые лица
вокруг меня и что за странный свет,
которому не терпится пробиться
сквозь щели в ставнях беззащитных век.

И, нет, не Мать. Лаская и лелея,
меня Планета на руки берет.
К ее сосцу в зверином вожделеньи
припал мой жадный и беззубый рот.

Но в крохотном, безмысленном, забавном,
смешны для вас из уст моих слова.
Вы слушаете, нежно улыбаясь,
воинственный мой клич – У-а, У-а!

В нем сотни слов и тысячи оттенков,
в нем смех и плач рожденья моего.
Вы вслушайтесь – колеблет даже стены
восторженное это торжество.
***

Чтоб захлебнуться этим диким счастьем,
чтоб в эту жизнь без пропуска войти,
о, сколько неминуемых препятствий
расчистил СЛУЧАЙ на моем пути.

Мельчайший миг, элементарный атом –
и жизнь цвела бы не в моей груди.
Из беспредельной уймы вариантов
мне мог помочь единственный – ОДИН.

Я зачат был в отчаянном биеньи
двух полюсов земного бытия
в единственное странное мгновенье –
в нем мог быть зачат Я и только Я!

Когда сдержать ничто не в состояньи,
в упругом хрусте сдавленных костей,
в двух тел апоплексическом слияньи
тысячевольтной ярости страстей.
***

Голос старика

На склоне жизни нищенский мой ужин –
за пресыщенья молодости месть.
Я этой жизни стал давно не нужен,
как самый непотребный рудимент.

Как безвозвратно, как необратимо
я ухожу в одну с врагами рать.
Отвратно думать о неотвратимом
и об отсрочке судорожно врать.

Пустыня – сцена. Задник сер, как вечность.
Погонщик – Жизнь, влачащий за собой
гряду горбов верблюжье-человечьих,
как караван вздыхающих гробов.

По одному в зияющую пропасть,
где смерть улыбкой выщерила пасть,
они бессрочный получают пропуск,
чтоб не простившись, из виду пропасть.

Угрюмый гроб – багровая утроба.
Как лицемерен твой последний щит,
когда ни молний блеск, ни ярость грома
меня ж не сумеют устрашить.

Устала жизнь. Ей торопясь на смену
во мне, как червь, зашевелилась смерть.
Во всем своем величестве бессмертном
растет во мне мой страшный рудимент.

И знаю я, что мой черед недолог,
когда навек, неведомо зачем,

твой полог, Ночь, опустится на сполох
моих, тобой испуганных, очей.
***

Голос смерти

Я генов ваших вечное наследство.
Одарены мной жертва и палач.
Убить меня не выдумали средства
ни Бог, ни йог, ни гений и ни врач.

Превратной мерой времени измерив
свое паренье в синем полусне,
к единственной, кому ты не изменишь,
лишь позову я, приползешь ко мне.

И заскулишь, тоскливо унижаясь,
моля меня немного дать пожить.
Клянусь тебе, что времени не жаль мне,
но для чего оно тебе, скажи?

Да, замолчи! Давно мне все известно.
Ведь новых слов из ваших скорбных уст
Мне не услышать. Лебединых песен
мне мудрено не помнить наизусть.

Глупцы! Кому поете дифирамбы?
– Жизнь – это Бог, жизнь – это – торжество,
Жизнь – идеал. А вам давно пора бы.
Низвергнуть с трона шаткого его.

Жизнь коротка, как платье проститутки.
Мир в ней лишь – миг. Миг – только миф. А нить
оборвана. И сутолоку суток
ночная мгла торопится сменить.

А вы поете, сладострастно млея:
– Жизнь – это фея грусти и любви.
Забыв о том, что это – лотерея,
что в ней СЛУЧАЙНО выиграли вы.

Смущен ваш ум жеманницей капризной.
и каждый, будь рабом он, будь вождем,
не помнит в утонченном эгоизме
о тех кто жизнью вовсе не рожден.

Наверняка вы все – ее любимцы,
коль так нежны прощания слова,
хоть для одних она – как голубица,
а для других – как хищная сова.

Взывать к ее содействию напрасно.
Не тяготясь прощанием твоим,
она бросает тех, кто сердцем рабским
был верен лишь мучителям своим.

Жизнь ваша – боль последнего мгновенья,
коротенькая вспышечка страстей.
Смерть ваша – Вечность, это избавленье
от всех рождений и от всех смертей.

Так бейте жизни слезные поклоны
и верьте, что вернется к вам она,
но в этом мире я лишь непреклонна
и справедлива, и ко всем равна.
***   

Голос пустоты

От предков вам я девственной досталась.
Чем ближе вы ко мне, тем больше тайн
тревожат вас, все прежние сметая,
и ярче зажигается мечта.

Я – Пустота. Мой голос вам лишь снится.
Мой голос жив лишь вашею мечтой.
Во мне ничто не в силах воплотиться.
Меня не существует. Я – НИЧТО.

И Жизнь и Смерть навеки растворились,
моею захлебнувшись пустотой,
безмерной и никем не сотворимой
бесплотностью тягучей и густой.

Но люди – эти скользкие проныры!
В них, что ни человек, то алчный жид.
Лишь выдели для них кусочек мира,
им весь его не терпится обжить.

Они снуют, торопятся и ищут.
Не сознавая жалкой их тщеты,
за призраками несъедобной пищи
вторгаются в пределы пустоты.

Во мглу моей планеты молчаливой
врываются и гинут на корню.
Влечет ко мне их зов неумолимый,
как мотыльков к веселому огню.
***

Изобретая или открывая,
они еще не знают ничего.
Им кажется, что что-то отрывают
от полой плоти тела моего.

Им кажется – они разбогатеют.
И впрямь – они становятся умны.
Все зорче взгляд, все тоньше слух. Но те ли
богатства им несметные нужны?

Чем зорче взор, тем шире, безусловно,
становятся владенья пустоты.
Чем тоньше слух, тем все беспрекословней
лица ее бесстрастные черты.

Простившись с Иеговвой или Буддой,
кем преступать не велено черту,
услышу я, когда они разбудят
в себе самих немую пустоту.

И захлебнутся в полости звенящей
все цели их надежды и мечты.
Я слышу крик их, жутью леденящий,
перед лицом своей же пустоты.

Не содрогнусь от этого я крика.
Не жаль глупцов, смешной их суеты,

Что льет по капле крови и открытий
в бездонные бокалы пустоты.

Так пейте ж их! Дорогою вам скатерть!
А я дождусь, и час расплаты скор,
когда отроет клад кладоискатель,
чтоб в нем прочесть свой смертный приговор.
***

Голос бессмертия

Я – гимн, я баснословное бессмертье.
Я – чадо ваших сказок и легенд,
безудержных, безумных и несметных.
Всех вер краеугольный элемент.

Я усыпляю бдительность и боли,
лишь стоит замечтать вам обо мне.
Меня добыть стараетесь вы с бою
со смертью в неоправданной войне.

Я – цель фантасмагорий и открытий,
добытых вами страшною ценой.
Я молодость, я – пламенность, я – крылья
за вашей изможденною спиной.

Чтоб обрести меня, одни способны
проститься с жизнью, прочие – постить.
Но жертвенным вам и богоподобным,
Меня безумным было бы достичь.

Алхимики! Вы вспомните, состарясь,
что жизнь-то обошла вас стороной.
Ко мне стремясь, боитесь вы представить,
как пользоваться стали бы вы мной.

Я в ваших притчах перевоплощенья
само себя готово возлюбить.
Но я смогло бы стать лишь злом и мщеньем,
когда бы я способно было быть.

Как благо – смерть воистину бесценна,
хоть в ней одно лишь видите вы зло.
Смогли б ли вы представить жизнь без цели?
А я, скажу по правде, не смогло б.

Не смерть страшна вам. Страшно вам лишиться
возможности куда-нибудь спешить.
Смерть заставляет дорожить вас жизнью,
любить творить, безумствовать и жить.

Но изобрел какой-нибудь безумец
рецепт бессмертья и кичится мной.
Что ж, вечной мглой, как городом без улиц,
пускай владеет он моей страной.

К чему ему заботиться о пище,
искать ее в работе и грязи,
Сооружать заборы и жилища?
Бессмертному немногое грозит.

Любовь, борьба за рода продолженье
к чему ему? Он бесконечен сам.
Планет и звезд извечное круженье –
Все по иным течет теперь часам.

Стихи, картины, музыка – там темы
Любви и Смерти. Слышать их смешно.
Друзья, враги – задумчивые тени,
лишь промелькнув, угасшие давно.

Земли вокруг немое пепелище.
Оцепененья вечная тоска.
Кто все нашел, тот ничего не ищет.
Мной овладевшим НЕЧЕГО искать.

Со дна веков – бездонного ущелья –
однажды я его услышу крик:
– Бессмертье, не награда ты а мщенье!
Бессмертье, смерть скорей мне подари!
***

Голос философа

Вернемся к вам, любезные потомки –
к безрадостно идущим в ту страну,
куда не взять ни посох, ни котомку,
где поднимают смерти целину.

В страну, где мне уже тысячелетья,
в которой я давно уже истлел,
и голос мой звучит здесь так нелепо,
как голос рыбы, сваренной в котле.

Жизнь по пути СЮДА нас тешит мыслью,
что смерть откроет тайну бытия.
Познал ли в ней я все, к чему стремился
всю жизнь свою – не знаю даже я.

Лишен я с миром всякого общенья.
Кто усомнится, кто меня поймет?
Как различить в стране моих сомнений,
что – изумруд, что – яшма, что – помет?

Хоть шел СЮДА я не беспрекословно,
мне было жаль не жизни, а того,
что ни одним, рожденным смертью, словом
я одарить не в силах никого.

Но вот, в расчете на аплодисменты,
себя секущий, мазохист и вор,
ошельмовав себя ж рудиментом,
потусторонний начал разговор.

С безропотными призраками воин,
чужих идей отрепья теребя,
он голос мой бессовестно присвоил
и наградил лжетитулом себя.

В нем раздвоенья пышное броженье
бьет через край, наглея и шипя.
И даже в этом самообнаженьи
он лицемерен с головы до пят.

Полубезумной оргией юродства
полны его растерзанные сны.
В нем до того дошло его уродство,
что, как с Мадонной, носится он с ним.

В стремленьи все на свете изувечить,
лишь были б строчки хлестки и свежи,
Он самого себя готов повесить
на чахлой ветке собственной души.

И толкователь этот, переводчик,
не зная, как со мной себя вести,
тревожит сон моих безмолвных вотчин,
стремясь молчанье их перевести.

Что – Пустота? – Она не претендует
на то, чтоб смыслом речь была полна.
А Жизнь? – Откуда ветер в ней подует,
оттуда льется слов ее волна.

Смерть, вообще, торопится невольно
войти в строку, суставами гремя.
Бессмертие всей троицей довольно,
а автор – тот кичится четырьмя.

Но я ведь не абстрактность, я – Философ.
И должен мной он что-нибудь изречь.
Мои ли в нем, его ль во мне вопросы,
так мудрено ответами облечь.
***

Посмотрим, как управится потомок
с моим отсутствием, чем угодит молве
с наличием огрехов и потемок
в его потусторонней голове.

Откуда дергать будет изреченья
и что своим читателям дарить?
Как после моего разоблаченья
он голосом МОИМ заговорит.

Легко понять от жизни отрешенным
тщету его бессмысленной возни.
Тем более проблем неразрешенных,
чем долее копаемся мы в них.

Его уже сомнения терзают.
Колеблется уверенности дот.
Но строчит он, хоть сам еще не знает,
куда его мой голос заведет.

Как на рассвете блекнут все созвездья,
тускнеет перед ним поэмы цель.
Исчезнут промежуточные звенья –
и не собрать рассыпанную цепь.
***

И мой рассказ, сюжетности лишенный,
теряет связь событий и времен.
И пропастью меж нами нерешенность –
Кто Я из нас – Философ или Он.

Кто Я из нас – подойник или вымя,
забыли мы за этою войной …
Опять тепло, но как-то не впервые
с потомками я сталкиваюсь вновь,

которым бы пора вкусить от истин,
неважно кто их до кого донес.
Но слышите вы только, как неистов
его речей возвышенный прононс.

Успели стать назойливо привычны
загробный тон и отправленье тризн,
метафор пошлых выспренность и вычур,
рудиментарный стиля архаизм.

Вы рты открыв от ожиданья, ждете,
что нового сообщить я вам могу.
Но я в его подстрочном переводе
еще вернее тайны сберегу,

чем если б я в дознаньи вашем гневном
под изощренной пыткою молчал,
чем если бы забыли обо мне вы,
чем если я бы не существовал.
***

Пусть надо мной танцует он, как леший,
крича, что жив, но мстительно я рад,
что и над ним, когда-нибудь истлевшим,
свершат такой же варварский обряд.

Мы с ним прожить не можем друг без друга,
как два врага на острове одном.
Теряет он – протягиваю руку.
Находит он – сомнений жгу огнем.

Когда же он, отчаявшись, не ищет,
тогда, за панибрата и на ты,
я прихожу к нему на пепелище
очередной обугленной мечты.

Его могу заставить замолчать я –
уйду – и на страницы ляжет тишь.
Но счастьем – причинить ему несчастье
стремленья мстить во мне не насытишь.

Я мог уходом оборвать бы тему,
но как лишиться радости такой,
когда казнишь за пререканья с тенью
его – его же собственной строкой.

Так и живем мы, злобою утробной
все больше загораясь день ко дню.
Меня он интервьюирует загробно,
а я его – его строкой казню.
***

В философы его я сопричислил,
но, словно змеи низменных измен,
покинули мой полый череп мысли ...
Я, как и он, был жалобно надменн,

когда, гонимый и рабом, и знатью,
и без гроша надежды за душой,
в пустыне странствий, бедствий и познанья
я, как и он, Философа нашел.

Я по следам костров к нему добрался,
по островам обугленных идей,
по трупам тех, чье ангельское братство
добыть огонь мечтало для людей.
***

Голос Автора

Да, я нашел Философа такого.
Проведав цель визита моего,
Он говорил, Он был немногословен,
НО КАК ВЕЛИК БЫЛ КАЖДЫЙ СЛОГ ЕГО.

– Огня ты просишь? Пламени не жаль мне.
Огонь – начало лучших в мире благ.
Но вижу в нем я торжество пожаров
и над планетой огнеликий флаг.

Я знаю, что в стремлении погреться,
похитите огонь вы у меня.
Я слышу, как над миллионом Греций
грохочет гимн добытчику огня.

Но огненной ты славой не прельщайся.
Как самый драгоценный золотник,
слова мои возьми себе на счастье –
«Чем меньше благ, тем меньше зла от них»
***

И я пошел, надеждой окрыленный,
своим великим долгом облечен –
спасти мой мир, цветущий и зеленый,
который злу и распре обречен.

И шел я, чтоб пролиться на пустыню
бездушных душ, уподобясь дождю.
И грезил я, что станет раб отныне
подобен солнцеликому вождю.

Пришел к рабам, счастливый и усталый.
– Чем меньше благ? Уйди коварный тать.
Их нет у нас и как бы жить мы стали,
когда б о них не смели мы мечтать.

Пошел к вождям, увещевать их совесть.
– Чем меньше благ? На эшафот его!
В кровопролитной бойне межусобиц
досталось нам величья торжество.

Потом судья, не мудрствуя лукаво,
прочел мне обвинительную речь:
– «В лице твоем не Авель нам, а Каин
явился нас на нищенство обречь.

Надежда – осчастливить мир наш бренный –
не благо ли для помыслов и дел?
Чем меньше благ? Зачем же, сея бредни,
от благ своих отречься ты не смел?»

И голова моя скатилась с плахи
в небытием зияющий обрыв,
свершив свое единственное благо –
своим уходом землю. Удобрив.

Я благодарен им, освободившим
от благих помыслов меня, как от оков,
от неприемлющих и от учивших,
и от назойливых учеников.

Усохло русло мудрого потока
и знанием напиться в нем нельзя.
Чрезмерною была б моя жестокость,
когда б с собою мудрость я не взял.

Но если ты исток ее откроешь,
поймешь, познав и свет ее и тьму, –
Как страшно быть хранителем сокровищ,
чей тихий звон не слышен никому.
***

Голос Лжи

От всех наук мужи и петиметры
перед моею святостью грешны.
Назвать меня каким-то рудиментом!
О, как они притворны и смешны!

Я – инкрустарь прокрустового ложа.
Я филигранней всех предвзятых призм.
Могу помочь я в том, в чем не поможет
идеализм и материализм.


Я – опьяненье, я – остепененье,
я – размягченье мозга и души.
Рассветных грез прохладным дуновеньем
я подношу незримый свой гашиш.

Когда мгновенья нег и сладострастья
отчаянно стремишься ты продлить,
твержу тебе, что радости и счастья
еще не скоро оборвется нить.

Когда в порыве горечи и скорби
ты пеплом мажешь волосы, тогда
твержу тебе о том, что очень скоро
исчезнут твои беды без следа.

Когда, во всем на свете разуверясь,
душа твоя потянется к ножу,
я, тотчас же в нее вселяя веру,
доверчивого Бога подношу.

Я – всех грехов слепое отпущенье.
и если время голову сложить,
я светлой сказкой перевоплощенья
вселю в тебя спокойствие и жизнь.

Со мной ты забываешь все обеты.
О, сладко как кружится голова,
когда, по злому умыслу поэта,
замысловаты лживые слова.

Отдайся мне, ведь жизнь твоя – мгновенье,
и, ласк моих отведав, расскажи,
что в этом мире знал ты достоверней,
чем измышленья вездесущей лжи.
***

Голос истины

Я истинна и нелицеприятна.
Я рядом и безмерно далеко.
Туманна и таинственна, как пятна
то черных дыр, то звездных облаков.

Я беззащитней спящего младенца.
Безропотней меня ты не найдешь.
Без страха, без сомнения и дерзко
в мой сан возводишь ты любую ложь.

Моя корона тайнами искрится.
Тебе ее не терпится надеть.
От жажды знать меня тебе не скрыться,
но не отыщешь ты меня нигде.

А если ты искать меня устанешь,
о времени потерянном скорбя,
тебе во всем мерещиться я стану,
преследовать доступностью тебя.

Забудешь вновь, надеждой подожженный,
в который раз, безбрачия обет.
И вновь меня увидишь обнаженной
и радостно стремящейся к тебе.

Вы, со времен Эсхила и Софокла,
не почерпнув от истин ничего,
как птицы разбиваетесь о стекла
прозрачного чертога моего.
***

Во всем, доступном зрению и слуху,
привыкшему к владычеству границ,
тому кто жив от встречи до разлуки,
не сдвинуть с места истины гранит.

Мою безмерность и неповторимость
в сосудах форм ему не уложить.
А рифы рифм и ритмов тамбурины –
дорога снов, фантазии и лжи.

Земле, родив, не терпится стереть вас
Со своего землистого лица.
Вам не постичь дорог моих: вы – дети
слияния начала и конца.

Ваш тесный ум стремится окунуться
в бездонный кратер Млечного пути.
Он на предел противится наткнуться,
но беспредельность в нем не уместить.

И как бы ни был поиск ваш бесстрашен,
не распахнет заветных он дверей.
Свирепый глаз безумия на страже
у неприступной крепости моей.
***

Голос Философа

Не птицей, о стекло сломавшей крылья,
стремясь ужом с страну мою пролезть,
вдруг голосом моим заговорил он –
тщеславный, беззастенчивый наглец.

О, как щедры сомнительные перлы
его речей. Ты блеску их не верь.
В стране людей доверчивых не первый
и не последний он миссионер.

Листы его поэмы никчемушной
порви, сожги, тем лучше, чем скорей,
чтоб слов его гремучим погремушкам
не обольстить дремучих дикарей.

Себя бичует голосом чужим он,
который говорит с его листа,
Но хитрость этих авторских ужимок –
оружье тех, в ком совесть нечиста.

Во мгле его стихов непроходимых
мерцают мыслей хищные глаза,
но не собрать ему их воедино,
единой целью в стаю не связать.

Он слышит хор овечье-волчьих истин.
Как противоречивы их слова.
Их древний спор воинственно-неистов
и каждая по-своему права.
***

Голос Права

Прав Пахарь – благо не быть бесполезной
несет Земле он, грудь ее вспоров.
Земля права, засасывая в бездну
вскормленных щедростью ее даров.

Прав Зодчий, подарив рожденья сладость
тому, кто вхож в мир горечи и гроз.
Право Творенье – Зодчего прославив,
оно его иссушивает мозг.
 
И Жизнь права, для Смерти созидая
заложников, на время смерть поправ.
И Смерть права, жилье освобождая
для новой жизни гневом страшных прав.

У их вражды на поприще бессменном
оружие – не копья, а дары.
К своим дарам они добры без меры,
к чужим они без меры недобры.

У прав и правд вам не найти опоры.
Их добывать – лишь распри раздувать.
Ведь в их взаимно-бесполезном споре
никто ни перед кем не виноват.
***


Голос Правды

К открытью правд питающий влеченье,
меня постичь не пробуй и не смей,
ведь я и ты за время изученья
претерпеваем уйму перемен.

С утра судьбой своею ты доволен,
а в полдень еле сдерживаешь плач.
Закат ты встретишь жертвой произвола,
но в полночь ты – убийц своих палач.

Во мне – мятеж полярных состояний –
из меда в деготь и из дегтя в мед,
где лишь одна константа постоянна –
текучесть лиц, предметов и имен.

Палитрой всех враждующих теорий
не воссоздать вам истины портрет.
Ведь словно лица встречных метеоров,
друг друга мы не в силах рассмотреть.

За мной умы, как стая кредиторов,
несутся вскачь и зубы их остры.
Из-за меня попасть они готовы
на плахи, на распятья, на костры.

Во благо им от них хочу я скрыться,
хоть ни гроша я людям не должна.
И, как бедняк не в силах разориться,
золой полна богатств моих казна.
***

Пусть кажется – облавой хищных бдений
вот-вот сомкнешь вокруг меня кольцо,.
но ложь, влекущих к правде, побуждений
не даст увидеть вам мое лицо.

Одни, стремясь свой гимн увековечить,
зовут меня исполнить этот гимн.
Врагов своих унизить, изувечить
моею властью хочется другим.

Имущим власть, как грозный меч нужна я.
Как щит нужна преследуемым я.
Нет бескорыстья поиск ваш не знает.
В нем лишь подобострастия змея.

Творцы венцов на фетишами «измов»!
Как лицемерно молитесь вы им.
Мой сан присвоив, с мрачным фанатизмом
вершите суд вы именем моим.

Лжецам искать и звать меня бесцельно.
И, оградив от вас мои права,
лишь этой правдой грустной, но бесценной
я разрешаю пользоваться вам.
***

Голос Автора

Все ближе к вам с весною каждой осень.
Страницы лет своих перелистав,
грустите вы, что время вас уносит
от тех, кем вы давно могли бы стать.

Постылы вам лакейские ливреи.
Влекут вас троны царственным огнем.
Но лишь на то теряете вы время,
что понапрасну плачете о нем.

Еще не потускнел воздушный замок.
Хрустален звон волшебного стекла.
Вам ждет улыбка сторожа Сезама,
в котором скрыт от вас бесценный клад.

И кладов этих призрачное счастье
терзает вас во сне и наяву.
Чем недоступней, тем оно причастней
к величью, к славе, к Богу, к таинству.

За ключ к нему отдать полжизни мало.
И ни на что полжизни истоптав,
в мечтах о нем, свергая идеалы,
я возводил себя на пьедестал.

Но в мой Сезам меня поэма вводит,
ключами рифмы отворив его.
и, кроме слов пустого хоровода,
я в нем не замечаю ничего.

Я потрясен ничтожностью Сезама.
Мне вход в него глаза открыть помог
на то, что мир тогда лишь гордый замок,
когда тот замок заперт на замок.
***

Я слышу шепот въедливо настырный.
Он сквозь непрочность непорочных стен
ползет ко мне из кельи монастырной
и из вертепа низменных страстей.

Блюститель нравов, до расправ охочий,
и тот, кто нравы обойти не прочь,
– По рудиментам, – шепчет, – там, где копчик,
Пороть его, родимого, пороть!

И надо бы, чтоб хорошенько вздули
зарвавшегося этого хлыща.
Пущай не вечность он не претендует.
Тащить его и в вечность не пущать!

Твердит мне шепот: – Ты самонадеян.
Но обойдет меня его навет.
Душой и телом, и мечтой, ми делом
я – Человек. Я – просто Человек.

Я – Человек – и изумруд мерцает,
и жжет лохмотья нищенских вериг.
Я – Человек и это не мешает
дерзать на то, что Бог не сотворил.

Я – Человек и язв моей проказы
не скрыть расшитой золотом парче.
Я – Человек и мне вы – не указы –
не прегрешать пред истиной ничем.

Я – Человек. Мне было бы нелепо
претендовать на Смерть, а не на Жизнь.
Я – Человек во всем великолепьи
кровосмешенья Истины и Лжи.
***

Голос Безысходности

Пускай по капле, но пока сочится
родник стиха, не думай обо мне,
когда мой голос в ритм его стучится.
Впустить легко. Избавиться трудней.

Мой меч устал. Мой сон глубок, как ножны.
Копьем строки не смей меня будить.
Но если будешь ты неосторожен,
тогда смотри, чтоб не было беды.

Не срисовать тебе меня с натуры,
когда о сне оборванном скорбя,
неумолимой каменной структурой
я заключу в объятия тебя.

Я прихожу удушьем равнодушья
и застываю холодом в очах,
когда очаг мечты давно потушен
и догорел отчаянья очаг.

Когда в душе и смелости, и страха
бурлящее смятенье улеглось.
Когда себя не в сила ты истратить
ни во добро Вселенной, ни во зло.

Со мной в сравненьи даже Смерть – забава.
Однажды только спать вас уложив,
от смерти Смерть мгновенно вас избавит.
Но я вхожу, не обрывая жизнь.

Благодари, что на твое селенье
не снизошла такая благодать,
Что безысходно лишь твое стремленье
в своей строке мой голос передать.
***

Голос Сомнения

Когда ты входишь в сонмище сомнений,
на из глумленье душу одолжив,
ты не в ладах становишься со мненьем
богов и смертных, Истины и Лжи.

Когда у ног влекущего вершенья
я упаду, не пробуй обойти
неумолимый камень преткновенья
у всех твоих свершений на пути.

Но если ты, познав меня превратно,
пойдешь туда, где нет моих камней,
ты тотчас же воротишься обратно,
чтобы искать дорогу поверней.

Печалишься ты, сбросив мое бремя,
за ложный путь тщеславие виня.
Нащупав верный путь, клянешь ты время,
которое потратил на меня.

Прими меня, как горькое лекарство.
Хоть вижу я, вас зная наизусть,
что от капризного непостоянства
я вряд ли благодарности дождусь.

Перед камеей каменной сомненья
в глазах твоих решимости – ни зги.
Тщеславию я враг и самомненью.
Друзья они тебе или враги

и окрыляют или ослепляют
они тебя, уже не знаешь ты.
Основы их упорно разрыхляют
твоих сомнений черви и кроты.

Со мною ты – стреноженная лошадь.
Как удила, меня ты закусил.
Я – острие ножа и мягкость ложа.
Я – неустойчивость и балансир.

Со мной идут бумаги и чернила
и на помойку, и на пьедестал.
Рудой входя, из моего горнила
выходят шлак и пламенная сталь.

Рукой моей, средь жертв моих несметных,
был не один в анналы занесен.
И не один, классическою смертью
пал буриданов праведный осел.

В тебе затем цвету я, пламенея,
чтоб ты не знал – добро я или зло.
Ведь не познать тому души сомненья,
в чей светлый ум сомнение вошло.
***

Голос Упрека

О чем ребенок перед сном заплакал?
На плаху тех, кто скажет: – Ни о чем.
Он увлечен, мир лакомый облапив,
доволен им, как свежим куличом.

Он поглощает мякоть мирозданья
И пусть за далью все разгадки тайн,
он по пятам за тайнами блуждает,
как за добычей бродят по пятам.

Он, как титан над океаном в кружке.
Мир, как игрушка в ручке дребезжит.
Он хочет жить, а вы его – в подушку.
В подушке душно и тоскливо жить.

В нем плачет скорбь подушками пропахших,
проспавших треть земного бытия.
А, может быть, и я из тех же падших.
В его печали может быть и я.
***

Аккорды нот взволнованно гудели.
Глумясь над делом, сны валили с ног.
И я сдавался вальсу сновидений,
и дело снова сковывалось сном.

Торжествовал неодолимый вирус.
Свисали век свинцовые куски.
И участь тех, кто ни во что не вырос,
ползла, как сырость, плесенью тоски.

Презренье вам. Вы дел не довершили.
Вершу виршей преданию предав,
А вам, быть может, оставалась до вершины
Одна лишь ночь упорного труда.

Но в эту ночь храпя немилосердно
Или усердствуя на поприще страстей,
Вы забывали вознесения весенние
в безумной пляске строчек на листе.
***

Убийц развесив на веселых мачтах,
иду домой довольный молодой.
И свой зевок пронзительный и смачный
пытаюсь тщетно спрятать за ладонь.

А скорбный плач – предмет моих эмоций?
Грядущий Моцарт, будущий Сократ –
Он поскорбит немного да уймется.
Ведь просто простынь у него мокра.
***