Служенье муз

Поэзия случилась со мной вдруг. Подцепил у промелькнувшей музы…, и стихи ринулись потоком. Будто кто пробку вырвал. Думал, жил, дышал в рифму. Пушкин жал мне руку. Шекспир предо мной заискивал. Гениальность терзала даже во сне. Отчего я часто просыпался разбитым, но неизменно с новенькой поэмой в правом полушарии.
В левом мною бережно хранилась парочка томов «избранного», которые я постоянно перечитывал, всё время что-то роняя и на что-то натыкаясь, из-за чего и диалог с домочадцами не складывался.

К примеру, когда жена просила меня вынести мусор, я, подёргивая глазом, декламировал:

"О, мусор, вынесись скорей!
Уйми души щемящий стон!"

Выхватывая из моих рук кухонный комбайн, который я так усердно пытался запихнуть в мусорный пакет, она обычно шипела. А я недоумённо восклицал:

"Что ты шипишь, моя родная,
Как аспид, брызгая слюной?
То гнев кипит в тебе, пылая,
Иль страсть, непонятая мной?!"

– Пап, я всё! – докладывал младшенький из уборной.

"Он всё! Вы слышите? Он сделал!
Он завершил свой тяжкий труд!"

И тут уж жена не выдерживала:
– Помой ему попу! – взрывалась она. – Просто помой ребёнку попу!

"Я – раб судьбы, с главой склонённой
Бреду смиренно попу мыть!
Мой младший отрок осквернённый
С позором тем не может жить!"

Затягивал я пафосное… В итоге сынишку у меня вырывали, когда я уже намыливал ему голову.
– Что ты творишь?!! – гневно вопрошала супруга, и я изумлялся её невежеству.

"Я мылом чадо освежаю.
Смываю первородный грех!"

– Замолчи, или я тебя сейчас прибью!

"Не закрывайте рта поэту,
Глас божий из него глаголет,
И через десять или сто лет
Поймёте истину вы эту!"

Словом, как я уже и говорил, диалог с домочадцами не складывался. Непонятый, я всё чаще уходил и часами бродил по улицам, крапая на заборах шедевры:

"Порой три буквы – очень мало.
Порой три буквы – это всё!"

Что–то в этом роде.

Дни проскакивали перепуганными зайцами, но движения времени я не замечал. И, когда в доме заканчивалась бумага, начинал спокойненько записывать стихи на стенах. Вот тогда-то отношение ко мне и переменилось. Домочадцы вдруг перестали быть общительными. А если и обращались, то шёпотом и, в основном, из-за угла. Сначала мне это даже нравилось. А потом я стал ощущать всё нарастающее напряжение, и пространство вокруг меня начало сужаться смирительной рубахой. Всё чаще мой слух улавливал их тревожные перешёптывания. А однажды, старшая прямо спросила:
– Пап, а, правда, что все поэты сумасшедшие?
И я, улыбнувшись, покосился на супругу:

"О дочь, не верь словам невежды!
Наветы это, наговоры!
К чему бессмысленные споры?
Смотри: нормальный я, как прежде!"

Произнеся это, я с таким воодушевлением пал к ногам дочери, что та, вздрогнув, прокричала:
– Звони, мама! Звони!
- Куда звонить? Кому? Ответьте! - Встревожился я, и супруга, густо покраснев, пояснила:
– В союз писателей, конечно. Куда ж ещё!
- Мне чужды всякие союзы! - Горделиво отчеканил я. И услышал:
– Но там тебе помогут. Я попрошу, и тебя сразу же сделают членом.
- Я не желаю членом быть! Мне членом быть весьма зазорно!
– Но что ж поделаешь? – Проворачивая ключ в замке, торопливо говорила жена. – Раз талант в тебе пробудился, нужно же как-то лечить... В смысле – развивать.
Выглядывая из-за материнской спины, дочь робко поинтересовалась:
– Мам, а папу, правда, колоть не будут?
– Колоть?! – взвизгнул я. - Колоть себя я не позволю! Таблеткой правду не убить!
И тут же бросился записывать на стене очередной гениальный катрен.
Жена стала отнимать фломастер. Я не уступал… В итоге меня вязали все, даже младшенький. И где только он научился этому приёму: одной петлёй прихватывать и шею, и ноги?

- Не смей меня по принуждению
Тянуть к галерам словоблудья! - Извивался я.

На что жена, сидя на мне верхом и отдуваясь, цедила:
– Ничего, поэзия – не сифилис, галоперидол поможет!
И вдруг злорадно срифмовала: "Будешь знать, как стены марать!"

Я прохрипел:

"Слепа ты и не видишь суть!
Пусть на полу, пусть туго связан.
Пусть человеком я не будь
Зато поэтом быть обязан!"

Вскоре подоспели и коллеги по цеху. Со шприцами. Ознакомившись с настенным творчеством и проникшись к нему глубоким уважением, они вкатали мне двойную дозу, так что в союз меня принимали уже спящим.
Открыв глаза и разглядев над собой Тютчева в очках и белой шапочке, я спросил:
– Простите, а мы, собственно, где?!
И Тютчев, как истинный поэт, ответил мне в рифму. После чего ласково улыбнувшись, добавил:
– Пойдёмте, голубчик. Я вас с нашими познакомлю.
Однако Лермонтову мои стихи откровенно не понравились. Афанасий Фет от них сморщился. Баратынский пустил слюну. И только старина Тютчев, чуткий Тютчев отнёсся к ним вполне даже благосклонно.
Хотя, кто ж станет доверять какому-то Тютчеву?


© Эдуард Резник