О Сергее Есенине

Сергей ЕСЕНИН
Автобиография, 1922 год

     Я сын крестьянина. Родился в 1895 году 21 сентября в Рязанской губернии, Рязанского уезда, Кузьминской волости.
     С двух лет, по бедности отца и многочисленности семейства, был отдан на воспитание довольно зажиточному деду по матери, у которого было трое взрослых неженатых сыновей, с которыми протекло почти все мое детство. Дядья мои были ребята озорные и отчаянные. Трех с половиной лет они посадили меня на лошадь без седла и сразу пустили в галоп. Я помню, что очумел и очень крепко держался за холку.
     Потом меня учили плавать. Один дядя (дядя Саша) брал меня в лодку, отъезжал от берега, снимал с меня белье и, как щенка, бросал в воду. Я неумело и испуганно плескал руками, и, пока не захлебывался, он все кричал: «Эх, стерва! Ну куда ты годишься?» «Стерва» у него было слово ласкательное. После, лет восьми, другому дяде я часто заменял охотничью собаку, плавая по озерам за подстреленными утками. Очень хорошо я был выучен лазить по деревьям. Из мальчишек со мной никто не мог тягаться. Многим, кому грачи в полдень после пахоты мешали спать, я снимал гнезда с берез, по гривеннику за штуку. Один раз сорвался, но очень удачно, оцарапав только лицо и живот да разбив кувшин молока, который нес на косьбу деду.
     Средь мальчишек я всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах. За озорство меня ругала только одна бабка, а дедушка иногда сам подзадоривал на кулачную и часто говорил бабке: «Ты у меня, дура, его не трожь! Он так будет крепче». Бабушка любила меня изо всей мочи, и нежности ее не было границ. По субботам меня мыли, стригли ногти и гарным маслом гофрили голову, потому что ни один гребень не брал кудрявых волос. Но и масло мало помогало. Всегда я орал благим матом и даже теперь какое-то неприятное чувство имею к субботе.
     По воскресеньям меня всегда посылали к обедне и, чтобы проверить, что я был за обедней, давали 4 копейки: две копейки за просфору и две за выемку частей священнику. Я покупал просфору и вместо священника делал на ней перочинным ножом три знака, а на другие две копейки шел на кладбище играть с ребятами в свинчатку.
     Так протекало мое детство. Когда же я подрос, из меня очень захотели сделать сельского учителя и потому отдали в закрытую церковно-учительскую школу, окончив которую шестнадцати лет, я должен был поступить в Московский учительский институт. К счастью, этого не случилось. Методика и дидактика мне настолько осточертели, что я и слушать не захотел.
     Стихи я начал писать рано, лет девяти, но сознательное творчество отношу к 16–17 годам. Некоторые стихи этих лет помещены в «Радунице».
     Восемнадцати лет я был удивлен, разослав свои стихи по журналам, тем, что их не печатают, и неожиданно грянул в Петербург. Там меня приняли весьма радушно. Первый, кого я увидел, был Блок, второй – Городецкий. Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта. Городецкий меня свел с Клюевым, о котором я раньше не слыхал ни слова. С Клюевым у нас завязалась, при всей нашей внутренней распре, большая дружба, которая продолжается и посейчас, несмотря на то, что мы шесть лет друг друга не видели.
Живет он сейчас в Вытегре, пишет мне, что ест хлеб с мякиной, запивая пустым кипятком и моля Бога о непостыдной смерти.
     За годы войны и революции судьба меня толкала из стороны в сторону. Россию я исколесил вдоль и поперек от Северного Ледовитого океана до Черного и Каспийского моря, от Запада до Китая, Персии и Индии.
     Самое лучшее время в моей жизни считаю 1919 год. Тогда мы зиму прожили в 5 градусах комнатного холода. Дров у нас не было ни полена.
В РКП я никогда не состоял, потому что чувствую себя гораздо левее.
Любимый мой писатель – Гоголь.
     Книги моих стихов: «Радуница», «Голубень», «Преображение», «Сельский часослов», «Трерядница», «Исповедь хулигана» и «Пугачев».
Сейчас работаю над большой вещью под названием «Страна Негодяев».
     В России, когда там не было бумаги, я печатал свои стихи вместе с Кусиковым и Мариенгофом на стенах Страстного монастыря или читал просто где-нибудь на бульваре. Самые лучшие поклонники нашей поэзии – проститутки и бандиты. С ними мы все в большой дружбе. Коммунисты нас не любят по недоразумению.
     За сим всем читателям моим нижайший привет и маленькое внимание к вывеске: «Просят не стрелять!»

14 мая 1922. Берлин



Сергей ЕСЕНИН:

     Блока я знал уже давно, — но только по книгам. Был он для меня словно икона… я решил: доберусь до Петрограда и обязательно его увижу. Хоть и робок был тогда, а дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Приду и скажу я: вот я, Сергей Есенин, привез вам свои стихи. Вам только одному и верю. Как скажете, так и будет.



Александр БЛОК:

     Крестьянин Рязанской губ. 19 лет. Стихи свежие, чистые, голосистые, многословные. Язык. Приходил ко мне 9 марта 1915.



Миф:

     Есенин пешком пришел из рязанской деревни в Петербург,
как ходили в старину на богомолье.



Сергей ГОРОДЕЦКИЙ:

     Есенин поселился у меня и прожил некоторое время.
Записками во все знакомые журналы я облегчил ему хождение по мытарствам.



Максим ГОРЬКИЙ:

     Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники.
 


Алексей ТОЛСТОЙ:

     Фамилия Есенин — русская — коренная, в ней звучат языческие корни — Овсень, Таусень, осень, Ясень — связанные с плодородием, с дарами земли, с осенними праздниками. Сам Сергей Есенин, действительно, деревенский, русый, кудреватый, голубоглазый, с задорным носом.



В Берлине

Максим ГОРЬКИЙ:

     ...Вскоре я почувствовал, что Есенин читает потрясающе, и слушать его стало тяжело до слёз... Даже не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувства, такой совершенной выразительностью. Читая, он побледнел до того, что даже уши стали серыми. Он размахивал руками не в ритм стихов, но это так и следовало, ритм их был неуловим, тяжесть каменных слов капризно разновесна. Казалось, что он мечет их, одно — под ноги себе, другое — далеко, третье — в чьё-то ненавистное ему лицо. И вообще всё: хриплый, надорванный голос, неверные жесты, качающийся корпус, тоской горящие глаза — всё было таким, как и следовало быть всему в обстановке, окружавшей поэта в тот час... Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось.



В “Бродячей собаке”
Андрей БЕЛЫЙ:

     Мне очень дорог тот образ Есенина, как он вырисовался передо мной. Ещё до революции, в 1916 году, меня поразила одна черта, которая потом проходила сквозь все воспоминания и все разговоры. Это — необычайная доброта, необычайная мягкость, необычайная чуткость и повышенная деликатность. Так он был повёрнут ко мне, писателю другой школы, другого возраста, и всегда меня поражала эта повышенная душевная чуткость. Таким я видел его в 1916 году, таким я с ним встретился в 18–19-х годах, таким, заболевшим, я видел его в 1921 году, и таким был наш последний разговор до его трагической кончины. Не стану говорить о громадном и душистом таланте Есенина, об этом скажут лучше меня. Об этом много было сказано, но меня всегда поражала эта чисто человеческая нота.




Владислав ХОДАСЕВИЧ:

     Весной 1918 года я познакомился в Москве с Есениным. Он как-то физически был приятен. Нравилась его стройность; мягкие, но уверенные движения; лицо некрасивое, но миловидное. А лучше всего была его весёлость, лёгкая, бойкая, но не шумная и не резкая. Он был очень ритмичен. Смотрел прямо в глаза и сразу производил впечатление человека с правдивым сердцем, наверное — отличнейшего товарища.



Велимир ХЛЕБНИКОВ:

Воскресение
Есенина.
Господи, отелись,
В шубе из лис.



Николай КЛЮЕВ:

Пришел ты из Рязани платочком бухарским,
Нестираным, неполосканым, немыленым,
Звал мою пазуху улусом татарским,
Зубы табунами, а бороду филином!



Николай РУБЦОВ:

Слухи были глупы и резки:
Кто такой, мол, Есенин Серёга,
Сам суди: удавился с тоски
Потому, что он пьянствовал много.

Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.
Но была ли кабацкая грусть?
Грусть, конечно, была...
Да не эта!

Вёрсты все потрясённой земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!

Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.



Владимир МАЯКОВСКИЙ
Сергею ЕСЕНИНУ:

Вы ушли,
  как говорится,
  в мир в иной.
Пустота…
  Летите,
  в звезды врезываясь.
Ни тебе аванса,
  ни пивной.
Трезвость.
 Нет, Есенин,
  это
  не насмешка.
В горле
  горе комом —
  не смешок.
Вижу —
  взрезанной рукой помешкав,
собственных
  костей
  качаете мешок.
— Прекратите!
  Бросьте!
  Вы в своем уме ли?
Дать,
  чтоб щеки
  заливал
  смертельный мел?!
Вы ж
  такое
  загибать умели,
что другой
  на свете
  не умел.
Почему?
  Зачем?
  Недоуменье смяло.
Критики бормочут:
  — Этому вина
то…
  да сё…
  а главное,
  что смычки мало,
в результате
  много пива и вина. —
Дескать,
  заменить бы вам
  богему
  классом,
класс влиял на вас,
  и было б не до драк.
Ну, а класс-то
  жажду
  заливает квасом?
Класс — он тоже
  выпить не дурак.
Дескать,
  к вам приставить бы
кого из напосто в —
стали б
  содержанием
  премного одарённей.
Вы бы
  в день
  писали
  строк по сто,
утомительно
  и длинно,
  как Доронин.
А по-моему,
  осуществись
  такая бредь,
на себя бы
  раньше наложили руки.
Лучше уж
  от водки умереть,
чем от скуки!
Не откроют
  нам
  причин потери
ни петля,
  ни ножик перочинный.
Может,
  окажись
  чернила в «Англетере»,
вены
  резать
  не было б причины.
Подражатели обрадовались:
  бис!
Над собою
  чуть не взвод
  расправу учинил.
Почему же
  увеличивать
  число самоубийств?
Лучше
  увеличь
  изготовление чернил!
Навсегда
теперь
  язык
  в зубах затворится.
Тяжело
  и неуместно
  разводить мистерии.
У народа,
  у языкотворца,
умер
  звонкий
забулдыга подмастерье.
И несут
  стихов заупокойный лом,
с прошлых
  с похорон
  не переделавши почти.
В холм
  тупые рифмы
  загонять колом —
разве так
поэта
  надо бы почтить?
Вам
  и памятник еще не слит, —
где он,
  бронзы звон
  или гранита грань? —
а к решеткам памяти
  уже
  понанесли
посвящений
  и воспоминаний дрянь.
Ваше имя
  в платочки рассоплено,
ваше слово
  слюнявит Собинов
и выводит
  под березкой дохлой —
«Ни слова,
  о дру-уг мой,
ни вздо-о-о-о-ха.»
Эх,
  поговорить бы иначе
с этим самым
  с Леонидом Лоэнгринычем!
Встать бы здесь
  гремящим скандалистом:
— Не позволю
  мямлить стих
  и мять! —
Оглушить бы
  их
  трехпалым свистом
в бабушку
  и в бога душу мать!
Чтобы разнеслась
  бездарнейшая погань,
раздувая
  темь
  пиджачных парусов,
чтобы
  врассыпную
  разбежался Коган,
встреченных
  увеча
  пиками усов.
Дрянь
  пока что
  мало поредела.
Дела много —
только поспевать.
Надо
  жизнь
  сначала переделать,
переделав —
  можно воспевать.
Это время —
  трудновато для пера,
но скажите
  вы,
  калеки и калекши,
где,
  когда,
  какой великий выбирал
путь,
  чтобы протоптанней
  и легше?
Слово —
  полководец
  человечьей силы.
Марш!
  Чтоб время
  сзади
  ядрами рвалось.
К старым дням
  чтоб ветром
  относило
только
  путаницу волос.
Для веселия
  планета наша
мало оборудована.
Надо
  вырвать
  радость
  у грядущих дней.
В этой жизни
  помереть
  не трудно.
Сделать жизнь
  значительно трудней.

1926



Анна АХМАТОВА:

Так просто можно жизнь покинуть эту,
Бездумно и безбольно догореть.
Но не дано Российскому поэту
Такою светлой смертью умереть.
Всего верней свинец душе крылатой
Небесные откроет рубежи,
Иль хриплый ужас лапою косматой
Из сердца, как из губки, выжмет жизнь.



Марина ЦВЕТАЕВА:

И не жалость — мало жил
И не горечь — мало дал, —
Много жил — кто в наши жил
Дни, все дал — кто песню дал.