Золотые цепи атамана

      Кальнишевскому Петру Ивановичу,
      последнему кошевому атаману
      Запорожской Сечи

                I

Был тёплый летний вечер,
На море бирюза,
А соловецкий ветер
Слезил ему глаза.
На валуне сидел он,
И сам был, как валун,
В раздумье поседелый,
Что птица гамаюн.
Глядел он вдаль куда-то,
Как будто зрил во мгле
Несчётные закаты,
Что прожил на земле…
Вот тянется с рассветом
С повозками обоз.
И казаки за следом
Бредут под скрип колёс.
Здесь нету духом слабых,
И всё им нипочём.
Ещё при них и сабли,
И ружья за плечом.
Три тысячи без страха
Отважных казаков,
Кто разделил, как плаху,
С ним путь до Соловков.
И каждый взял по горсти
С собой родной земли,
Чтоб где-то на погосте
С ней вместе погребли.
Из-под копыт колёса
Мотали пыль и грязь.
Вдруг радуга вопроса
На небе поднялась.
И казаки мгновенно
Прервали песнь свою:
- Знамение, наверно,-
Послышалось в строю.
И войско в ликованье
Подвысило клинки:
- Да это же сиянье,
Панове-казаки!
Дымил душистой змейкой
В повозке атаман,
Той трубкой-носогрейкой,
Что вырезал цыган.
На трубку из кисета
Был Кальнишевский свой.
И угощал соседа:
- Кури, пока живой!
Скрипели вдаль повозки,
Звенели стремена.
Навстречу ветер хлёсткий
И снега пелена.
Родное Запорожье
Осталось за бугром,
Где знойно пахло рожью
И братским куренём,
Где петухи на зорьке,
Взлетая на плетень,
Перекликались звонко,
Встречая новый день.
Был атаман свободный
Лишь в мыслях о своём.
Жупан его походный
Отсвечивал костром.
Шест гнулся над повозкой,
И облок был, как чуб,
И на шесте хвост конский -
Степных ветров бунчук.
С горилкой ковш по кругу
Ходил, вселяя жизнь.
И казаки друг другу
Быть братьями клялись.
Жёг ветер конским потом,
В кругу три казака
Вприсядку да с притопом
Плясали «гайдука».
Здесь не бывает слабых -
Казак, как вихрь огня,
Через копьё и саблю
Взлетает на коня.
В повозке Кальнишевский
Смеялся аж до слёз…
Пока без происшествий
Идёт в пути обоз.
И тут, ну как нарочно,
Когда сморило сном,
С телеги тёмной ночью
Пропал мешок с зерном.
И поднял Кальнишевский
Свой на копьё жупан:
- Кто конный или пеший-
Сбирайтесь все на стан.
Отыщем враз ворюгу.
Такому не бывать,
Чтоб казаки друг другу
Не стали доверять!
Степенно, лихо, важно,
Чтоб видел атаман,
Снимал привычно каждый
Суконный свой жупан.
И кош гудел базарно,
Пока на полотно
Из жупана внезапно
Не брызнуло зерно.
- Так это ты - тихоня,
Небось, в деревню снёс?!
Забыл ли, что в походе
Закон - не брать с колёс!
Презренья не скрывали:
- Такого гнать хлыстом!..
С виновника сорвали
И саблю, и пистоль.
И палками из коша
Прогнали в тёмный лес…
А вечером пороша
Взыграла до небес.
Качаясь на повозке,
Знал Пётр наперёд,
Что ждёт казачье войско
У северных широт.

              II

Белой пеной покрылись виски,
А глаза - океанской синью.
Соловки… Соловки… Соловки…
Цепи каменные России.
Вот и ползают, как муравьи,
И монахи, и каторжане.
И у каждого думы свои,
Те, что взглядами выражали.
Размышлял Кальнишевский в тоске,
В казематной мгле обитая,
То рисуя углём на доске,
То Евангелие читая.
Казаков заковали слова
Из потёмкинского приказа,
Гнали в море на острова
И на юг до границ с Кавказом.
Конь каурый, скачи и скачи,
Степь копытами обжигая…
Вероломное буйство Сечи
Ни конца не знало, ни края.
Русских подданных разорив,
За иные взялись потехи…
Кальнишевский, вина испив,
Вспоминал грехи и огрехи.
«Может, зря погубили князька
И российские жгли усадьбы?!»
И свистела плеть казака,
Как жалейка на жаркой свадьбе.
Кальнишевского бросило в дрожь -
Из стены появился призрак:
«Что, Потёмкина не признаёшь?
А ведь был мне когда-то близок.
Государыни лютый гнев
Даже я смирить не рискую…»
Кальнишевский, совсем захмелев,
Чарку в стену швырнул пустую.
Атаман задремал и себя
В императорском видит зале,
Где вокруг, орденами слепя,
Все с притворностью козыряли.
Перешёптывались ни о чём,
Дамы веером прикрывались.
По глазам Кальнишевский прочёл,
Отчего они озирались.
Не терпелось им, видно, узнать
О степях, что в краю далёком.
«Вот она - петербургская знать, -
На коней бы её… Галопом!
Вон тому толстяку в парике
Дать копьё бы да саблю вострую -
И в сраженье, где смерть налегке
Озаряет степь кровью росною…»
Тихий говор нарушил скрипач,
Кальнишевский душой очнулся.
Атаман взволновался, хоть плачь,
Будто к родине прикоснулся.
Кальнишевский прищурил глаза,
Сединой-ковылём заросший…
- Господа, вот степная гроза -
Атаман Сечи Запорожской…
Не смолкая, цвели во Дворце
И овации, и фанфары.
Покраснел Кальнишевский в лице,
Как атласные шаровары.
Радость сердце казацкое жгла,
В танце пары вились спиралью…
Незаметно к нему подошла
Дама в чёрной шляпе с вуалью.
- Это ты, атаман? Ты - индюк,
Расскажи, как брата не стало…
Размахнулась и веером вдруг
По щекам его отхлестала.
- Господа, да он попросту пьян! -
Дама в гневе шарф разорвала.
- Посмотрите, в крови дворян
Атаманские шаровары.
Будто шквал леденящей воды
Вдруг обрушился со слезами,
И в предчувствии близкой беды
Атаман затерялся в зале.
Много рюмок с подноса махнул,
Не нуждаясь ни в чьих советах.
И потуже к ремню притянул
Саблю в ножнах и в самоцветах.
Поспешил Кальнишевский назад
Вниз по лестнице  по ковровой
И спиною почувствовал взгляд,
Как и смех вослед нездоровый.
И обиды в груди не унять,
Не сдержаться от боли резкой:
«Невозможно никак им понять
Душу вольницы молодецкой…»
Атамана жалели одни,
А другие искали драки.
Где-то в окнах мерцали огни,
Где-то лаяли в тьму собаки.
Из парадного прямо в возок -
На подстилку из волчьей шерсти.
И прищёлкнул кнутом казачок,
И рванули кони, что черти:
«Геть отседа! Немедленно прочь!
Тут живот не кладут за други!»
И возок сквозь фонарную ночь
В петербургской дымился вьюге.
Кальнишевский покусывал ус
И придерживал локтем саблю.
Под полозьями снега хруст
И дома будил, и усадьбы.
Вспоминал, как тошнило его
От заморского в рюмках зелья.
А скорее, видать, оттого,
Что чужим он был в час веселья.
Под копытами бухал снег,
Колокольчик поддужный звякал…
Уезжал атаман ото всех,
И впервые в жизни заплакал.

                III

Костры на вышках караульных
Вокруг Сечи горят, горят…
И казаки, как  пчёлы в улье,
В курень собравшись, гомонят.
В раздумье Кальнишевский вышел
К старшне в сумрак тишины,
Как вдруг сорвался оклик с вышки:
- Панове, мы окружены!
Седой пригладив оселедец,
Застыл угрюмо атаман.
Сиял над степью саблей месяц,
И, как лазутчик, полз туман.
Уже колёсами скрипели
В степных оврагах пушкари.
Парламентёров ждал Текели,
Но Сечь молчала до зари.
Была старшина против битвы,
А казаки наоборот…
По завершении молитвы
Две сотни встали у Ворот.
Они готовы были драться
С царёвым войском хоть сейчас.
Вдруг  неожиданное: - Сдаться! -
Раздался атамана бас.
Ни о каком таком сраженье
И речи не было теперь.
И даже ветер в напряженье
Скрипел, раскачивая дверь.
Чтоб избежать кровопролитья
И сохранить остаток сил,
Степи отважный предводитель
Родную Сечь перекрестил.
Предвидел атаман, что будет
Сечь Запорожская в тылу,
И саблю в ножны спрячут люди,
Как некогда в колчан стрелу.
Как неприкаянные,  бродят,
Сидят, дымя под куренём,
Те казаки, что жгли в походе
Нечистых сабельным огнём.
Царице присягнув, солдаты
Пришли смирить разгул степей…
Так вот она за кровь расплата,
За смерть на страже рубежей!
Кусая губы, Кальнишевский
Душой и мыслями страдал:
Зачем приказ такой поспешный
Намедни казакам отдал?!
Зря отпустил их на гарцовку
За Сечь в полынь и ковыли,
Чтоб не терял казак сноровку,
Блистая саблею в пыли…
И атаман смахнул украдкой
Слезу с обветренной щеки.
Сапог солдатских топот ратный
Гудел прелюдией тоски.
Указом из Первопрестольной
Судьба свершилась казаков.
И Кальнишевский хлебом-солью
Встречал несметный лес штыков.
Обиды в сердце не скрывая,
Толпа шумела, матерясь:
- Кажись, погибла Низовая
А ще Республикой звалась!..
Исхлёстанный казачьей речью,
Насупил брови атаман…
Так завладел Текели Сечью
Под дробь, что сыпал барабан.
Сердито казака ударил
Солдат прикладом по спине:
- Поди ты к чёрту на свиданье
В своём вонючем жупане!
Связав верёвкой руки крепко,
Присвистывая озорно,
Толкнули атамана в клетку,
А с ним старшину заодно.
Смятенье… Крик: Прощай, свобода!..
И боль. И гнев. И злость. И страх.
Солдаты подожгли Ворота,
Сечи сорвали вольный стяг.
К обеду солнце незаметно
Над горизонтом поднялось.
Ударил повар в тазик медный:
- Оголодали тут, небось?!
Солдаты смачно кашу ели,
Дразня тем самым казаков.
И дымно носогрейки тлели
Из-под закрученных усов.
В курень прокуренный, казачий,
Вошёл Текели. Стихла брань.
- Сенат исход Сечи означил -
На Дон… На остров… На Тамань…
Пронёсся шепоток: - На остров,
Слыхал я, что на Соловки.
С него уйти совсем не просто,
Там море…Волны, как быки…
И казаки с земли исконной
Погнали на конях верхом.
А впереди везли икону,
Украшенную рушником.
А следом пыль, а следом вьюга,
Туманы, грозы и дожди.
Постромки рвались от натуги,
Неслось истошное: держи!..
Мелькнёт зайчишка в мелколесье,
Перебежит дорогу лось.
А казаки с полынной песней
Идут, куда им довелось.
Делились хлебом и махрою,
И анекдотами до слёз.
Впервые кто-то видел хвою,
А кто-то белый свет берёз.
Храпели кони, пар глотая,
Копытами взбивая грязь.
И синева, с небес стекая,
Казалось, в лужах растеклась.
Холодной ночью, ночью вьюжной
Терялся где-то в темноте
Звон колокольчика поддужный
На государственной версте.
Снежком в просторах запылённых
Дымила кузня у ветлы.
Из клетки вывели пленённых
И заковали в кандалы.
Конвойные ругались хлёстко
В закатном тлеющем огне.
И вот заполнены повозки -
Спина к спине, спина к спине.
Вновь замелькали рощи, долы,
Мосты из брёвен и доски.
Шли казаки - народ бедовый
И чудаки, и остряки.
Они пока ещё смеются,
Хотя слезу сронить пора.
Коней усталых гривы вьются,
Едва поднимутся ветра.
Кнуты распарывают воздух,
Пистоли сотрясают мглу,
Где распростёрлось небо в звёздах -
Гадай, казаче, что к чему…
Казалось, что на белом свете
Одни лишь беды и обман…
И в лакированной карете
В железах ехал атаман.

            IV

Из тишины рассвета,
Что напоила всех,
Возник он у кареты,
Едва утихнул смех,
Открыл с оконцем дверцу
И прошептал: - Бежим!
Цыгану ты доверься,
И мигом всё решим.
Уж наготове кони
Рвануться в даль степей…
- Оставь меня в покое! -
Раздался звон цепей.
Луна с небес светила
И каждое звено
Она позолотила,
Как в колоске зерно.
Раскуривая трубку,
Продолжил атаман:
; Всех истолочь бы в клюкву
Под ихний барабан!..
И вновь цыгану стала
Тревога сердце рвать.
Решил, во что б ни стало,
Он батьку расковать.
Цыган во тьму отпрянул
И спрятался в кустах.
Качаясь, двое пьяных
Прошли, ломая шаг.
; Чего же медлить, батько,
Ведь близится рассвет.
Тут и мои собратья
Могли б помочь в момент…
Но атаман как будто
Тех не расслышал слов
И лишь заметил мудро:
; Кто я без казаков?!
Дохнуло житом поле,
И гром присел вдали.
«То воля, то неволя» ;
Шептались ковыли.
Дымок струился сизый
Сквозь тишину версты,
Конвой, как будто призрак,
Возник из темноты.
Уехала карета
И всадники за ней,
В траве, что в зной согрета,
Нашёл цыган трофей ;
Обкуренную трубку,
Что искрилась в дыму.
- Всех истолочь бы в клюкву!.. -
Послышалось ему.
Цыгана степь сокрыла,
И высох росный след.
Рассвет расправил крылья,
Как птицы силуэт.
На ступицы мотая
То грязь, а то траву,
В тумане пропадая,
Идёт обоз в Москву.
Вот купола собора
Пылают, будто жар…
А вольный дух простора
Закон в цепях держал.
В глазах одни потёмки,
В душе одна тоска.
Да знает ли Потёмкин
О муках казака?!
Ведь быть того не может,
Чтоб знал и не помог!
Хотя твердят вельможи:
«Потёмкин - злой игрок!..»
Плевать на эти байки,
Мне друг Потёмкин, друг…
Тут облепила батьку
Тьма августовских мух.
Он отмахнулся с гневом
И выдохнул: - Гриць-ко!
А облака под небом
Пылали высоко.
Был батько непривычно
Задумчив  и считал,
Что Сечь подобна кличу,
Который всё сметал.
Он вспомнил, как однажды,
Разбив турецкий вал,
Гонца с депешей важной
К Потёмкину послал.
В грязи, в крови наездник
Спешил, дни торопя.
Вдруг на лесном разъезде
Предстал шатёр, слепя, -
Весь золотом расшитый…
У входа караул:
- Откеля? Не бреши ты!
Князь чуточку вздремнул!..
Потёмкин, сдвинув штору,
Окликнул казака:
- Клянёшься, дали шпоры
Султану под бока?
Хвалю, хвалю! Приятней
Нет вести для Дворца.
Но отчего опрятней
Не выбрали гонца?
Казак, усы поправив,
Стряхнул с жупана грязь:
- Так атаман направил,
Чтоб лепших к лепшим, князь.
Ну а меня, как видишь,
До светлости твоей.
Так, мабудь, не обидишь -
Дай чарку, да быстрей!
Потёмкин рассмеялся:
; Вот черти, казаки!
И князя не боятся,
Как сабли, языки!
Тут прикатили бочку
Игристого вина.
И песни у обочин
Журчали дотемна.
Вернувшись к атаману,
Всё доложил казак,
Без лести, без обмана -
Лишь огоньки в глазах.
За пазухой привычно
Пошарив, произнёс:
- Клинок Вам, батько, лично
От Светлости привёз!..
Клинок дамасской стали
Сверкнул в траве густой,
И птиц крикливых стая
Вдруг стала высотой…
А кош в пыли дорожной
Из знойных рвался пут.
На стягах Матерь Божья
Им осеняла путь.
Жара стекала с неба,
И оводы, жужжа,
В коней впивались слепо,
Как острие ножа.
Заметил Кальнишевский,
Как коршун, взмыв стрелой,
Комок кричащей шерсти
Проносит над стернёй.
Тут атаману стало
Совсем не по себе,
И он, вздохнув устало,
Доверился судьбе.

               V

В минуты морского отлива,
Тумана прорвав пелену,
Казацкие кони пугливо
В бегущую входят волну.
Из гальки взвиваются искры.
Подковы блестят синевой.
На сёдлах, на гривах повиснув,
Братаются люди с волной.
На плот закатили повозку,
И кто-то вскричал: - Казаки
(Заметив на море полоску),
Не это ли есть Соловки?!
Моргал Кальнишевский нервозно.
Дул ветер солёный, пыля.
Да разве такое возможно,
Чтоб грела чужая земля?!
Ведь там, за порогами, в сини
Лежит Запорожская Сечь.
За удаль её окрестили,
За саблю, разящую с плеч.
В степи затерялись могилы,
И края не видно степи.
И хватит ли жизни и силы,
Чтоб к ней доскакать, доползти.
Полынью заросший пригорок
Обнять и прижаться щекой.
И мигом почуять, как дорог
Родной батьковщины покой!
Волна налетела… И брызги
Дощатый осыпали плот:
«Природа дика и капризна,
И жив ли здесь ссыльный народ?!»
Рябой, невысокого роста,
Ехидно изрёк конвоир:
- Ну вот, атаман, и твой остров! -
И смятый поправил мундир.
Барахтаясь в пене прибоя,
Держа под уздцы лошадей,
На сушу за новой судьбою
Карабкались толпы людей.
Смотрел Кальнишевский и вроде
На миг показалось ему,
Что кто-то над островом ходит
Весь в чёрном,  в кадильном дыму.
Глаза стекленели от боли,
И цепи звенели вослед.
Уже до тюремной юдоли
Остался лишь призрачный свет.
Он брёл, спотыкаясь по тверди,
Где кровь размывала вода.
Тяжёлой окованной дверью
Захлопнулся мир навсегда.
Туман расплывался белёсый,
Шумел, волновался прибой.
И капли стекали, как слёзы,
По кровле, залитой смолой.
Глухой каземат карауля,
Солдаты сквозь ливни и снег,
Сквозь беглое солнце июля
Топтались по пять человек.
С сургучной печатью Указа
Ослушаться вряд ли кто мог.
И сам заключённый ни разу
Не выходил за порог.
Лишь в праздники богослуженья
Он брёл за толпою людей
И ветер вдыхал с наслажденьем,
Как некогда волю степей.
А если случалось помыться
На озере в тёплой воде,
Угадывал посвист синицы
И клёкот орла в высоте.
Однажды, кукушку заслышав,
Принялся он годы считать:
Вот сто… Сто двенадцать… Затишье ;
Устала кукушка вещать.
Взглянул Кальнишевский на небо,
Как будто в открытую степь,
И с грустью подумал: «Эх, мне бы
Такую бы душу иметь!..»
Солдаты его торопили:
- Давай, атаман, поживей!..
И, камни швыряя, курили
У озера в бликах теней.
Побрёл, громыхая цепями,
В постылый давно каземат.
А цепи за камни цепляли,
И словно тянули назад.
И кровью слезились подошвы...
Висел в каземате дурман,
Обессиленный и продрогший,
Упал атаман на топчан.
Очнулся и перекрестился,
Водой ледяной освежась,
Будто сам в себя погрузился,
В запредельную веря связь.
В окладе серебряном книгу
Раскрыл он и стал размышлять:
Духовного хлеба ковригу
И в жизнь никому не понять.
Из Библии каждую строчку
Он знал, как себя, наизусть.
И днём, и особенно ночью
Псалмами развеивал грусть.
Душа кровоточила меньше,
Застыла лишь боль навсегда.
В оконце сползает кромешный
То ль сумрак морской, то ль вода.
Звучали напевно молитвы,
Стекала беззвучно слеза.
В императорском блеске свиты
Кружились опять голоса.
Но стыли кирпичные стены
В забытых давно именах.
Недолго те стены пустели,
Едва вечный узник зачах.
Не стал Кальнишевский царапать,
Ржавый гвоздь отшвырнул, смеясь…
А за дверью дожди и слякоть,
Да солдаты, что месят грязь.

                VI

Теперь сказать о Соловках,
Наверное, приспело время.
Неведомо, в каких веках
Людей здесь поселилось племя.
Со временем с материка
Перебирались поселенцы.
Монахи, беглые, зека
И рыбаки, и земледельцы.
Тянулся крепостной народ
За край земли, где бьются волны,
На остров северных широт,
Где каждый был, как ветер вольный.
В скитах, землянках, в дождь и снег,
Они терпели и молились.
Шумел зелёных листьев смех,
Снежинки-бабочки кружились.
Поднялись избы тут и там,
Смолой сосновой срубы блещут.
Дымки - сигнальные флажки
Из труб то вьются, то трепещут.
И вот сам царь на Соловках
С артельной песней храм возводит.
Таскает камни на руках,
Да так, что с хрустом жилы сводит.
Звенели щепки вкривь и вкось - 
Топор царя работал споро:
- Ну, как, артельщики, небось,
Кваску теперь испить бы впору?..
Резною кружкой зачерпнув
Из жбана золотистой влаги,
Царь Пётр размашисто черкнул
Слова Указа на бумаге.
Пригладил мокрые усы
И огласил на всю округу:
- Сей храм совсем не для красы,
А чтобы поклоняться Духу!..
Во имя Господа Христа,
Чья на Голгофе кровь пролита,
Вплоть до могильного креста
Пусть вас не иссушит молитва!..
И Царь, играючи бревном,
Добавил, словом души грея:
- А церковь эту назовём
В честь Первозванного Андрея!
Из императорской казны
Возьми, диакон, сколько надо,
А проворуешься - казню
Сам без судьи и адвоката.
За мастерами нужен глаз,
Как за солдатами в походе.
Смотри, чтоб был иконостас
Не хуже, чем в ином приходе!..
До пояса разделся царь
И попросил плеснуть водицы.
И тут же шустрый пономарь
Заставил спину раскалиться.
Из кувшина морской водой
Он окатил царя со смехом.
- Ну и монах! Ну и герой!
Устроил над царём потеху!.. -
Смеялся православный люд,
Порой за животы хватаясь…
Царь побледнел: - Напрасный труд.
Ведь я давно морей скиталец.
На тело мокрое кафтан
Царь тщетно натянуть пытался,
Отбросил… И надел жупан,
Как все, да так в нём и остался.
Монахи вырыли канал
И озеро по царской схеме.
Легендой вскоре остров стал,
И тут заколосилось семя.

                VII

Летом яблоки и виноград,
Огурцы и литые груши…
И расцвёл монастырский сад,
Как в молитвах мирские души.
Но недолго продлился рай -
То на шлюпках, а то на лодках
По волнам до прибрежных свай
Подвозили людей в колодках.
И уже монастырский двор
Превратился в пункт пересыльный.
То и дело пылал костёр
На зловещей горе Секирной.
И летел колокольный звон
Над землёю и над морями.
И монахи, творя поклон,
Имя Господа повторяли.
И, молясь за кандальный люд
И дорогу их без возврата,
То душевные слёзы льют,
То поют псалмы до заката.
Придорожный дрожит бурьян
Не от ветра - от вздохов тяжких.
Старый лодочник пьян - не пьян,
Песнопеньем хмелён протяжным.
Звуки, будто мерцанье брызг
И прибрежной воды кипенье.
И тюлени под шумный визг
Кувыркаются в белой пене.
Вдруг солёная тишина
Раскололась ударом грома.
И змея сползла с валуна
И укрылась во тьме излома.
Разгорелись глуби небес,
Раскалились молнии света.
Жаль, не встретил поэта здесь,
Кто поведал бы суть момента.
Каждый росчерк в небе - судьба:
Тех в застенки, а тех в подклеты…
С гиком носится голытьба,
Догоняя морские ветры.


                VIII

Во всём исполняя Указ,
Солдаты, на богослуженье
С него не сводившие глаз,
Вели в боевом оцепленье.
Слеза за слезою с ресниц
В небритые щёки катилась.
Как вдруг с запорожских границ
Степная полынь просочилась.
Привиделось это ему,
А может, и впрямь на рассвете
Сквозь холод и белую тьму
Донёс атаману брат-ветер.
Похожий на склеп каземат,
И был его номер нечётный.
Несли часовые наряд,
Хоть бдительный,  но непочётный.
Приносят монахи еду,
Солдаты парашу выносят.
Один в казематном бреду -
За дверью весна или осень?
Гвоздём на кирпичной стене
Он дни провожал за оконцем,
А солнце сгорало в огне,
И волны бежали за солнцем,
Как будто хотели огонь
Накрыть океанскою силой.
В тюрьме перекатная голь -
Убийцы и воры России.
И он атаман-генерал,
Поверженный Екатериной,
Теперь, как свеча, догорал,
Склонившись над книгой старинной.
Он в Библии видел всё то,
Что было и будет с народом…
Петру Кальнишевскому - сто
Исполнилось под небосводом.
Он ждал поздравлений с утра,
Но их не случилось и к ночи.
- Совсем позабыли Петра! -
Вскричал атаман что есть мочи.
И рухнул на драный топчан,
И сердце задёргалось знобко.
По берегу шастал туман,
Как белый медведь, неторопко.
Свеча трепетала, горя,
И крест отражался злачённый.
У входа ни свет ни заря
Толпился народ обречённый.
Едва отменили развод
И вход перестал охраняться,
Он просьбу отправил в Синод,
Моля изнутри закрываться.
И цепи спилили уже,
И мог в каземат, кто захочет,
Войти с беспокойством в душе
И выслушать, что напророчит.
И в хлад казематный, и в зной
Привык Кальнишевский молиться.
В молитвах без пищи земной
Неделями мог обходиться.
Над островом звёздный пожар
И ветры, как волны тугие.
На спинах худых каторжан
Служил атаман литургию.
И слёзы катились из глаз,
И кто-то рыдал втихомолку.
А батько, возвысив свой глас,
Акафист читал без умолку.
Тут люди столпились вокруг,
Чьи стянуты пальцы узлами.
Какой их привёл сюда дух -
Никто никогда не узнает…
Затвор закрепили, но стук
Опять и опять повторялся.
Имея недремлющий слух,
Не мог атаман притворяться.
- Ой, батько, молю, отвори, -
Услышал как просится кто-то.
- Такая тоска - хоть умри,
Мне жить без степи неохота!..
Открыл Кальнишевский и вдруг
Увидел знакомого старца:
- Да ты ли, цыган? Или дух?
Жаль, с трубкою вышло расстаться.
В траве ли ковыльной лежит,
На дне ли морском, кто подскажет?!
Зачем же не хочется жить?
Всё слышит Господь и накажет.
Взял Библию, где серебром
Играли степные рассветы.
- Мы все, безусловно, помрём,
Но души-то наши бессмертны!
На пальцы свои посмотри,
Где каждый, что заповедь Божья.
Без устали благодари
За всё, в чем помог и поможет.
Цыган головою кивал
И вдруг протянул атаману
Трофей, что в степи подобрал
В траве, напоённой дурманом.
Вспылало, подобно жнивью,
Лицо атамана из мрака. 
Узнав носогрейку свою,
От радости чуть не заплакал:
- Ой, гарний подарок! А я
И думку о трубке оставил,
И если б не верность твоя,
Той думки и след бы растаял.
Вдруг ладана запах возник.
Свечой не пугаясь обжечься,
Цыган ощутил в кой-то миг
Глубокое в сердце блаженство.
Почудилось, что перед ним
Не с Библией батько, а кто-то,
И басом глаголет иным,
И дышит молитвой восхода.
Цыган же, осилив порог,
Походкой направился тихой.
Крестил его с грустью пророк
Вослед посеребренной книгой…
Вздремнул атаман и себя
Увидел в степи пастушонком,
Где солнце пылало, слепя,
А кнут был от взмаха с прищёлком.
В степи горизонт далеко,
И Петя от шороха вскрикнул -
Почуя, видать, молоко,
Змея перевесилась в кринку.
С размаху прищёлкнул кнутом,
Змея подскочила и скрылась.
И кринка взлетела вверх дном,
И синь молоком озарилась.
В походе с тех пор и в бою,
За злым янычаром в погоне,
Он чувствовал удаль свою,
И стон басурманских агоний.
И сыпались искры вокруг
От скрежета сабель и звона.
Не взять казака на испуг,
Мольбы не услышать и стона.
Он с яростным гневом рубил,
Смяв полчище сабель взбешённых…
И чашу вина осушил,
Приняв со щита побеждённых.
Был горд атаман. Сквозь года
Пронёс он служение Войску,
Но смерклась казачья звезда,
А с ней отскрипели повозки.
Жжёт снег соловецкий глаза,
Слепит, оглушительно воя.
Однажды метнулся казак
К нему через цепи конвоя.
И взгляд атаман опустил -
Смельчак был решительно связан,
И возглас «Ждём, батько, приказа!»
С тяжёлой слезой проглотил.

                IX

Соловки! Соловки! Запорожская Сечь! 
Здесь могил, как свечей поминальных, не счесть.
Пусть теперь ни креста и ни камня на них -
Ощущается дух запорожцев лихих.
И не всполохи - кони по небу летят,
И не молнии - сабли казачьи блестят.
На погосте не травы протяжно поют -
Казаки о судьбе слёзы горькие льют.
Волны-годы… Нещадный тюремный режим…
Атаман Кальнишевский свой век пережил.
Есть в кремле Соловецком особенный двор,
Где Указы царя оглашал прокурор.
Там вельможа, тут вор - тени сгорбленных плеч
Да ещё казаков разорённая Сечь.
Гомонят и толкутся, и путают строй,
И взбешённо кричит нагловатый конвой.
Каземат атамана с оконцем, что склеп:
Эх, взглянуть бы на звёзд догорающих свет!..
Но и если б взобрался и встал во весь рост,
То увидел бы в дымке тюремный погост.
А быть может, и впрямь и отвёл его Бог,
Чтоб не видел кресты одичалых дорог.
Кальнишевский измаялся студным огнём ;
Вся одежда от сырости тлела на нём.
Каземат распахнулся, и ветер морской
Пробежал по углам, пыль взметнув за собой:
- Выходи! - Кальнишевский в тревоге застыл.
- Царь тебя, бедолагу слепого, простил!..
Опираясь на стену, спеша изнутри,
Арестант Кальнишевский пробрался к двери.
Вот и ветер… И солнце… Но в белых глазах
Всё тот же туман и всё та же слеза.


                X

Как и все казаки - отказался от воли,
Попросил Государя дожить свои дни
В каземате, которым «любезно доволен»,
Где звучат и звучали молитвы одни.
Кто-то видел не раз, как по берегу моря
Бродит странный старик под полночной луной
То, присев на валун, зарыдает от горя,
А, быть может, от встречи с игривой волной.
Золотой на цепочке поблёскивал крестик,
Бывший узник молил, руки вздев к небесам.
Слушал старца валун, как чего-то предвестник,
И, казалось, не верил дрожащим слезам.
Как морщины, застыли угрюмые складки,
Цепким мохом оброс молчаливый валун.
Осыпали его штормовые осадки,
Его вихрь оглушал - океанский ревун.
Кальнишевский усы поправлял то и дело
И солёной на ощупь умылся водой.
И, предчувствуя миг расставания с телом,
В каземате прилёг на топчан дощаной.
С потолка, как по нитке, паук опустился
И по лысой вокруг пробежал голове.
Кальнишевскому сон безмятежный приснился -
Как бежит и бежит он по росной траве.
Тут подъехали всадники с гиком, лихие,
Казаки на кордон собрались в ранний час.
Вдруг один соскочил, трубку дал, а другие
Засмеялись: - Помрёт! Ему титьку бы враз!..
Петя храбро вдохнул клубы едкого дыма,
Но ни кашлянул даже, ни слёз не сронил.
- Ну, садись на коня! Едем, хлопче родимый,
В кош, где с вольною степью нас ветер сроднил.
Ехал Петя в седле, за луку ухватившись,
И оглядывал степь, и вбирал её дух.
День в закате тонул, алых маков напившись,
От чего всё краснел и краснел солнца круг.
Пастушку-казачку сшили форму по росту,
Дали ножны с узором и дали ремень.
Оказалось, что стать казаком так не просто!
Вот и саблю забыли в торжественный день…
Он стоял в жупане, в шароварах атласных,
В первый раз на большом  на казачьем  кругу
И поглядывал вверх на усатых и властных
Казаков, не дававших пощады врагу.
Турок гнали, копытя искру за искрою,
И, пистоль разрядив уплывающим вдаль,
Заклинали: - Умоетесь кровью!..
С блеском знает об этом казацкая сталь.
Били орды татар, били латников-ляхов,
Что под лавой гремящих копыт полегли.
Сколько было изорвано вражеских стягов
На святых рубежах православной земли!
Много лет ковыли ковылями сменялись,
Молодые орлы на курганах сидят…
Вот и те, кто когда-то над Петей смеялись,
Атамана теперь ловят жест или взгляд.
И недаром, когда Кальнишевскому-батьке
Золотую медаль сам Потёмкин вручил
И божился, и клялся: - Да будь я собакой,
Если вдруг бы оставил тебя без причин!
Бриллиантовым орденом Екатерины
За победу над турками был награждён…
А российская армия вдоль Украины
Шла, нигде янычар не встречая кордон.
Казакует в степи несговорчивый ветер
И аллюром проносится по ковылям.
Кальнишевский увидел, как турок в кювете
Аж до крови, до крика в груди ковырял.
Кошевой атаман лишь кивнул головою,
И пораненный турок в повозке лежал.
Старый лекарь из коша какой-то травою
Лоб и смуглую грудь чужака остужал.
И отпаивал горько-солёным настоем…
День-другой миновал - турок сел на коня
И показывал с лихостью всем перед строем,
Как владеть мастерством отраженья огня.
В турка паклей горящей по кругу швыряли.
В турка кринки летели с кипящей смолой.
И горящую паклю копыта топтали.
Кринки вдрызг разлетались под саблей кривой.
Тут из строя казачьего выехал всадник
И воскликнул: - Да будет повержен ислам!
И, услышав полено свистящее сзади,
Увернувшись, схватил и сломал пополам.
Камни сходу ловил, отсылая обратно,
Копья саблей крушил и крошил напролёт.
Кто-то бросил петлю под коня, вероятно,
Ожидая, что всадник вот-вот упадёт.
На дыбы конь буланый откинулся вихрем
И, оскалившись, путы мгновенно разгрыз.
Тут бывалые даже, кто в шрамах, притихли,
Осознав, на какой он отважился риск.
Старики-усачи улыбались довольно,
А казак, поправляя пистоль на боку
И в угаре забыв про походы и войны,
На потёртом седле танцевал на скаку.
И сквозь обруч, пылающий огненной силой,
Ухватившись за гриву, метнулся казак.
Тут у девушки кроткой и чудо красивой
Сердце нежное сжалось тревожно в кулак.
Дав три круга в аллюр, конь припал на колени,
Всадник шапку подбросил в пыли над собой.
Была девушка та из степного селенья,
Что раскинулось где-то за светлой рекой.
Знала девушка, что по казачьим законам
Ей самой приближаться нельзя к казаку.
И молиться в лампадах безмолвным иконам
Предстояло всю жизнь на полынном веку.

                XI

В степи причерноморской
Который год подряд
Землянки роет войско
И ставит пушки в ряд.
Сквозь жгучую осоку
Солдаты шли во мглу…
Теперь казачьи сотни
У царских войск в тылу.
Ещё вчера абрека
Гнал по степи казак,
Спасая от набега
Табун. Курень. Казан.
И вот пора настала
Казачество обречь,
Сечи как не бывало,
Да и была ли Сечь?
Те за Днепром пропали,
Тех приняла Кубань.
А эти зароптали,
Из ножен вынув брань.
По всей границе с Юга
Армейские посты.
Тут смех и свист, и ругань
Слышны на три версты.
Здесь мало пуль разящих
С враждебной стороны.
Здесь лихорадкой чаще
Солдаты сражены.
Однажды на рассвете
Сквозь плавни и туман,
Приладив к лодкам ветви,
Тьма вторглась басурман.
Солдаты дрались храбро,
Но стыла пушек медь.
И оборона слабла,
Как и окопов твердь.
Но вот из-за пригорка -
Лавина казаков,
Полыни запах горький
Взлетел до облаков.
Звенели сабли в стычке,
И смерть брала своё.
В предчувствии добычи
Кружилось вороньё.
Врагов переломила,
Сметая и громя,
Казацкая лавина,
Копытами гремя.
- Вот выручили, братцы! ;
Хрипел солдат в слезах.
- Учись, как надо драться! -
С коня вскричал казак.
Таких, как он, в природе
Теперь и не сыскать…
Все казаки в разброде,
Скакать - не доскакать.
Закат сверкнул полоской,
Как сабли полукруг.
В степи причерноморской
Теперь солдатский дух.
Рассказывают байки,
Легенды у костра,
Какие-де рубаки
Встречались им вчера.
Поставив в козлы ружья
И табаком делясь,
Они про жён, про службу
Шутили, веселясь.
Кружил над ними коршун
В заоблачной пыли
Не в поисках ли коша,
Что запропал вдали?
И тут солдат бывалый,
Что драил ствол сукном,
Поведал в час привала,
Как был он женихом:
- Дивчина обмирала,
А я гудел, как шмель.
Погоны генерала
Пришил я на шинель.
И вновь дивчина рада
Была меня ласкать.
Я знал, что маскарада
Навряд ли избежать.
Всё шло, казалось, гладко,
Был выбран свадьбы срок,
Но каждый раз с оглядкой
Я шёл на хуторок.
Играл росою вечер,
Жгли нити паутин,
И ветки мне навстречу
Кидались на пути.
Шестёркой запряжённый
Встал с гербом экипаж.
Светился воспалённый
Фонарь, как верный страж.
О том не вспоминать бы -
Окликнул генерал
И все мечты о свадьбе
С погонами сорвал…
Солдаты хохотали,
В слезах бросая взгляд.
Вдруг по команде встали,
И смолк разгульный гвалт.
Тут из кареты вышел
Тот самый генерал
И, ненароком вышло,
Рассказчика узнал.
А подойдя поближе,
Сказал: - Привет, жених!
По дамской части, вижу,
Ты преуспел других. -
И по плечу похлопал:
- Служи, браток, служи!
И всех в строю растрогал
Теплом своей души.
А свет закатный прыгал
На пушечных стволах.
И пахла степь ковригой
В нагретых ковылях.
Луна - дыра сквозная,
Пробитая ядром…
С орлом двуглавым знамя
Всходило над бугром.

               XII

«Казака головушку
Не берёт клинок.
Залетел соловушка
В северный острог.
Росы-слёзы катятся
Из загробной тьмы.
Как бугры, горбатятся
Узники тюрьмы…»
Слова этой песни тяжёлой
Больной затуманили мозг.
И в пламени свечки зажжённой
Чуть слышно потрескивал воск.
Хрипел Кальнишевский и бредил,
Казалось ему, по степи
Он с кошем всё едет и едет,
А солнце слепит и слепит.
Мошка с головой накрывала
В вечерний, безветренный час.
То волком душа завывала,
То лихо рвалась в перепляс.
Ржавела трава вдоль дороги,
Струилась верста с колеса.
И степь собирала истоки,
Чтоб снова уйти в небеса.
В глухом каземате читая
Чуть слышно псалтырь нараспев,
Монах, поминутно вздыхая,
Крестился, душой присмирев.
Склонился монах перед старцем
И, смерти почуяв дурман,
Он свечку задул, чтоб остался
Один на один атаман.
Чуть скрипнула дверь каземата ;
Монаха окутала мгла,
Там ветер свистел бесновато,
А следом позёмка мела.
Но тут показалось монаху,
Что кто-то идёт впереди,
И он поскользнулся со страху,
И руки скрестил на груди.
А тот, кто шагал не торопко,
Вдруг глянул сурово назад.
Столкнувшись с безмолвьем пророка,
Монах поспешил в каземат.
Он свечку зажёг и отпрянул,
Назойливой мыслью гоним:
«Ужель это тот же упрямый,
Что шёл во дворе перед ним?»
Усы, что подкова, а брови,
Как сабли, блестели у глаз,
И падали капельки крови
С губы, что свинцом налилась.
Монах развернулся в испуге
И тут же вернулся с врачом:
- Сие неподвластно науке, -
Врач зябко подёрнул плечом:
Живой, а, похоже, не дышит, -
Поднёс он зерцало к губам.
- Дождёмся решения свыше
С небес, заповеданных нам.
А утром в слепом каземате,
Закрыв атаману глаза,
В застиранном, мятом халате
Разглядывал врач образа.
Казалось, что плакать нелепо,
Молиться - не стоит труда,
Ведь этому узнику хлеба
Уже не дадут никогда.

              XIII
В сарае, где крысы сновали
С окрасом, что серый ковыль,
Монахи гранит шлифовали,
Вдыхая едучую пыль.
И каждый, как будто старатель,
Потел, забываясь в труде.
Доволен был сам настоятель,
Свой текст прочитав на плите.
На этой могильной бумаге
Бывают слова, да не те…
Сомненья в казацкой отваге
Посеял ханжа на плите.
Они выступали из мрака
Сквозь пыль, сквозь густую росу.
Ханжа то смеялся, то плакал,
Ехидно пуская слезу.
Хозяин святого подворья
С крестом на тщедушной груди
Стоял он с кадилом и двое
Послушников чуть позади.
Их лица молитвой омыты,
На пальцах - следы молотка…
Словами всё той же молитвы
По небу бегут облака…

                XIV

Затерялась могила,
Лишь осталась плита,
Её время прибило
К храму, где лебеда.
Оттирая тряпицей
С камня липкую грязь,
Отрешённо крестился
То ли пан, то ли князь.
Набежавшим ребятам
Раздарив серебро,
Неизвестный куда-то
Скрылся, сделав добро.
То и дело крутился
Вкруг меня паренёк,
То ль хотел обратиться,
Да, смущаясь, не мог.
Шоколад из кармана
Я достал и спросил:
- Кто плиту атамана
С блеском преобразил?
Чайки, будто прощаясь,
Прокричали вдали.
Паренёк, не смущаясь,
Шоколад разломил:
- Это сродственник ихний
С Запорожья, кажись,
Приезжает, как стихнет
Комариная жизнь.
Перепачканный глиной
Убежал паренёк…
- Был ли крест над могилой? -
Я спросил у дорог.
Но дороги молчали,
Лишь осенняя грязь
В неизбывной печали
Под ногами толклась.
Напросился до снега
Церковь я сторожить,
И священник ночлега
Не забыл предложить.
Гром и град, как из пушки,
И священник простыл,
К самовару в избушку
За собой пригласил.
Был хозяин приветлив,
Да и мне был он люб,
И за чаем приметы
Толковать был не глуп.
Голос, с неба сошедший,
Через стены проник,
Будто сам Кальнишевский
Между нами возник.
Самовар раскалился,
Как беседа двоих.
Наконец я решился
И спросил в кой-то миг:
- Доводилось ли, Отче,
Слышать, как атаман
Казаков кличет ночью
Сквозь снега и туман,
Будто вновь собирает
Свой казачий народ?..
Отче сушки ломает,
В чай макая, жуёт.
Вдруг вздохнул и печально
Произнёс в темноту:
- Возле храма случайно
Ты не видел плиту?
Я слыхал, это было
Поздней осенью в срок,
Когда небо рябило,
Вывел ссыльных стрелок.
Им тогда предстояло
Землю мёрзлую рыть,
И она застонала,
Встретив заступов прыть.
Здесь сосновых немало
Схоронили гробов.
Их земля принимала
В тёмный стынущий ров.
Ливень хлынул внезапно,
Всех загнав под навес.
И земли тяжкий запах
Расползался окрест.
Ливень бил с такой силой,
Что могилы размыл.
Обзывал стрелок ссыльных,
Взглядом зыркая злым.
Кто-то свиток с реестром
Сунул в рваный карман…
И теперь неизвестно,
Где лежит атаман.
Так стоит, притулившись,
Возле храма, плита…
Мы на улицу вышли,
Где блуждала звезда.
- Это сам Кальнишевский, ;
Отче вытер глаза.
Сняв шапчонку из шерсти,
Он молил небеса.
Разлучила нас пристань
Да шальная вода,
Но сияет пречисто
Атамана звезда.

        ЭПИЛОГ

Октябрь, что осени макушка,
И всё случилось точно в срок,
Как напророчила кукушка,
И дуб последний сжёг листок.
Он четверть века в каземате
Томился тяжестью вериг.
Иисус Христос и Божья Матерь
С ним были вместе каждый миг.
И после в этом каземате,
Когда и кто бы ни сидел,
Но взором обратясь к лампаде,
Душою пасмурной светлел.
А паутина белой мглою
Свисала прямо на порог,
И каждый слышал за спиною
Сочувствующий батькин вздох.
И каждый, не колеблясь, верил,
Встречая быстротечный день,
Что Кальнишевского у двери
Маячит с булавою тень.
В жупане, золотом расшитом,
И с саблей грозной на боку,
Он был для страждущих защитой -
Молитвенником на веку.
Могила батьки неизвестна,
Но сказ бытует, что плиту
Он сдвинул над собою с места,
Встал и ушёл за синь-версту.

2011
__________________
курень - войсковое подразделение и его жилое помещение
жупан - мужская верхняя одежда
бунчук - древко с привязанным конским хвостом, служившее в старину знаком власти
кош - войско
жалейка - духовой музыкальный инструмент
старшина - высшее руководство Запорожской Сечи
оселедец- чуб, коса и косма на темени головы
Текели- австрийский генерал, царский наёмник
Низовая - низовое войско Запорожское
Грицько Нечёса - так окрестили Григория Потёмкина казаки
лепший - лучший
гарний - хороший
янычар - в султанской Турции солдат регулярной пехоты
булава - символ власти казачьих военачальников